Reflection and narration in D.V. Grigorovich's Country Roads, a novel without an intrigue.pdf Литературная судьба Д.В. Григоровича представляет собой довольно оригинальное свидетельство формирования репутации писателя-беллетриста. Безоговорочно признанный своими современниками за одного из глашатаев натуральной школы, первооткрыватель крестьянского мира в литературе, он в то же время стал к началу 1980-х гг. некоторым подобием «свадебного генерала». Об этом, в частности, свидетельствует переписка писателей чеховского круга1. Тем не менее еще в 1980-е гг. выходит полное десятитомное собрание сочинений писателя, в критике его оценивают наравне с А.Ф. Писемским и (в сопоставительных статьях), И.А. Гончаровым и И.С. Тургеневым. Далее, после смерти писателя, упоминания о нем сводятся к тому, что он явился создателем такого «капитального сочинения», как «Антон-Горемыка», и новатором в области детской литературы (повесть «Гуттаперчевый мальчик»). С. А. Венгеров, отталкиваясь от биографических факторов, указывал на то, что «француз» Григорович, создавая первые повести, плохо владел русским языком, «мало знал деревню и народ» и «всю свою жизнь был типичнейшим «эстетиком», поклонником «чистой красоты» [3]. Сравнивая повести Григоровича с крупными прозаическими формами, автор биобиблиографической статьи констатировал: «...в чисто художественном отношении пространные народные романы Григоровича уступают первым его повестям. Правда, язык в них по-прежнему прост и естественен, прекрасные описания природы соответствуют действительности, фабула интересна, но в общем романы растянуты и страдают мелодраматизмом и искусственными эффектами» [Там же]. В «Истории русской литературы» А.Н. Пыпина творчество Григоровича рассматривается как исключительно несамостоятельное явление, относящееся к периоду «После Гоголя» [4]. Наконец, в «Истории новейшей русской литературы» А.М. Скабичевского в таланте Григоровича отмечается «преобладание описательного, живописного элемента и недостаток глубокого проникновения в явления жизни» [5. С. 198]. Кажется особенно примечательным, что большинство слагаемых литературной репутации определилось усилиями самого Григоровича, подробно рассказавшего о своей литературной карьере в мемуарах [6]. Знаменательно, что в XX в. при многократной републикации повестей «Деревня» и «Антон-Горемыка» другие тексты Григоровича переиздавались избирательно. Так, в трехтомное собрание его сочинений вошло большинство известных и знаковых произведений: повести «Деревня», «Антон-Горемыка» и «Капельмейстер Сусликов», романы-очерки «Петербургские шарманщики», «Переселенцы», «Рыбаки», наконец, путевые записки, в частности «Корабль Ретвизан» и пр. В то же время роман «Проселочные дороги» не был переиздан, а в большинстве биобиблиографических словарей и академических историях обретается оценка этого произведения как подражательного, отражающего традиции Гоголя и т.д. Суммируя эти оценки, М. Кле-венский заключает: «В своих изображениях помещиков (роман "Проселочные дороги") Г. был ближе к Гоголю, чем напр. к Тургеневу и другим утонченным представителям дворянской культуры, но юмор, на который Г. здесь претендует, ему совершенно не удался»2 [7]. Такие высказывания, прозвучавшие в критике и популярных историях литературы и, наконец, «из уст» самого писателя, оценивающего «Проселочные дороги» как литературную неудачу3, фактически повторенные в литературоведении XX в. (в энциклопедиях и биобиблиографических словарях) [8], требуют верификации и оценки. Роман «Проселочные дороги» был опубликован в 1852 г. в журнале «Отечественные записки». Год публикации совпал со знаменательным для всей русской литературы событием - смертью Гоголя. Фактически отдельные части «Проселочных дорог» печатались параллельно с некрологами, воспоминаниями о Гоголе и иными материалами, касающимися жизни и последних дней гениального прозаика. Вектор, избранный «Отечественными записками», был направлен на реабилитацию Гоголя в глазах читателей и литературной