The Problem of Studying the State System and Law of the Khanate of Sibir in Russian Historiography.pdf Вопрос государственности и права Сибирского ханства является частью большой исследовательской проблемы: как в условиях распада постордынского пространства и при существовании «инерции единства», обоснованной В.В. Трепавловым [1. С. 362], трансформировались ее государственные и правовые традиции, каковы были локальные нюансы этого процесса? Не претендуя на полноту охвата темы, мы постараемся показать некоторые основные подходы к этой проблеме, существующие в отечественной историографии, именно на примере Сибирского ханства. В силу особенностей развития тюрко-татарской государственности Шибанидов на юге Западной Сибири название «Сибирское ханство» не может быть использовано в качестве обобщающего. Оно лишь отражает завершающий этап ее существования в XVI-XVII вв. Первым ханом из династии Шибанидов, который был назван в русских летописях «сибирским» [2. С. 264], являлся Кутлук б. Ибрахим, начало правления которого в Тюмени относится примерно к 1505 г. С середины XVI в. «сибирскими» в русских источниках автоматически называют всех местных Шибанидов, в том числе и их предков, например хана Ибака, который в синхронных документах известен только как «шибанский», «ногайский» или «тюменский царь». Наиболее часто обсуждаемым, а точнее - констатируемым вопросом историографии является реконструкция системы управления и связанного с ними состава аристократии Сибирского ханства. С.В. Бахрушин писал о том, что «еще до прихода русских родовая туземная знать перерождалась в знать феодальную, социальная мощь которой основывалась на землевладении и на связанной с ним военной службе сеньору» [3. С. 155]. Тем самым, по сути, проводилась параллель с характерным для советской историографии трендом установления феодализма как главной черты средневековья. Исследователь не учитывал и в условиях доминирующей традиции не мог учитывать процесс ломки родо-племенных традиций в период вхождения территории в состав Монгольской империи и Золотой Орды, а тем более процесс реальной смены населения на юге Западной Сибири во владениях Шибана, которые и стали основой формирования позднейшей шибанидской государственности. При этом С. В. Бахрушин считал, что стоявший в центре пестрой толпы феодалов «хан возглавлял многочисленные улусы, из которых складывался его юрт», при этом предложением выше писал, что лишь незначительная часть «черных людей» была непосредственно подчинена самому сибирскому хану. Большинство населения было подчинено своим князькам, находившимся в вассальной зависимости от султана. К ним, т. е. владетелям маленьких улусов, он относил мурз, князей и уланов (огланов), сравнивая их с летописными: «.удельные его бояре и княжцы». Среди владетелей улусов и в целом сибирской аристократии, участвующей в системе управления, могли быть как представители «туземной сибирской знати», так и лица, пожалованные за службу, в том числе выходцы из родственных татарских государств, и члены ханской семьи. Кроме того, как отдельная категория выделялись феодалы, которые управляли улусами на основании их завоевания, что было не совсем очевидно по приведенным примерам, в частности князя Епанчи. Для историка была важно то, что именно через них осуществлялась власть над подчиненным населением улусов [3. С. 155-156]. При этом был также не ясен критерий отнесения к родовым или служилым владельцам улусов, например, Чин-мурза Иль-мурзин сын Юсупов был выходцем из Ногайской орды, но автор считал его именно представителем «туземной» знати. В качестве отдельной категории была выделена именно служилая знать, которая имела титул «ясаулов» (блюстителей порядка), опять же указывая, что и среди них могли быть племенные князьки, например аялынских или бара-бинских татар [3. С. 156]. Таким образом, состав феодалов оказывался весьма запутанным, при этом автором (особо отметим - как и последующими историками) так и не был раскрыт конкретный механизм функционирования местной власти. Значительное место в авторской реконструкции имел вопрос сохранения местными аристократами определенных титулов в период вхождения в состав Российского государства, что, однако, не позволяло путем ретроспективного подхода реконструировать именно ситуацию XVI в. По всей видимости, С.