Mandatory Instructions for Clerks of Jails and Settlements of Western Siberia at the End of the 17th -the First Half of .pdf Непрекращающийся поиск эвристических путей и способов выстраивания архитектуры современной российской государственно-правовой системы, среди прочего, диктует необходимость обращения к историческому опыту переломных в административно-политическом плане эпох. Одной из таких, без сомнения, является период конца XVII - первой половины XVIII в. С одной стороны, он сопровождался генезисом обновленной модели государственности - имперской, предполагавшей распространение на все уровни управленческой иерархии идей камерализма [1. С. 99107] и бюрократического централизма [2. С. 103; 3. С. 104]. С другой стороны, правовая система страны, как ведущий инструмент претворения в жизнь и регламентации соответствующих трансформаций, во многом продолжала оставаться феодальной и в определенной мере сохраняла черты прецедентности в сочетании с очевидными тенденциями партикуляризма. Наиболее явную специфику нормативно-правовое строительство получало в только что присоединенных областях, где задачи освоения требовали оперативной разработки и внедрения законодательной базы, которая четко регулировала бы множественные аспекты деятельности региональных и местных управленческих структур: от военно-политических до социально-экономических. Дефицит времени, вызванный откровенно слабым соответствием изначальной управленческой доктрины освоенческой конъюнктуре, не позволял в короткие сроки разрабатывать оригинальное нормативно-правовое обеспечение деятельности управленцев, которое учитывало бы реальную обстановку в районе, а существенная динамика хозяйственно-колонизационных реалий делала невозможной механическую перцепцию общеимперского законодательства. Как следствие, законодательные основы функционирования местных властей при освоении имперских окраин являлись гибридными и эклектичными. Активный восточный вектор российской колонизационной политики второй половины XVII - первой половины XVIII в. превращал Западную Сибирь в стратегически важный регион. Особенно это касалось ее южных областей с нестабильными внутренними, и внешними границами, территорий, являвшихся своего рода буфером между Россией и политическими образованиями Средней Азии [4. С. 5-25]. В конце XVII - первой половине XVIII в. типичным для этих характеристик районом являлся Кузнецкий уезд, устойчиво ощущавший волны военно-колонизационной политики Российского государства [5; 6. С. 91-94] и, как следствие, испытывавший значительные территориальные приращения за счет появления новых периферийных административных центров: Бердского острога, Мунгатского станца, Бе-лоярской и Бикатунской крепостей, Малышевой слободы и др. [7. С. 186-194, 214-222, 250-258; 8. С. 7176]. Система управления областью являлась типичной для Сибири после губернской реформы Петра I [9. С. 73-126, 154-177; 10. С. 45-47]: ощутимая роль в претворении в жизнь решений центральных и региональных властей принадлежала местным структурам. Среди них особняком выступали воеводы, но едва ли не большее значение приобретала деятельность низовых органов управления - приказчиков острогов и слобод. Должность приказчика замещалась «годо-вальщиками» - служилыми людьми, привлекавшимися административным аппаратом для решения строго определенного круга задач в течение установленного периода, как правило, одного года [11. С. 132-133, 141]. В реальности срок пребывания лиц в должности приказчиков варьировался от нескольких месяцев -одного года до 3-5 лет [12. Л. 35; 13. Л. 1-1 об.; 14. Л. 60; 15. Л. 255-256; 16. Л. 7-44 об.]