общественности (и был связан, скорее всего, с попыткой «присвоения» себе литературной славы Гоголя), поэтому подражательные произведения, воспроизводящие в первую очередь литературную манеру ушедшего классика, безусловно, были необходимы. С первых страниц Григорович заявляет о неоригинальности своего романа. Называя «Проселочные дороги» романом без интриги, автор демонстрирует, что 1) каждый исход отдельной ситуации романа является легко прогнозируемым; 2) роман написан в нарушение романической традиции, поскольку не содержит в себе главного предиката повествовательного сюжета - интриги, находящей разрешение по ходу развития действия [9-11]. Таким образом, в нарративной плоскости осуществляется «иллокутивное самоубийство» [9, 12], формально предполагающее непосредственный отказ читателя от дальнейшего чтения произведения. Действительно, с точки зрения фабульной организации, роман, повествующий о похождениях семейного человека, помещика «Ханских прудов» («Гнилых журавлей »-тож) Аристарха Федоровича Балахнова, борющегося за место под провинциальным солнцем и проваливающегося в развязке на губернских выборах в городе Черноряжске, оставляет мало места для читательского воображения. Любой читатель, знакомый с так называемых провинциальным сюжетом русской беллетристики, т.е. устойчивым репертуаром ситуаций, связанных с городом N и рядом его функциональных вариантов, повторяющихся и воспроизводящихся из текста в текст, - вряд ли мог найти что-то занимательное в событиях, изложенных в романе. Кроме того, сюжетная организация романа отчасти дублирует организацию «Мертвых душ» (хотя в 5 раз превышает по объему поэму Гоголя), предполагая бесконечные поездки Аристарха Федоровича по Горшковскому уезду, включение в повествование опознаваемых картинных галерей помещиков и помещиц, связанных с бытом и повседневностью деревень, поместий, уездов, представляя монотонное перечисление сделок и купчих, совершенных и несовершенных Ба-лахновым, Бобоховым, Окатовым, Солонеевым, Васильковым и пр. Наконец, само столкновение коляски Аристарха Федоровича с коляской неизвестного ему человека, равно как и падение Балахнова в грязь, и заключительный скандал, разгоревшийся в губернском городе, -всё это, безусловно, не завуалированно, а прямо отсылает читателя к первотексту, во многом дезавуируя авторскую стратегию создания оригинального произведения. Несмотря на то что роман вбирает в себя и московские похождения Аристарха Федоровича, проигрывающего крупную сумму плутам Тохтамышеву, Крапову и Чин-даласову, и город Малинов (ранее разработанный В.И. Далем и А.И. Герценом), куда отправляется бур-жуа-жанти-льом, мещанин во дворянстве, выходец из купеческого сословия, денди Иван Дормидонович Бобо-хов, - в сущности, это пространство является частью провинции, живущей в литературе по определенным и довольно ограниченным законам [13]. В связи с этим становится очевидной реакция критики, холодно встретившей роман Григоровича и отказавшей ему в статусе «нового Гоголя». Однако, говоря о «Проселочных дорогах» как о вторичном тексте, следует обратиться к метанарра-тивному потенциалу этого романа, сосредоточив внимание на таких категориях, как осознанная вторич-ность и альтернативность [14]. Во-первых, заслуживает внимания рефлексия автора, заключенная в начальных главах его романа4: «Нет сомнения, что предлагаемый роман станут обвинять в мелочности и однообразии. В самом деле, хоть бы тень какой-нибудь животрепещущей завязки, хоть бы проблеск какого-нибудь сильного энергического характера! Заранее соглашаюсь со всеми обвинениями. Да, в предлагаемом романе решительно нет энергического характера, нет интриги, и - что всего хуже - представьте, о, мой почтенный читатель! Интриги не будет до самого конца...» [15. С. 127]. В данном высказывании повествователь не только прогнозирует оценку своего романа (фактически моделируя ее), но и возвращает читателя к представленному ранее подзаголовку. Понимая интригу в духе Аристотеля, он тем самым показывает, что