В. Бахрушин одним из первых предпринял попытку реконструировать чины ханского двора. Первое место среди них занимал ка-рача («думчий царев» русских летописцев), которого сам исследователь сравнивал с визирем. На втором месте были аталаки (дядьки, воспитатели) [3. С. 156]. Интересно то, что общий рост влияния аталыков был в целом характерен для чингизидской государственности XVI в. [4. С. 111]. По всей видимости, для С.В. Бахрушина не стоял вопрос об организации государственной власти в ханстве, его решение подменялось изучением вассально-сеньориальных отношений, в том числе на примере соотнесения с известными и теоретически обоснованными феодальными образцами. Несмотря на это, как мы увидим далее, за редким исключением схема этого историка оказала большое влияние на последующую историографию [5. С. 29]. Пять лет спустя, в 1960 г., в книге З.Я. Бояршино-вой указывалось, что «Сибирское ханство состояло из мелких улусов, возглавляемых беками или мурзами, который находились в той или иной степени зависимости от верховного правителя ханства» [6. С. 113], как далее уточняется в служебно-вассальном положении. При этом, по ее мнению, аппарат государственной власти ханства не был сложным, и состоял из хана, который направлял в улусы ясаулов, вельмож -советников хана и карачи (визиря). Кроме того, существовал небольшой штат сборщиков ясака в лице да-руг. При этом З.Я. Бояршинова пыталась уточнить конкретные обязательства улусных владельцев в отношении ханов, выражавшиеся в участии вместе с военными отрядами в походах ханов и передаче части ясака (которую автор, видимо, сравнивал с дарами) с людей своего улуса. Причем внутри улусов беки и мурзы сохраняли независимость в организации административно-полицейского управления, куда ханская власть не вмешивалась [6. С. 114]. Автор также перечисляет значительное число укрепленных городков, которые считает не просто центрами улусов, но и административными и военно-опорными пунктами феодалов Сибирского ханства. При всей схожести идей двух классиков сибиреведения З.Я. Бояршинова впервые пыталась писать именно о государственной власти в Сибирском ханстве, а не только системе местного управления и ханском дворе. По сути, эта схема дословно вошла в соответствующий раздел пятитомной «Истории Сибири» [7. С. 364-365], долгое время являвшейся наиболее авторитетным исследованием региона. Еще в 1996 г. казахский историк М. Абдиров отчасти опирался на эту схему, хотя и насытил ее конкретными именами. При этом он пошел еще на одну «ступеньку» дальше, поскольку предположил, что государственное управление ханства было аналогично «государству кочевых узбеков» Абу-л-Хайра или Ногайской Орде, но при заметном влиянии Бухарского ханства. На основании этой аналогии он предположил наличие в Сибири при Кучуме дивана, реконструировал функционал карачи (главного визиря), обратил внимание на сферу ответственности аталы-ков. Интерес представляет то, что он уравнивал есаулов и даруг, которые должны были реализовывать решения дивана. По его мнению, они были домашними слугами хана, собиравшими ясак, считавшими военную добычу и исполнявшими административные поручения. Причем именно есаулы во многом перешли к русским воеводам после поражения Кучума, сохранив при этом свои земли [8. С. 49-50]. В административный аппарат также входили кази, жаршы и бии. Отметим, что в документах по истории Сибирского ханства, в отличии от государств более раннего времени, не упоминается диван как особый орган управления, что явно свидетельствует о упрощении политической системы, неизвестны жаршы, а положение биев, которые чаще всего были ногаями, явно было более сложным. Кроме того, автор, как и некоторые последующие исследователи, явно недоучитывает того, что некоторые обязанности в рамках внешней и внутренней политики могли выполнять не только перечисленные лица, но и служилые татары, находившиеся при ханском дворе [9. С. 127-129]. Работа М. Абдирова, по сути, знаменовала собой последнюю попытку реконструкции политического устройства Сибирского ханства именно в русле предшествующих историографических традиций. Исследование этого вопроса было продолжено уже в 2000-е гг. казанским этнологом и историком Д.