. Правоустанавливающей основой их деятельности становилась наказная память - акт, издававшийся воеводой и определявший административный статус локальных управленцев. Несмотря на очевидный эвристический потенциал, наказные памяти, с историко-юридической позиции изучены в недостаточной степени. На фоне существенного интереса специалистов к управленческим стратегиям и практикам сибирских воевод (в том числе в контексте их взаимодействия с другими социальными и политическими институтами), а также законодательному обеспечению их деятельности [3; 9. С. 28-45, 73-85, 191-205; 17; 18; 19. С. 395-402; 20. С. 161-178; 21. С. 107-141; 22; 23. С. 3-15] можно выделить лишь ряд работ, посвященных рассмотрению отдельных содержательных, а еще реже - типологических аспектов наказных памятей [24. С. 10-12; 25. С. 185-188; 26. С. 102-105; 27. С. 178-186]. Гораздо чаще эти документы рассматриваются в контексте экстраординарных экспедиций и других служб служилых людей либо анализа личного состава низшего звена управленцев [28. С. 11-21; 29. С. 80-83; 30. С. 527532]. В целом в отношении наказных памятей на текущий момент фактически установились две историографические константы: эти документы по умолчанию и, как правило, без проведения обоснованных параллелей должного уровня отождествляются с наказами воеводам, вследствие чего первые зачастую позиционируются в качестве придатка вторых, им полностью отказывается в самостоятельности и оригинальности. В результате до сих пор сохраняет свою научную значимость вопрос о ревизии роли наказных памятей в обеспечении управленческого процесса, в том числе в свете сопоставления с вышестоящими документами инструктивного и распорядительного характера. В начале - середине XVII в. наблюдалась устойчивая вариативность адресатов наказных памятей: от служилых людей, отправлявшихся в экстраординарные экспедиции (например, командовать отрядами по строительству острогов и крепостей [29. С. 80-83]), до лиц, вступавших в ординарные должности на местном уровне системы управления. Однако уже в первые десятилетия XVIII в. акты второй группы практически полностью вытеснили все остальные, которые в документообороте собирательно стали именоваться «памяти» или вовсе приобрели форму рядовых воеводских указов. В связи с этим целью текущей публикации явилась типологическая и структурно-генетическая характеристика наказных памятей приказчикам острогов и слобод Западной Сибири в контексте реалий административно-правовой системы конца XVII - первой половины XVIII в. Источнико-вую базу исследования составили делопроизводственные материалы соответствующего периода, извлеченные из фондов № 517, 1134, 1402 Российского государственного архива древних актов (РГАДА), а также отдельные законодательные и подзаконные акты, опубликованные в Полном собрании законов Российской империи [31. № 3294. С. 624-632; 32. № 3534. С. 141-160] и сборнике «Памятники Сибирской истории XVIII в.» [33. С. 350-364]. Наказных памятей служилым людям Западной Сибири первой половины XVIII в. сохранилось чрезвычайно мало, что объясняется не только объективно слабым отложением региональных нормативно-правовых актов в архивах различного уровня в совокупности с оставляющей желать лучшего степенью сохранности документов, но и изменением структуры делопроизводства в период правления Петра I, а также объективным усложнением характера управленческих практик, внедрявшихся воеводами. В общей сложности в нашем распоряжении оказались 23 наказные памяти приказчикам Кузнецкого уезда. В хронологическом плане подвергнутые анализу документы разделяются на четыре группы: конец XVII в., середина - конец 10-х гг., начало 20-х гг., конец 30 - начало 40-х гг. XVIII в. Специфика фондообразования заключается в том, что зачастую в одной единице хранения (деле) сконцентрировано сразу несколько наказных памятей (от двух до шести). Реалии позднефеодальной правовой системы детерминировали наличие ощутимой связи между наказными памятями и нормативно--установительными документами воевод как вышестоящих институтов в иерархии власти. Наказы воеводам одновременно являлись и перечнем позиций, которые определяли принципы местного управления, и специальными должностными инструкциями конкретному лицу, охватывавшими его общие и главные обязанности [22. С. 65, 79]. В более широком смысле они представляли собой важный переход от кормленческой системы к единому общегосударственному административному праву [Там же. С. 79]. В XVII в. в зависимости от содержательной направленности акты делились на чрезвычайные и общего формуляра [19. С. 397]. Наказы воеводам образца начала XVIII в. отразили реформаторские новации Петра I, поскольку предполагали определенную оригинальность