роман не предполагает случайности, кардинально изменяющей ситуации. После этого повествователь, соотносимый с фигурой автора, обращается к современной характерологии, одновременно рефлексируя и о сюжетосложении: «Я совершенно согласен с тем, что повесть о каком-нибудь событии, преисполненном случайностей, была бы несравненно интереснее читаемого вами ныне романа» [Там же]; «Я готов даже разделить мнение тех немногих читателей, которые приходят в неописуемый восторг, когда герой повести в порыве безумной страсти, бросается в окно и выламывает себе ноги; я готов пролить слезы умиления, когда, в следующей затем главе, является тот же герой, радикально выздоровевший, совершенно счастливый и - вдруг, в конце снова пропадает без вести; сердце мое обливается кровью, когда в третьей главе застаю его под ножами убийц! В четвертой главе непризнанные достоинства героя открываются в привлекательном свете; он бросается в объятия милой - и что ж! Я сам готов плакать и придти в восхищение... Отдавая себе, как видите, ясный отчет в своих чувствованиях и понимая, следовательно, пружины, употребленные авторами для возбуждения их, я мог бы написать точно такую повесть.» [16. Т. 1. С. 118], - повествователь Григоровича, подобно автору «Евгения Онегина», показывает возможные сюжеты своего романа [17], в то же время последовательно, отвергает каждый из них. Следует отметить, что в анализируемом фрагменте нашла отражение квинтэссенция русской литературы гоголевского периода - отказ от авантюр, приключенческих происшествий и внешних событий, сильного героя в пользу «нулевой событийности» романа повседневности, доведенного до своего логического и эстетического предела [18]. Наконец, нарушая законы эстетики, Григорович прямо сообщает о своем целеполагании: «Цель автора заключалась в том, чтобы провести читателя в самые глухие отдаленные захолустья проселочных дорог, куда не успели еще проникнуть просвещение и образование» [16. Т. 1. С. 118]. И, наконец, буквально цитируя Гоголя (точнее, возвращаясь к эпиграфу «Ревизора»), Григорович завершает свой монолог: «Горш-ковский уезд играет здесь роль вогнутого зеркала, к которому автор подводит фантастические лица, заслуживающие насмешку» [Там же. С. 129]. Известна реплика А.Ф. Кони, утверждавшего, что «для пропуска "Проселочных дорог" - большого бытового романа с оригинальным отсутствием любовной интриги - ему (Д.В. Григоровичу. - А.К.) было предъявлено требование вставить целую страницу с указанием на совершенно вымышленные им, а не почерпнутые из действительной жизни типы и обстоятельства» [19]. Несмотря на то что это мнение подтверждается репликой писателя в «Литературных воспоминаниях»5, такое суждение кажется нам не вполне заслуживающим доверия. Так, издавая «Проселочные дороги» и корректируя исходный текст, Григорович не только не убрал, но и расширил этот фрагмент. В то же время кажется показательным, что Кони называет «Проселочные дороги» большим бытовым романом с оригинальным отсутствием любовной интриги. Действительно, как и Гоголь в 1-м томе своей поэмы, Григорович отказывается от любовной интриги как магистрали, организующей действие. Такой магистралью, определяющей развитие сюжета, как и в «Мертвых душах», становится дорога. Роман открывается описанием едущего тарантаса, запряженного тремя лошадьми. Создавая стерновские паузы, поминутно останавливающие развитие сюжета, Григорович в духе Г. Филдинга комментирует каждую подробность. В то же время очевиден контраст, избранный Григоровичем: вместо брички, на которой ездят обыкновенно холостяки, в романе следует описание тарантаса - в первую очередь, отсылающее читателя к роману В. А. Соллогуба: «Вскоре тарантас очутился на перекрестке. Несмотря на страшную путаницу дорог, сбившихся в этом месте, как паутина, тарантас смело выбрался из лабиринта и свернул направо. Не мешает заметить, что всем трем барышням, их кучеру и даже трем клячам так хорошо была известна дорога, что все они достигли бы цели своей поездки с завязанными