М. Исхаковым. Идеи автора были развиты в цикле его статей, которые, по сути, впервые ставили вопросы сибирской государственности, дипломатики, атрибутов и символов власти как особых научных проблем. Он исходил из принципиального сходства государственности тюрко-татарских ханств XV-XVI вв. и сохранении в них соответствующих традиций Улуса Джучи, о чем отчасти писал и М. Абдиров. Благотворной была и идея сквозного анализа всей шибанидской традиции государственности. Использование гипотезы Ю. Шамильоглы о клановых структурах и системе четырех карачи-беках позволили по новому взглянуть и на казалось бы известную систему управления Сибирского ханства. В результате были выявлены клановые аспекты государственности, подняты проблемы взаимоотношений хана и клановых элит, пересмотрена сущность дивана как собрания высшей знати и его руководителя «думного», а также обращено внимание на возможное наличие в Сибирском ханстве Кучума карачи-беков во главе с беклярибеком. Причем Д.М. Исха-ков впервые предложил рассмотреть известных беков из Тайбугидов не как независимых сибирских князей, а именно как клан беклярибеков при ханах, а события 1563 г. как смену этого клана. Кроме того, был значительно расширен перечень мусульманского духовенства при дворе [10. С. 151-152; 11. С. 190-196; 12. С. 52-54]. В результате схема государственности обросла многими новыми подробностями. Эти идеи, хотя и при определенном влиянии С.В. Бахрушина, например относительно преувеличенной численности и роли тарханов, были развиты З.А. Тычинских, подчеркивающей наследие в системе управления наследия Улуса Джучи [13. С. 33-34, 127-132]. В целом высказанные Д.М. Исхаковым идеи о государственном устройстве подтолкнули дальнейшую дискуссию. При этом до сих пор никем не оспорено его основное открытие относительно функционирования в Сибирском ханстве системы четырех карачи-беков. Проблема заключается в том, что в имеющихся источниках по сибирской истории упоминается фигура «думного его карачи» и его люди [14. С. 85]. Однако нигде, кроме довольно поздних этнографических параллелей, не указывается именно на наличие четырех карачи-беков, как это однозначно следует из материалов Крымского и Касимовского ханств. В данном случае даже указание на «сибирских людей» или «лучших сибирских людей», которые пригласили на искерский престол Ахмад-Гирея или приложили руки к грамоте Кучума в Москву в 1571 г. [15. С. 370; 16. С. 64], могут в зависимости от ситуации интерпретироваться и как совет карачей, и как своеобразный съезд сибирской знати, напоминающий более ранние курултаи. При этом ни в одном случае нет конкретного указания на состав этого совета. На данный момент остается не ясным, насколько идеи Ю. Шамильоглы работают именно для шибанидской традиции государственности. Одной из самых оригинальных попыток реконструкции сибирской государственности является цикл работ двух омских археологов С.Ф. Татаурова и А.В. Матвеева. Обострение дискуссии по различным аспектам истории Тюменского и Сибирского ханств и появление центров обсуждения этой проблемы в Казани, Кургане, Омске и Тюмени показали, что письменные источники постепенно могут быть исчерпаны, а многие авторы занимаются реинтерпретацией уже известных текстов. Актуален был поиск новых путей исследования, при этом было понятно, что одним из очевидных было именно усиление археологических работ на памятниках позднего средневековья. Уже в 2009 г. указанные авторы написали статью «Сибирское ханство Кучума царя. Некоторые вопросы государственного устройства». Впервые были подняты вопросы организации охраны границ, в том числе при помощи строительства городищ, и создания государственной сети сообщения. Важным было и возвращение к обсуждению вопроса об административно-территориальном устройстве ханства. Было не только констатировано деление государства на улусы, а их в свою очередь на юрты, но и определены центры улусов, что позволило локализовать административные центры местного управления [17. С. 112-117]. Еще более предметно данный вопрос был рассмотрен в совместной монографии этих авторов «Сибирское ханство: военно-политические аспекты истории». А.В. Матвеев и С.Ф. Татауров верно отметили, что в 1560-1570-е гг. существенно расширились границы ханства, что и требовало создания соответствующей хорошо структурированной и эффективной системы административно-территориального управления, которое должны было стать «становым хребтом государства» [18. С. 126]. Авторы закономерно указали, что имеющиеся у историков подходы по этому вопросу не учитывают именно сибирскую специфику периода ханства, в том числе быстрое и масштабное расширение территории за пределы расселения как тюменских и тобольских татар, так и татар вообще. Это с очевидностью требовало отработку множества сценариев организации местной власти. При этом сложно согласиться с предположением о том, что самому Кучуму не было места в устоявшемся административном аппарате по причине отсутствия у него земли и родового клана [18. С. 129]. Очевидно, что он как хан из Шибанидов автоматически занимал верховное место в иерархии по праву генеалогии и собственно приглашения сибирскими людьми. А.