отдельных блоков текста каждого соответствующего документа. В первой трети XVIII в. были выпущены две официальные типовые инструкции уездным управителям: в 1719 и 1728 гг. Наиболее интересным представляется наказ воеводам, завизированный Петром I в январе 1719 г. [31. № 3294. С. 624-632]. Он состоял из 46 пунктов и представлял собой типовую инструкцию, конкретизировавшую параметры правового статуса администраторов в различных сферах деятельности. Однако для восточных окраин складывавшейся Российской империи механическое копирование общегосударственного централизованного наказа и адресация его лицам, вступавшим в должность воеводы, без учета освоенческой конъюнктуры конкретного уезда автоматически предполагали бы снижение эффективности управленческого процесса. Для сравнения Наказ вступавшему в должность кузнецкого воеводы Б.А. Синявину 1721 г., с одной стороны, состоял из все тех же 46 положений, что и общегосударственный акт, с другой - шесть пунктов являлись полностью оригинальными по отношению к исходному акту 1719 г. и еще три претерпели серьезные пертурбации при сохранении своей смысловой направленности [33. С. 350-364]. Дискуссия о типологической характеристике наказных памятей служилым людям и приказчикам острогов по своим масштабам значительно уступает многочисленным версиям места и роли наказов воеводам в управленческой системе Сибири XVII - первой половины XVIII в. Л.В. Самбуева отождествляет наказные памяти с воеводскими наказами [24. С. 11]. Очевидная эклектика терминов представляется в данном случае не совсем уместной, так как еще Е.В. Вершинин использовал словосочетание «воеводский наказ» как синоним наказа воеводе, т.е. акта принципиального иного уровня нормативной иерархии [22. С. 102]. Корректность же полного механического отождествления наказов воеводам и наказных памятей вызывает очень большие сомнения. Е.А. Ти-мохин называет специальные документы, регулировавшие деятельность приказчиков, «воеводскими памятями» [26. С. 102], что, однако, не способствует однозначной идентификации адресата документа. Подавляющее большинство специалистов при характеристике документов, выдававшихся служилым людям Западной Сибири, рационально использует категорию «наказная память». Во-первых, это не создает двойственности в вопросе установления адресатов соответствующих актов, поскольку «памяти» выдавались воеводами служилым людям, но никогда - самим уездным управленцам. Во-вторых, наказные памяти сочетали в себе признаки наказов (определение административного статуса органа управления с градацией функций) и памятей (установление и пояснение конкретной административной задачи, конкретизация механизмов ее выполнения) [27. С. 181]. Указанная бинарность, среди прочего, явившаяся следствием общих тенденций развития права и нормативной регламентации управления начала XVIII в., оставляет открытым и вопрос о типологической принадлежности наказных памятей к корпусу законодательных или делопроизводственных актов. Известные советские источниковеды и сибиреведы фактически единодушно относили документы инструкционного характера к делопроизводству, выводя их за рамки законодательной системы [34. С. 43-48; 35. С. 23-25; 36. С. 38-46]. Между тем Генеральный регламент, один из главных ориентиров в вопросе организации делопроизводства первой половины XVIII в., рассматривал «инструкцию» в качестве иностранного синонима «наказа» [32. № 3534. С. 160]. Местные власти Западной Сибири для решения административных задач на протяжении первой четверти XVIII в. издавали не «инструкции», а памяти, что служило своего рода инерционным шлейфом системы управленческих практик предшествующего столетия. Только с конца 20-х гг. XVIII в. воеводы начали разрабатывать «инструкции» служилым людям и регулярным воинским подразделениям [37. Л. 32-37], однако целевая направленность этих документов по отношению к наказным памятям была значительно уже и заключалась в регламентации исполнения одного локального поручения, а также установлении необходимого для этого функционального статуса исполнителя. Следует констатировать, что сибирская региональная административно-распорядительная система 20-40-х