глазами» [16. Т. 1. С. 3]. Пространство романа, «сплетенное» из страшной путаницы и уподобленное паутине, становится одной из образующих метафор текстопорождения [20, 21], что усиливается образом трёх провинциальных барышень. Роль девиц Кокуркиных, буквально сплетающих слухи по всему уезду, с первых страниц романа обнажает их дискурсивную функцию - являясь своеобразными парками Горшковского уезда, - они, появляясь на первой странице романа, определяют судьбу Балахнова, формально разрушая подобие интриги. Проселочные дороги, по ходу развития действия представляющие собой путаницу, лабиринт, случайные свертки и сцепления, как бы отражают динамику сюжета, построенного на неслучайных случайностях и событии-не-события. Таким образом, отсутствие интриги в фабуле компенсируется метаописательным уровнем, позволяющим осмыслить не только данный текст, но и все пространство русской литературы. Следует отметить, что практически весь роман построен как своеобразный палимпсест гоголевского текста, не только дублирующий его содержание, но и переворачивающий его смыслы: так, бесконечные тяжбы помещиков Свищова и Полушкина или Окато-ва и Балахнова дублируют основные события «Истории о том, как поссорились.», описание уездных портретов заставляет вспомнить не только портретные галереи «Мертвых душ», но и одноименную петербургскую повесть Гоголя6, эпизод, вводящий в повествование Тирсиса и Клавдию Ястребиловых -Филемона и Бавкиду нашего времени, - конечно, отсылает к «Старосветским помещикам»; наконец, своеобразные дефекты видения большинства героев -воспаленные глаза Карачаева, огромные белки (или глаза, обращенные внутрь) Розалии Владимировны Сарманаевой, равно как и исполинские зрачки Ва-силькова - позволяют соотнести бытовой сюжет с мистическим сюжетом гоголевского «Вия». Немаловажную роль играет и гоголевская драматургия: так, история предприимчивого плута Попельковского, оказавшегося в губернском обществе, отражает коллизии «Ревизора», неудачная женитьба и бегство жениха Василькова - своего рода повторение истории Подхалюзина, наконец, карточный проигрыш Балахно-ва и Бобохова (своеобразных двойников в сюжете романа) связан с «Игроками» Гоголя. Даже развязка произведения - возвращение бездыханного Аристарха Федоровича в Ханские пруды, сопровождаемая мотивами безмолвия и неподвижности, отсылает к знаменитой немой сцене, завершающей «Ревизора». В результате такого включения внешне герметичный текст «Проселочных дорог» распадается на ряд опознаваемых и анонимных цитат, играя с которыми, автор выстраивает несколько самостоятельных нарративных линий. К таковым можно отнести: 1) собственно провинциальный сюжет, связанный с жизнью Балахнова; 2) сентиментальный сюжет, построенный вокруг семейства Балахнова и его жены Лизы7; 3) авантюрный сюжет, организующий московские главы романа; 4) адюльтерный сюжет, основанный на любовных похождениях Василькова, оставившего свою жену в чахотке, 5) реалистический сюжет, актуализирующий социальное измерение произведения, связанное с признанием / отторжением от общества. В этом отношении заслуживает внимания ключевой мотив произведения (с нашей точки зрения, менее актуальный для «Мертвых душ») - мотив писательства, тесно связанный не только с процессом письма, но и признанием писателя обществом. Следует обратить внимание на то, что большая часть героев Григоровича борется за литературную славу - так, великий человек Балахнов записывает в книгу свои афоризмы, уездный франт Павел Павлович Чибезов (эмблематический Чичиков в беллетристическом мире) сочиняет фельетоны и куплеты из провинциальной жизни. И тот и другой постоянно встречают поощрение своим литературным занятиям со стороны губернского общества. Наряду с признанными, именитыми писателями Горшковского уезда страдательную роль играет некто Аполлон Егорович Дрянков - автор бессмертного романа «Непризнанная индейка». Содержание этого романа не пересказывается (это объясняется нежеланием большинства собеседников Дрянкова слушать его