At the Dawn of the Cold War: F.M. Dostoevsky VS H. Arendt in the Question about the World Value of the Slavic Idea.pdf Семьдесят лет назад в Нью-Йорке известным политологом и философом Ханной Арендт была закончена работа над рукописью книги «Истоки тоталитаризма» (The Origins of Totalitarianism), посвященной анализу, поиску параллелей и обобщению в конструкте «тоталитаризм» нацистского и советского режимов. Фактически с выходом данной книги сам концепт «тоталитаризм» был поставлен на службу идеологии и породил целые направления в изучении природы данного явления. Методологически представляемая статья на основе сравнения текстов Арендт и Достоевского и подключения других источников данного периода ставит задачей показать, как на службу идеологии были поставлены научные произведения. Игнорирование фактов и редукция текстов критикуемого источника, генерализация выводов, что было общим у Арендт и Поппера, позволили придать видимость науки конструктам (или «антиутопиям»), политические цели которых не утратили значения и поныне. Мотивы исследователя Арендт - беженки из Третьего Рейха - носили еще и характер личных переживаний. По подсчетам Ханса Кастендика, более трех тысяч ученых-обществоведов бежали от нацизма (см.: [1. С. 109]). Само начало работы над книгой, совпавшее с поражением режима Гитлера в 1945 г., способствовало не только анализу явления нацизма постфактум, но и сравнению его с советским строем. Так что фактически научный (и идеологический) конструкт был готов к первому акту холодной войны между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции. Составными частями данного конструкта в доказательной логике Х. Арендт стали антисемитизм, национализм (национальное государство), империализм. Изначально в поисках «корней» фигурировали такие страны, как Франция и Англия, прошедшие путь от национальных государств до мировых империй. На обочине империалистической экспансии и создания заморских колоний Арендт помещает панд-вижения, отличающиеся своими континентальными притязаниями. Это пангерманизм и панславянство. Как видим, нетрудно, зная ответ относительно двух форм тоталитаризма - нацизм и сталинизм, подогнать условия решения задачи или, точнее, подобрать доказательную базу к уже вынесенному вердикту. И глава «Континентальный империализм: пандвижения» открывается следующим предложением: «Нацизм и коммунизм обязаны пангерманизму и панславизму больше, чем любой другой идеологии или политическому движению» [2. С. 307]. И с этого момента мы будем говорить о вольных или невольных искажениях понятия «славянская идея» в работе Х. Арендт. Теология пандвижений, по ее мнению, имевшая в своей основе веру не в божественное происхождение человека, а собственного народа, «сохранила значительное влияние на развитие тоталитарных движений» [2. С. 321]. Это влияние проистекало из того, что национальность, с одной стороны, понималась постоянным качеством, не зависящим от истории, а с другой - такая трактовка национальности снимала социальные, экономические, психологические различия «между членами этого народа». Здесь возникает ряд вопросов к логике автора. Выступая против иерархии наций, построенной на расистской, дарвинистской или божественной основе, Арендт сама несколькими страницами ранее разделила народы на исторические и неисторические. Историчность первых укладывалась в триединство «народ - территория - государство» [2. С. 319]. Что касается вторых, то сказано было так: «Если эти народы хотели сравниться в национальной гордости с западными нациями, то за невозможностью предъявить ни своей территории, ни государства, ни исторических достижений они могли указывать лишь на самих себя, и это значило в лучшем случае - на свой язык (словно бы язык сам по себе уже был достижением), а в худшем - на свою славянскую, или германскую, или Бог знает какую душу [2. С. 318-319]. В контексте вышеприведенного рассуждения обращение к позиции Достоевского не является случайным шагом. Отсутствие конкретных планов завоевания мира не означало отсутствия притязаний на всемирность влияния. «.