гг. XVIII в. видела определенные различия между наказными памятями и инструкциями. Лишь к середине столетия первые были вытеснены последними, в результате чего наказные памяти превратились в рудимент нормативной базы регламентации управления. Эти суждения следует соотносить с реалиями раннеимперской административно-правовой системы, где в законодательстве наибольший удельный вес принадлежал не самим законам, а подзаконным правовым актам. Решения, исходившие из столицы, зачастую содержали лишь волю монарха или центральных органов управления, а пути их реализации раскрывались как раз в подзаконных актах. Учитывая это, важно подчеркнуть, что все наказные памяти облекались в форму воеводского указа, а следовательно, неоспоримо относились именно к категории подзаконных актов, являясь составной частью российского законодательства. С другой стороны, памяти отложились в архивах как делопроизводственные материалы и содержат необходимые признаки соответствующей группы источников, в том числе функцию документного обслуживания административных систем, наличие формуляра, распорядительный характер [38. С. 392-393], а также в целом обеспечение формально-юридической стороны коммуникации между различными акторами управления. Иными словами, наказные памяти являлись актами, соединявшими в себе ряд номинальных признаков делопроизводственных материалов и законодательства, поэтому невозможно отнести их только к одной категории. Более того, рассматриваемые акты представляли собой строго персонифицированные документы, где в отличие от воеводских наказов не существовало общеупотребительных формально-обезличенных вариантов. В более широком смысле наказные памяти можно определить как особый вариант партикулярной персональной должностной инструкции, имевшей силу и характер распорядительного подзаконного нормативно-правового акта и адресованной лицу, вступавшему в ту или иную должность. В структуре наказных памятей приказчикам острогов и слобод Западной Сибири просматривается пять содержательно-смысловых блоков: легально-леги-тимационный (легализация процедуры передачи власти), имущественно-инвентарный (фиксация наиболее важного имущества административной округи), административно-статусный (определение сферы полномочий и обязанностей приказчиков, порядка их взаимоотношений с другими властными структурами), экстраординарный (действия в случае природных катаклизмов, внезапной военной опасности или социальных конфликтов), а также запретительно-декларативный (перечень действий, по умолчанию признававшихся преступными). Очевидно, утвердившись единожды, последовательность изложения в дальнейшем уже не претерпевала кардинальных трансформаций, а изменялись лишь внутреннее устройство каждой части, ее формат и объем. В начале документа традиционно для подзаконных актов первой половины XVIII в. указывался источник нормотворчества: воевода (а в случае, если воеводский указ возникал на основе соответствующего предписания региональной власти, - губернатор и воевода). Функциональное назначение этого блока заключалось в легализации полномочий приказчика, в том числе путем формальной фиксации процедуры передачи власти от прежнего управленца текущему. Распоряжения могли адресовываться сразу обоим администраторам. Например, в памяти первому приказчику Белоярской крепости Степану Серебреникову сначала приказывалось руководителю строительного отряда Ивану Максюкову «отдать тебе [Серебреникову] в той крепости кузнецких служилых людей», а затем уже вновь прибывшему приказчику предписывалось «и тебе б вышепомянутых служилых людей и беломестных казаков, и гулящих людей, у него, Ивана Максюкова, принять» [39. Л. 43]. Такой подход в существенной мере соответствовал практике, установившейся в среде воеводского управления, с единственным, но существенным отличием: в 10 - начале 30-х гг. XVIII в. персональные и значительные по объему воеводские наказы все больше стали уступать место чрезвычайно компактным губернаторским указам (как правило, 1,5-2 листа). В этих актах едва ли не центральное место уделялось вопросам транзита власти, фиксировавшимся при этом максимально простой формулой: «.