чтение; единственный читатель этого произведения Васильков засыпает после первого абзаца), тем не менее в нарративной организации произведения похождения этой книги играют не менее важную роль, чем события из жизни провинциалов Горшковского уезда. В сущности, нарушая фабульную последовательность, на протяжении всего произведения повествователь сообщает новые эпизоды, сопровождающие историю замысла, создания, наконец, печатания романа (когда, в школе еще, запала ему первый раз идея его повести, потом, как развивалась эта идея, как начала осуществляться, осуществилась [16. Т. 2. С. 25]). Становясь романом о романе, «Проселочные дороги» демонстрируют сложный путь вхождения писателя в литературный мир. Так, не признанный и отвергнутый провинциальным сообществом Дрянков вынужден быть приживальщиком в Ханских прудах: «Непризнанная индейка» принесла своему родителю больше горя, чем радостей. Не принятый обществом дилетант «замкнулся тогда в самом себе и, окружив свое сердце толстою оболочкою желчи, изливал ее по надобности, на жалких и ничтожных смертных, его окружавших.» [16. Т. 1. С. 33]. В сущности, в инициальной фазе развития сюжета Дрянков и его роман тождественны - они равно не приняты и «не прочитаны» обществом. Однако поездка Дрянкова в Москву и встреча с могущественным Тирсисом Ивановичем Ястребило-вым значительным образом изменяет судьбу героя. Дрянков не только презентует свою книгу именитому патрону, но и, заручившись его поддержкой, придает эту повесть тиснению. Так, происходит вхождение безвестного провинциального литератора в круг столичных беллетристов. Обстоятельства знакомства Дрянкова с Ястреби-ловыми заслуживают особого внимания, поэтому необходимо остановиться на них подробнее. Повествование, открывающее второй том романа, начинается с описания кабинета Тирсиса Ивановича: «Представьте себе огромную четырехугольную комнату, обставленную кругом частыми полками, которые завалены классиками; там и сям мелькают бюсты древнейших классиков, бронзированные мухами тут же виднеется исполинская чернильница античной формы, античные карманные часы, имеющие большое сходство с маленьким, приплюснутым глобусом, и рядом с ними синие, классические очки, обшитые зеленой кожей» [16. Т. 2. С. 6]. Кабинет писателя становится в данном случае метафорой литературного пространства, парафразом державинской «реки времен», буквально поглощающей классиков и их произведения. «Затхлый, спертый воздух наполнял этот кабинет, который, без большого преувеличения можно было бы сравнить с отжившим телом допотопного чудовища, если б не оживляли его во всякое время дня и ночи непрерывный скрип пера, шелест бумаги и, наконец, писк и шорох мышей, глодавших фолианты» [Там же. С. 7]. Сравнивая кабинет Ястребилова со склепом, актуализируя танатологические коннотации, повествователь тем самым демонстрирует альтернативное измерение литературы, далеко отстоящее от романтических представлений о нетленности литературного труда8. Вхождение робкого провинциала в этот квазилитературный, искаженный, доведенный до абсурда гротесковый мир ознаменовано своеобразной инициацией. Ястребилов экзаменует Дрянкова и узнает, что тот читал все 48 томов его сочинений9. Фигура Ястребилова дублируется фигурой его жены Клавдии Ильиничны - известной беллетристки своего времени, печатавшей свои произведения в детских журналах - в обоих случаях признание московским обществом связано с механическим заучиванием и механическим воспроизведением избранных фраз из трагедий, од, басен и даже афоризмов четы Ястребиловых, готовых при этом условии стать покровителями провинциального литератора. Таким образом, герой становится сопричастным литературе через архаистов, тем самым напоминая явившегося к Булгарину Гоголя или пришедшего к Одоевскому Достоевского. Любопытно то обстоятельство, что никто из критиков и современников не пытался рассмотреть «Проселочные дороги» как своеобразный памфлет (писатель, по понятным причинам, также не настаивал на такой интерпретации)10. В то же время