Они создавали вездесущее настроение полного превосходства, всепонимания и прикосновенности ко всем делам человеческим, настроение «всечеловека», как однажды выразился Достоевский» [2. С. 311]. Здесь вполне уместно поставить вопрос в духе проводимого сегодня форума о соотношении глобального и тоталитарного, а также о единой системе мер и подходов к идеям и явлениям, что продолжают оставаться актуальнейшими проблемами в условиях новой редакции холодной войны, новых волн экспансии, злободневных вопросов нациестроительства. Имя Достоевского было хорошо известно на Западе, поэтому упоминание его в качестве идейного предтечи сталинизма показалось автору уместным. Вместе с тем сама Арендт высоко ценила талант Достоевского, называя его «великим писателем» [3. С. 191]. Надо заметить, что Арендт была не одинока. Не простым совпадением является выход в 1945 г. также книги Карла Поппера «Открытое общество и его враги», где ответственность за тоталитарную идеологию (и практику) была возложена на древнегреческого философа Платона и его продолжателей Гегеля и Маркса. При этом и Поппер считал Платона великим. Для нас тема Поппера является побочной, поэтому лишь сошлемся на ключевые для интересующихся сопоставлением с концепцией Арендт главы 6 и 10 первого тома «Открытого общества». Однако обратим внимание на пояснение мотивов написания книги, которые в своего рода «пояснительной записке» адресованы Поппером русским читателям в 1992 г. Итак: «Она была направлена против нацизма и коммунизма, против Гитлера и Сталина, которых пакт 1939 г. сделал на время союзниками. Моя неприязнь к этим именам столь велика, что я ни разу не упомянул их в "Открытом обществе". В этой книге я решил проследить историю, приведшую к возникновению гитлеризма, и обратился к учению великого философа Платона -первого политического идеолога, мыслившего в терминах классов и придумавшего концентрационные лагеря. А фигура Сталина побудила меня обратиться к изучению философии Карла Маркса» [4. С. 7]. В подобном квазиретроспективном исследовании с подгонкой решения под ответ детали только мешают. Это заметно даже по письму к русским читателям. На восьми с половиной страницах автор показывает пренебрежение общеизвестными историческими фактами: предшествующая пакту 1939 г. предательская позиция Англии и Франции в Судет-ском вопросе («мюнхенский сговор», где, кстати, СССР, выступил на стороне Чехословакии вплоть до обязательства поддержать военным участием в защите ее суверенитета); последующее (в этом же сентябре 1939 г.) подписание соглашение с Гитлером о ненападении (со стороны премьеров Великобритании Чемберлена и Франции Даладье); очевидный трюк по притягиванию Платона к вине за идею концентрационных лагерей с игнорированием исторического факта, что реальные первые концлагеря были созданы для галичан, русинов, буковинцев за их пророссийскую позицию именно на родине Карла Поппера, в Талергофе и Терезине, уже в сентябре 1914 г., в самом начале Первой мировой войны: «.Австро-венгерские власти создали первые в Европе концентрационные лагеря Талергоф в Штирии, Терезин в Северной Чехии и другие. Эти концлагеря были предвестниками нацистских концлагерей Да-хау, Освенцима, Треблинки» [5. С. 71]. Однако Платон велик, поэтому и был удобен для Поппера. Вернемся к собственно конструкту Ханны Арендт с ее логикой становления наций у исторических и «неисторических» народов. Автор «Истоков», с одной стороны, пишет про великий энтузиазм, который «наполнял сердца героев Французской революции, вместе с французской нацией освобождавших все народы всех цветов, кто только находился под французским флагом» [2. С. 233]. Арендт дает характеристику революционной Франции как стране «впервые создавшей национальное государство и любящей все человечество» под лозунгом братства [2. С. 233]. В подобной же ситуации панславизму с центром в России приписывается отношение к славянам (народам «неисторическим») как к «братьям меньшим», отказ во всепонимании и прикосновенности ко всем делам человеческим, обвинение в амбициях «всечело-века». Негативная трактовка образа «всечеловека» является одной из ключевых, как и идея всемирности, в доказательстве протототалитарности, поэтому нуждается в более детальном обращении к источникам. Поскольку Арендт не пользовалась русскими оригинальными источниками, то нередко смысл последних искажался. В данном случае вывод делался по эссе Ханса Кона «Постоянная миссия: эссе о России» [6]. Анализ статьи Кона показывает, что сама по себе его работа была добротной попыткой системного изложения русских литературных и идейно-политических течений XIX столетия, при этом оставаясь всего лишь эссе, занимающим двадцать с небольшим страниц. Ф.