велено тебе. [указание на конкретное лицо] быть в городе [указание на уездный центр] воеводою на месте воеводы [указание на прежнего управителя]» [15. Л. 19]. Таким образом, испытывая рецепцию со стороны инструктивных документов вышестоящих органов власти, наказные памяти приказчикам острогов и слобод сохраняли свою оригинальность и местами более четкий функциональный акцент. Однако переоценивать его также не стоит, поскольку он изначально был призван решать лишь локальные задачи. К примеру, наказные памяти приказчикам, в отличие от наказов воеводам, не содержали упоминания о необходимости проведения и текста присяги при вступлении в должность1. Второй блок предполагал максимально точную фиксацию имущества и инвентаря, поступавших в распоряжение приказчика. Окраинное расположение Кузнецкого уезда, угроза рецидива набегов калмыков на административные центры2, сохранение ясачных аборигенных волостей, перемежавшихся с русскими поселениями, вместе предопределили существенное внимание наказных памятей первых десятилетий XVIII в. к оружейному комплексу и доступным инженерным ресурсам. Максимально точному учету подвергались пушки и снаряды к ним, находившиеся в границах вверенной приказчику административной округи: «Две пушки больших железных, ядер к ним восемьдесят, дроби железной полтора пуда, три пушки малых железных же, пороху пушечного пять пуд, ручного семь пуд пятнатцать фунтов. а военной снаряд, пушки, порох и свинец блюсти опасно» [39. Л. 43-44]. В районах, где военно-политическая опасность была значительно меньшей или отсутствовала вовсе, достаточно быстро утвердилась распорядительная фраза-клише «и принять. что есть казны Великого Государя, пушки, порох, ядра и свинец, та-кож указные памяти и приходные и сборные оброчные книги. и наказ прежде бывшего прикащика» [39. Л. 49]. Спустя несколько лет в наказных памятях стала фигурировать более краткая резолюция «принять у прикащика. крепость / острог, и острожные ключи, и на крепости снаряд, и артирелские припасы, и приходные и расходные книги» [16. Л. 7], которая имела и расширенный (по сути, переходный по отношению к первым двум упомянутым) вариант, предполагавший учет отдельно пушек, пороха и свинца, а также «наличной денежной казны всей, что есть налицо и присланных. Великого Государя указов и челобитчиковых дел» [Там же. Л. 44]. Установившаяся формула была максимально лаконична, особенно на фоне указов воеводам, предписывавших «печати, грамоты, и указы Ея Императорского Величества, и печатные воеводские инструкции, и всякие дела, приходные и расходные книги, також и наличную, денежную и товарную казну и мягкую рухлядь, артиллерию и провиант, и протчее все, что есть, казенное по описи, а служилого чина людей по имянным списком принят с росписками.» [15. Л. 19-19 об.]. Более того, вступавшие в должность уездные администраторы обязывались составлять погодные выписки и экстракты, которые фиксировали бы обоснованность / необоснованность финансовых трат предшествующих управителей [Там же. Л. 19 об.]. В. Кулешов полагает, что это являлось одним из способов возбуждения ответственности в управленческой среде [17. С. 12], а Е.В. Вершинин проводит мысль о том, что такие поверки подспудно повышали уровень легитимности местной власти [22. С. 68-69]. В отличие от этого наказные памяти были ориентированы именно на фиксацию и учет перечня административно-хозяйственных ресурсов, передававшихся от прежнего приказчика нынешнему, что отражалось в императиве «и что надлежит по указу у [прежнего] прикащика. принято, о том в [уездный центр] писать» [16. Л. 7 об.-8]. Параллельно с этим воеводами практиковалось наделение специально посланных из уездного центра служилых людей контрольно-ревизионными функциями в отношении бывших приказчиков, однако инициировалось соответствующее действие специальным указом, а не наказной памятью [41. Л. 7-7 об.]