Григорович не только наделяет Дрянкова собирательным портретом, вбирающим черты внешности Аполлона Григорьева (примечателен ономастический индикатор - Аполлон Егорьевич), Алексея Писемского и Фёдора Достоев-ского11 («черный, сухой и щетинистый волос покрывал угловатую его голову; два пучка щетины торчали в верхней губе его; несколько морщин, проведенных грубым шероховатым резцом посередине лба и вдоль висков придавали что-то резкое и неприятное этой физиономии» [16. Т. 1. С. 33]), но и собственным стилем, хорошо соотносимым с манерой письма самого Григоровича. Так, автор «Непризнанной индейки» (ср. «Бедные люди») после своего утверждения в литературном кругу продолжает карьеру - по сообщению повествователя, новое сочинение «даровитого Дрянкова будет называться «Тунеядцы. Лежебокие. «Проживальщики», физиологический очерк» [16. Т. 2. С. 335]. Таким образом, явно высмеивая и натуральную школу и свой собственный некогда избранный стиль, Григорович приводит сюжет своего произведения к довольно оригинальному знаменателю. Кроме того, предвосхищая на 7 лет памфлет Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели», роман выводит на первый план героя, речевое поведение которого явным образом ориентировано на нарративы «Выбранных мест из переписки с друзьями». Источником этих нарративов становится сам Балахнов, всегда стоящий за правду, известный своими афоризмами, сатирически высмеивающий своих товарищей и отступников и в то же время проповедующий в пользу прописных, хотя и довольно спорных истин. «Никто не владел пером лучше Аристарха Федоровича, не говорю в уезде, но даже в целой губернии. Юмор, тонкие двусмысленные намеки, заключающие в себе часто три и даже четыре смысла разом, природный дар элоквенции, глубокое изучение официальной формы как скоро касалось деловой бумаги -все соединялось в этом необыкновенном человеке» [16. Т. 1. С. 20]. Таким образом, социальная репутация героя оказывается неразрывно связанной с его репутацией писателя. Природный дар элоквенции, приписываемый Балахнову, проявляется в многочисленных сентенциях, которыми он мыслит, говорит, которые постоянно оставляет в своей записной книжке. Повествование в романе периодически прерывается изложением сочиненных Балахновым писем: «Да позволено будет мне сделать кое-какие умозаключения, отнюдь не чуждые, впрочем, настоящего нашего дела. Всякий смертный, согласно дарованного ему щедротами природы свойства, живет по своему разумению; лучшее (по-моему), что можно сделать в сей юдоли земной - предоставить каждому жить, как ему угодно» [16. Т. 1. С. 27]. Безусловно, апелляция к совести как к универсальной категории этики, мысль о юдоли земной и нравственных качествах смертных заставляют вспомнить «Выбранные места из переписки с друзьями». «Тем более восстаю против этого, что "благодаря" Всевышнее Провидение, сохраняющее меня всегда от противных совести действий, не принимать участия в избрании его, Солонеева. Недостойное человека чувство лицемерия чуждо мне. Шум, богатство, блеск не оглушают меня. Мыслю всегда громко, не щажу порока, защищаю слабых и угнетенных» [Там же. С. 29]. Роль защитника слабых и угнетенных, столь не удавшаяся Гоголю в его нарративах, очевидным образом профанируется с первых страниц произведения. Само местоположение «Ханских прудов», норовящих поглотить все уездные земли вокруг и претендующих на роль центра уезда («...от Ханских Прудов до Кавказа 1, 800 верст, до Италии 2, 100, до Петербурга 1, 200, до Парижа 2, 843» [Там же. С. 5]), и переживающих постоянные метаморфозы - от обычной деревни до мира, наполненного обелисками, пирамидами, столпами, свидетельствует об исключительности роли, взятой на себя Балахновым12. Наконец, неудачи и завершающее произведение падение Аристарха Федоровича, под конец замкнувшегося в своей комнате, все это позволяет предположить, что, в сущности, провинциальный сюжет играет исключительно внешнюю роль по отношению к внутренним сюжетным механизмам и перипетиям. Наряду с действительно