М. Достоевский фактически единожды (специальный том «Дневника писателя» 1881 г., где автор поясняет идею и основные пункты речи о Пушкине, публикует ответ на критику А. Д. Градовского, нами не учитывается) употребил конструкт «всечеловек», а точнее «вырастил» его из центральной темы всечеловеческого значения гения А. С. Пушкина именно в речи «Пушкин». Обращаясь к ней, посмотрим, вне какого контекста Арендт было взято это слово. Достоевский, выделяя периоды в творчестве великого русского поэта, особо останавливается на последнем, третьем, где гений Пушкина поднимается до проникновения во всемирные проблемы. Эту глобальность Достоевский назвал «способностью к всемирной отзывчивости», определяя в дальнейшем как национальную черту нашего народа. Видя потенциал народа, проникаясь народностью в своем творчестве, Пушкин является не только поэтом, но и пророком: «...Ибо что такое сила духа русской народности как не стремление ее в конечных целях своих ко всемир-ности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк» [7. С. 721]. В продолжение своих рассуждений о всемирности Достоевский дает панораму истории, соединяющей Европу и Россию, поставив в центр этого процесса фигуру Петра Великого. Сделаем отступление от текста речи «Пушкин», чтобы показать, как на деле Достоевский, выступая от имени русской интеллигенции, относился к Французской революции, носителям идей свободы, равенства и братства, чью позицию Арендт фактически противопоставила панславистам. Проследим за логикой Достоевского, он переходит к той самой формуле глобальности поворота, совершенного не только Царем, но и Поэтом, поворота, принятого народом, как новые горизонты своей судьбы: «Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите» [7. С. 722]. Как мы видим, в братстве со всеми людьми нет ни малейшего намека на предтечу тоталитаризма. На фоне величия этого подвига и величия задач, которые стоят перед народом и ее духовными вождями, имея перед глазами собратьев - единомышленников и оппонентов, - Достоевский снижает тон: «О, всё это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей» [7. С. 722]. С большой долей вероятности мы можем подтвердить, что тема «Россия и Европа» была адресована Достоевским именно духовным вождям славянофилов и западников. Но и не только. В частности, он повторил свою позицию в беседе с французским дипломатом Мельхиором де Вогюэ (см.: [8. С. 545557]). Россия не обочина Европы. Здесь Достоевский поднимает проблему истории российско-европейских отношений: «Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, Вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой?» [7. С. 722]. Актуальное звучание в речи Ф. М. Достоевского имеет фактическое обращение к потомкам, к нашей с вами современности: «О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову Евангельскому закону!» [7. С. 722-723]. Специальный выпуск «Дневника писателя», вышедший на второй день после Достоевского [8. С. 555], можно рассматривать как своего рода завещание и как итог тридцатилетней борьбы писателя не просто за имидж, как сказали бы сегодня, не за доброе имя, а за равноправие России в семье европейских народов. Как писал Гришин, Достоевский начал свою борьбу, когда уже существовали «научно обоснованные» теории о неполноценности русских и славян в целом, закончившиеся теорией «ун-терменшей» и оправданием необходимости уничтожения миллионов славян [9. С. 91]. В заключение отметим, что в схему Х. Арендт просто обязаны были уложиться «понятия германизированной Центральной Европы и русифицированной Восточной и Южной Европы», которые «послужили отправными точками для планов подчинения мира нацизму или большевизму» [2. С. 311]. «Славянская идея» Ф.М. Достоевского была исключительно авторским конструктом - утопичным в деталях, но пророческим в целом, что и показывает современность [10]. Согласимся с мнением А. Эткинда о работе Х. Арендт: «Утопии не бывают вполне реализованы; антиутопии не бывают объективны. Это не отменяет значения тех и других. "Истоки тоталитаризма" есть антиутопия, одна из многих подобных попыток, известных XX в., и самая развернутая. Как любая антиутопия, книга рассказывает об ужасах осуществления определенного утопического проекта, в данном случае двух; как любая антиутопия, она полна преувеличений; как любая антиутопия, она подлежит суждениям пользы и красоты в большей степени, чем суждениям исторической правды» [11]. В целом же два нравственно-идеологических конструкта не только на литературном, но и на идеологическом фронте определили картину мира целых поколений, воспроизводясь и сегодня в новом витке холодной войны, затронувшей практически все сферы человеческого общежития. Поэтому, показав процедуру редукции и игнорирования фактов как метод научного фундирования идеологий, мы предлагаем ревизовать те положения, которые ныне воспринимаются как постулаты, и критически исследовать «дополненную наукой» реальность.

Скачать электронную версию публикации