. Третий блок обладал наибольшим удельным весом и заключал в себе определение функционального статуса приказчика. Минимальное количество новелл раннеимперского законодательства в отношении местных органов управления не только не позволило преодолеть установившуюся еще в документах XVII в. эклектику направлений деятельности администраторов, но и существенно ее углубило в силу синкретизма формировавшейся на региональном уровне управленческой доктрины. Наказные памяти строго выстраивались на основе принципа территориальности управления в том смысле, что создавали правовые основания власти лица, вступавшего в определенную должность, только применительно к конкретному локальному району [25. С. 186]. За пределами соответствующей административной округи за редким исключением управленец терял всякие юридические прерогативы. Следует констатировать, что авторитетнейшими авторами и изданиями в историографии сформулирован тезис об исключительном приоритете административно-хозяйственного направления деятельности приказчиков [42. С. 206; 43. С. 137-142, 327-328]. Доступные нам наказные памяти показывают, что природные особенности вверенного района и освоен-ческая конъюнктура порой диаметрально противоположно определяли акценты в функциональном статусе локальных управленцев. При сохранении идущей еще с XVII в. формулы «ведать тебе. судом и ро-справою», которая предполагала общий административный надзор в отношении местного населения и служилых людей, в районах с нестабильной военно-политической обстановкой, располагавшихся рядом с не всегда мирными ясачными волостями, на первый план выходила оборонительная функция приказчиков. Наказные памяти в таких случаях содержали детальные предписания, направленные на поддержание безопасности крепости, в том числе регламентировали расстановку и надзор за караулами, периодический осмотр оружия служилых людей [39. Л. 43 об.-44]. Административно-хозяйственная функция в инструктивных документах проявлялась, в первую очередь, в необходимости контроля над заселением вверенной приказчику округи, а вот упоминаний о десятинной пашне, даже единичных, как ни парадоксально, не наблюдалось [16. Л. 7-8 об., 21-23 об., 44-45 об.; 39. Л. 43-45 об., 49-50, 51-52; 44. Л. 31-31 об.]. Не менее запутана ситуация с названной в свое время еще В.И. Шунковым «судебно-полицейской» функцией [42. С. 206] . В наказных памятях четко указывалось, что тяжкие и особо тяжкие преступления не находились в ведении приказчиков, а передавались (вместе с подозреваемыми) в уездный центр. Персональные инструкции лишь оговаривали обязанность конвоирования задержанных, а также предусматривали возможность приведения в исполнение только одного вида наказания - «бития батожем нещадно» [39. Л. 43 об.]. Что касается судебной функции, то она просматривалась лишь в тех наказных памятях, которые адресованы приказчикам наиболее спокойных административных округ, и проявлялась в рассмотрении приказчиком имущественных споров размером до 5 руб. [16. Л. 7-7 об.]. Дополняющим эти сюжеты становились положения наказной памяти, предполагавшие чрезвычайные (экстраординарные) действия. Объем этого блока напрямую зависел от военно-политической обстановки в административном районе: чем больше сомнений относительно безопасности округи оставалось у уездных властей, тем подробнее и строже в персональной инструкции детализировались действия приказчика. В первые год-два после сооружения острога или слободы локальным управленцам строго предписывалось максимально ограничить контакты с автохтонами и лишь принимать по несколько аманатов, а остальным «велеть жить до указу верстах в десяти и болши» [39. Л. 44 об.-45]. Также запрещалось посылать служилых людей в степи и урочища для промыслов и торговли. В заключительной части наказных памятей содержался перечень запрещенных действий. В первые годы после строительства острога или слободы среди наказуемых деяний приказчиков значилась лишь сдача неприятелю возведенного укрепления (даже в ходе сражения с превосходящим числом противников), а также заключение нелегального соглашения с автохтонными жителями или кочевниками «без указу Великого государя» [Там же. Л. 45 об.]