предсказуемой историей о падении великого человека на уездных выборах, выстраивается нетривиальный сюжет о судьбе беллетриста, вступающего на литературное поприще. Взятый в гротесковом свете, сюжет произведения в то же время открывает как бы три независимых пространства литературы: 1) мир проселочных дорог - лабиринт, сбивающий путника с избранного пути, по которому, повторяя судьбу Павла Ивановича Чичикова, следует Аристарх Федорович Балахнов; 2) весь Горшковский уезд, играющий роль «вогнутого» (возможно, в сторону литературы) зеркала и, наконец, 3) кабинет Тирсиса Ивановича - своеобразно реинтерпретированного Плюшкина русской литературы, коллекционера и владетеля «мертвых рукописей». Естественно, в этом ракурсе кардинально изменяется и социальная функция героя: так, великий человек Балахнов соотносится с главой литературной школы [24], Тирсис Иванович Ястреби-лов воспринимается как архаист и меценат, вводящий в литературу новых участников, наконец, приживальщик Аполлон Егорьевич Дрянков предстает беллетристом, только вступающим в литературное общество. Таким образом, избранная метанарративная оптика наряду с определившейся изначально осью проселочных дорог актуализирует еще одну социальную ось Гоголь -(Григорович - Григорьев - Достоевский (?)), демонстрирующую не только социальные процессы в литературном пространстве, но и оригинальные авторские стратегии, избранные для рефлексии о них. И здесь, перформативно отказываясь от интриги, Григорович фактически строит ее на литературных и нелитературных соответствиях, параллельно развивая гоголевский сюжет проселочных дорог и одновременно выводя его в одно определяющее - металитературное измерение. Безусловно, показанные выше корреляции обретаются исключительно в гипотетическом поле и требуют дальнейших доказательств. Тем не менее осуществленный анализ показывает, с одной стороны, что репутация «Проселочных дорог» как произведения исключительно подражательного формирует ложную пресуппозицию, создающую помехи для альтернативного (через игровые стратегии) восприятия этого текста, а с другой - свидетельствует о потребности в академическом комментированном издании данного романа, которое бы позволило ввести это произведение как неотъемлемую часть творческого наследия Д.В. Григоровича в современный исследовательский круг. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Особенно знаменательно выглядят коллизии отношений самого Чехова и Григоровича [1, 2]. Судя по эпистолярию и воспоминаниям современников, Григорович пытался играть роль литературного учителя, который вводит еще неопытного беллетриста в круги столичной журналистики. Однако, оценивая Григоровича как неискреннего, лживого, фальшивого человека, Чехов, в сущности, разрушал навязываемую ему модель поведения. Знаковым является и отказ Чехова принять участие в юбилейном обеде, а также решение Чехова отказаться от создания романа. В то же время, безусловно, осознавая прошлые литературные достоинства своего неудавшегося наставника, Чехов в шуточной табели о рангах наделяет его чином действительного статского советника, ставя его наравне с Салтыковым-Щедриным. 2 Ср. с оценкой А.М. Скабичевского: «Особенно грешит этим (отсутствием юмора. - А.К.) роман «Проселочные дороги», в котором изображается старый помещичий быт. Григорович построил этот роман совсем без интриги, на одном чистом юморе, а потому он принадлежит к числу самых неудачных произведений Григоровича; дочитать его до конца - дело большого труда, и редко кто на это покушается» [5. С. 198]. 3 «Роман "Проселочные дороги" не имел успеха (курсив мой. - А.К.). Я сам был им недоволен. Я понадеялся чересчур на свои силы, вообразив, что могу писать, не стесняя себя беспрестанными поправками и переписыванием по нескольку раз одного и того же, как я делал это до сих пор; много виновато было также мое неуменье в распределении материала; более опытный литератор выкроил бы из него два-три романа. Но нет худа без добра. Неудача возбудила во мне неодолимое желание написать новый роман и на этот раз отложить всякую самонадеянность, возвратиться к старой моей методе» [6. С. 112]. 