. За это предусматривалась немедленная смертная казнь в уездном центре, которая утверждалась и приводилась бы в исполнение даже без резолюции губернского центра, что в реалиях первой половины XVIII в. являлось скорее грозным напоминанием, своего рода запретительной декларацией. Во-первых, преступления управленцев низшего звена (приказчики, земские комиссары, таможенные головы) находились на контроле у губернской канцелярии, а все решения приводились в исполнение воеводами или выносились ими исключительно после соответствующего указа из Тобольска. Во-вторых, даже первый приказчик Бикатун-ской крепости А. Муратов, который допустил сожжение острога калмыками в 1710 г. и спустя несколько лет вернулся в Кузнецк из джунгарского плена, не был казнен, а служил вместо этого на аманатском дворе уездного центра [33. С. 335, 336, 346]. В дальнейшем перечень действий приказчиков, признававшихся незаконными, расширился и включил в себя торговлю с аборигенным населением, в том числе организованную посредством посылки служилых людей; махинации с налогами и «чинение обид» поднадзорному населению; взяточничество; дачу ложных показаний в суде или подстрекательство к этому; сдачу укрепления в случае нападения; наконец, преступным признавалось любое действие, противоречившее «Великого Государя указу и сего наказу» [16. Л. 7 об.-8]. В дополнение к этому расширялась и декларация потенциальных санкций: помимо смертной казни для приказчика более поздние памяти предусматривали конфискацию его имущества: «...а имение твое движимое и недвижимое взято будет на Великого государя» [Там же. Л. 8 об.]. Помимо этих четко просматривающихся структурных элементов почти каждая наказная память содержала указание на необходимость решения конкретных локальных вопросов (эпизодов). Е.В. Вершинин справедливо предлагает деление наказной памяти на две части: наказ, заключающий в себе ординарную инструкцию, и память-приложение, т.е. экстраординарные персональные предписания управленцу [22. С. 69-71]. Например, в памяти бердскому приказчику Василию Соколову, среди прочего, содержалось указание разыскать в кратчайшие сроки приписанных к соответствующей округе Т. Корякина и И. Середка, обвинявшихся в убийстве барабинских татар, а также воспрепятствовать тому, чтобы «многие бердские жители ездили в степь и привозили соль тайною в Бердский острог» [39. Л. 49]. Отражая состояние управленческих стратегий и практик административно-правовой системы переходного периода, наказные памяти на протяжении конца XVII - первой половины XVIII в. эволюционировали в сторону унификации. Однако в отличие от воеводских наказов, которые прошли соответствующий путь во второй половине - конце XVII в. [22. С. 71], инструкции приказчикам острогов и слобод приобрели максимально стандартизированный вид лишь к середине следующего столетия. В структурно-генетическом плане унификация проявилась в двух тенденциях. Во-первых, в существенном уменьшении удельного веса административно-статусного, экстраординарного и запретительно-декларативного блоков вплоть до их полного нивелирования. В результате акцент автоматически сместился в сторону легально-легитимационной и имущественно-инвентарной частей, которые в совокупности стали занимать половину и более текста всей наказной памяти [44. Л. 3131 об.]. Это привело к тому, что на непродолжительный период (20-30-е гг. XVIII в.) размеры «наказной» и «памятной» частей фактически сравнялись, но с 40-х гг. столетия первая практически полностью заместила вторую, отражая схожие процессы, проявившиеся в воеводских наказах несколькими десятилетиями ранее [22. С. 71]. Во-вторых, в неуклонном снижении общего объема наказных памятей на протяжении первой половины XVIII в. акты конца 10 - начала 20-х гг. превосходили свои аналоги середины 40-х гг. более чем вдвое [39. Л. 43-45 об.; 44. Л. 31-31 об.]. Возникновение новых административных округ порождало необходимость максимально детализированных наказных памятей, и, наоборот, в районах с устоявшейся управленческой повесткой документы приобретали строго компактный вариант. Кроме того, по мере сжатия текста полностью исчезло деление на статьи, а также отсылки к ранее имевшим место управленческим прецедентам. В целом стремление к стандартизации наказных памятей вылилось скорее в их симплифика-цию, что, очевидно, стало одной из важнейших причин деградации роли соответствующих актов в управленческой и делопроизводственной системе. Интересным представляется и вопрос