4 Роман цитируется по изданию Григорович Д.В. Собр. соч. : в 10 т. Т. 3, 4. 1884, кроме специально оговоренных случаев (когда приводится журнальная версия романа). 5 По утверждению Григоровича, «цензура остановила его (роман «Проселочные дороги». - А.К.) после первой части; предлог на этот раз был тот, что дворянство выставлялось здесь в слишком карикатурном виде и этого допустить было невозможно. После долгих и неуспешных переговоров Краевского с цензором меня надоумили обратиться лично к Мусину-Пушкину, тогдашнему попечителю и управляющему цензурой. Мусин-Пушкин, человек мрачного и желчно-раздраженного вида, принял меня, однако ж, довольно милостиво. Убедившись, вероятно, из моих объяснений, насколько я был далек от намерения осмеивать русское дворянство, он согласился дозволить печатание романа, но с тем условием, чтобы я вставил страницу, в которой было бы сказано, что все лица романа принадлежат исключительно к поэтическому вымыслу, не больше, как преувеличенная карикатура против существующей действительности. Страница была написана, приложена к тексту, и роман продолжал печататься» [6. С. 104]. 6 Это маркировано прямым текстуальным совпадением: «Гражданский сановник норовил так, чтобы побольше было прямоты, благородства в лице и чтобы рука оперлась на книгу, на которой бы четкими словами было написано: "Всегда стоял за правду"» [22. С. 165]. «Аристарх Федорович, искусно драпировавшийся в архалук, упирался одною рукою в кипу книг с надписью на корешке «законы», другая рука его держала свёрток пергамента. Внизу портрета бросалась в глаза надпись: «Стою за правду» [16. Т. 1. С. 18]; Заметим, что такие совпадения отчасти уничтожают границу между авторским и гоголевским текстом, позволяя предполагать Балахнова «одним из клиентов» Чарткова. 7 Авторы-составители «Истории русского романа» указывают на связь этого сюжета с беллетристикой Ж. Санд [8]. 8 См. актуализацию этого концепта: «Дрянков мог прибавить к этому, что Тирсис Иванович воздвиг себе памятник, и опять-таки сказал бы сущую правду, потому что сорок восемь компактных томов, как хотите, представляли в массе целый мавзолей; но он ограничился следующим» [16. Т. 2. С. 12]. 9 Печатание собрания сочинений находит в романе ироническое освещение, актуализируя коннотации напрасного, сизифова труда: «Кроткий Тирсис Иванович, молчавший в продолжение тридцати пяти лет, выпустил разом сорок-восемь томов своих сочинений, украшенных портретом автора» [Там же. С. 5]. Представляя книгоиздательскую ситуацию как кризисную, повествователь иронически сравнивает появление этого собрания сочинений с благой вестью: «Бумажные фабрики ожили; типографские станки, покрывшиеся было паутиной, работали денно и нощно; полки книжных лавок затрещали и погнулись под спудом «Полных собраний» [Там же. С. 6]. 10 В дальнейшей интерпретации мы руководствуемся методом прочтения «Мертвых душ», предложенным Ф.Н. Двинятиным [23]. 11 Безусловно, последняя гипотеза требует дополнительной проверки. Кажется маловероятным, чтобы Григорович мог представить в комичном свете своего бывшего товарища, свидетелем литературного успеха которого он был. В то же время известны неприязненные, натянутые отношения между Григоровичем и Достоевским, к тому же история талантливого беллетриста, отверженного и не признанного обществом, во многом соответствовала негативному опыту вхождения Достоевского в литературный круг В.Г. Белинского. 12 Корреляция Балахнова с Гоголем усиливается и через сюжет ссоры, разразившейся между ним и победившим на выборах Солонеевым. Учитывая то обстоятельство, что герои буквально забрасывают друг друга письмами, и Балахнов, игнорирующий позицию Солонеева, продолжает рассылать свои эпиграммы по всей губернии, можно утверждать о правомерности аналогии Гоголь/Белинский, интерпретируя их полемику как борьбу за место в литературном поле.

Скачать электронную версию публикации