правопреемства наказных памятей по отношению к аналогичным, выпущенным ранее документам. В наказах воеводам на протяжении первой половины XVIII в. фактически сохранялся выработанный еще в середине -второй половине предшествующего столетия прецедентный принцип, который предполагал использование в управленческой деятельности не только актуальных актов, но и изданных ранее. В. Кулешов считает, что воеводы могли руководствоваться / не руководствоваться предшествующими наказами по своему усмотрению «и прежних им государевых грамот и наказов высматривати и вычитати накрепко, почасту» [17. С. 5-6]. Однако формула «да что в прежних наказах и грамотах добро, и великому государю прибылно и к обереганью написано с укрепле-ньем, а не к убыли, и им [воеводам] дела делать по прежним государевым наказам и по грамотам»3 предполагала скорее обязательное, а не произвольное соблюдение тех положений ранее изданных актов, которые соответствовали текущим управленческим задачам и интересам власти в регионе. В отличие от этого ни одна из наказных памятей не содержала четкого указания необходимости или даже упоминания о возможности использования ранее выпущенных, хотя среди перечня имущества в большинстве актов значилась «инструкция». Очевидно, предполагалось, что каждая наказная память будет замещать свои предыдущие аналоги, аккумулируя фундаментально значимые характеристики правового статуса приказчиков и одновременно акцентируя внимание на группе первоочередных задач. Таким образом, наказные памяти приказчикам Западной Сибири в значительной степени основывались на императивном (строгая регламентация правового поведения субъекта) и в гораздо меньшей - на диспо-зитивном (свобода выбора модели поведения) методах правового регулирования. Документы одновременно сочетали черты адресности и нормативности: с одной стороны, они заключали в себе предписания, обязательные для исполнения конкретными должностными лицами, с другой - обладали важнейшими признаками правовых норм, таких как формальная определенность, многократная применимость, санкции за неисполнение или нарушение. Нормативно-правовая база осуществления администрирования на местном уровне, с одной стороны, сохраняла ощутимые черты преемственности (в виде механического заимствования отдельных блоков) по отношению к ранее изданным вышестоящим документам, с другой - стремилась к оригинальности и не допускала тотального копирования соответствующих актов. В этом проявлялось взаимопроникновение традиции и новаций в управленческой системе первых десятилетий выстраивания обновленной (имперской) российской государственности, когда архаичная унифицированность освоения Сибири XVII в. постепенно теряла свою актуальность на фоне потребности учета освоенческой конъюктуры отдельных локальных районов. Вместе с тем наказные памяти на протяжении конца XVII-XVIII вв. претерпели существенную унификацию вслед за воеводскими наказами, пока полностью не превратились в рудимент обновленной административно-правовой системы. После завершения переходной эпохи в системе нормативного обеспечения, управленческих практик и делопроизводства наказные памяти оказались полностью вытеснены партикулярными должностными инструкциями. ПРИМЕЧАНИЕ 1 Примечательно, что сами приказчики приводили к присяге служилых людей, прибывавших на «обереговую службу» [40. Л. 26-31]. 2 В первые два десятилетия XVIII в. Кузнецк и юго-западные административные округи уезда неоднократно подвергались набегу джунгар-ских кыштымников [3. С. 11-13; 7. С. 89-101]. 3 Это не являлось сугубо декларативной формулой, а имело реальные прецеденты, в том числе на вышестоящем уровне управленческой иерархии. Например, в 1722 г. находившийся под следствием бывший кузнецкий воевода Б.А. Синявин [45. С. 7-10] в ходе одного из допросов ссылался на применение им в середине 10-х гг. XVIII в. пунктов некоего наказа 1702 г., по всей видимости, имевшего уже постатейный вид [33. С. 310]. Очевидно, речь шла о положениях более раннего наказа воеводам, разработанного в конце XVII - первом десятилетии XVIII в. в рамках исполнения именного указа Петра I 1695 г. [22. С. 77].

Скачать электронную версию публикации