В. Матвеев и С.Ф. Татауров предположили, что в ханстве могло существовать три разных формы взаимодействия центральной и местных властей. Первая схема функционировала в землях бывшего Сибирского княжества, которые отчасти были поставлены под прямой контроль хана, его родственников и сподвижников (султанов, карачи, аталыков). Здесь же формировались пожалованные владения сартов, ногайских и казанских князей и мурз, а также продолжали функционировать улусы исконных владельцев из числа тюменских и тобольских татар. Они должны были выполнять военные обязанности, полицейские функции, собирать ясак на присоединенных территориях, содержать укрепления крепостей. При этом крупные улусы делились на владения сотников или есаулов [18. С. 130-131]. Вторая схема действовала в Барабе и Томском Приобье, где проживало тюркоязычное население, элита которого, заинтересованная в противодействии калмыкам, заключила союзнические договора о военной взаимопомощи с Кучумом. В результате они сохранили свои владения, хотя в главном населенном пункте таких «провинций» сидел ханский наместник. Население платило ясак, содержало построенные ханом приграничные крепости и, возможно, пути сообщения. При этом на тех землях, где подобного населения было мало, могли расселяться лояльные роды татар во главе со служилой знатью из князьцов и есаулов [18. С. 132-133]. Третья схема реализовывалась в Зауралье и Нижнем и Среднем Прииртышье, где проживали ханты, манси и смешанное угро-тюркское население. Здесь были построены городки для контроля населения, сбора с него ясака и возможного дальнейшего расширения территории, расселены небольшие группы лояльного населения со служилой знатью [18. С. 134-135]. В результате этих реформ должна была укрепиться ханская власть, а также сформироваться лояльная верховному правителю группа аристократии. Сложившаяся система оказалась вполне жизнеспособной, что и привело к ее сохранению при русских. При этом на самом деле не во всем ясна разница между второй и третьей схемой, поскольку часть угорских вождей явно сохраняли свою власть, в частности в союзном Кучуму Пелым-ском княжестве [19. С. 52]. По сути, как местная тюркская, так и угорская знать в той или иной степени платили налог как пушниной, так и кровью. К сожалению, следует признать, что археология не может установить точные схемы взаимодействия местной и центральной власти. При этом авторы абсолютно верно поставили саму исследовательскую задачу - формирование и взаимоотношения центральной и местной власти, изучение которой на теоретическом уровне было продолжено С.А. Чернышовым [20. С. 82-83]. В дальнейшем С. Ф. Татауров в своих статьях попытался реконструировать в целом государственные институты Сибирского ханства на основании их отражения в археологических материалах [21. С. 575-583; 22. С. 352-362]. Им были выявлены специфические воинские погребения, которые могли быть связаны именно с представителями служилой знати, различные варианты перстней-печатей, особые наконечники стрел, использовавшиеся в системе символического управления, и некоторые другие элементы. Представляется, что совместные работы историков и археологов могут дать весьма интересные результаты в изучении институтов управления ханства. В 2012 г. свою схему системы государственной власти Сибирского ханства на основе письменных, в том числе архивных, источников предложил московский историк В.В. Трепавлов. К этому времени стало понятно, что историю этого царства нельзя ограничивать периодом похода Ермака, отдельные механизмы продолжали функционировать до поражения Кучума в 1598 г. и даже времени правления Али б. Кучума. По мнению исследователя, самым высокопоставленным лицом в Сибирском ханстве после самого хана был беклярибек в лице племянника Кучума Мухаммед-Кула, а после его пленения - ногайский мирза Али б. Ураз-Мухаммед [19. С. 21, 41]. Несмотря на логичность этой версии, на самом деле первый из них известен только как ведущий полководец, а второй -лишь как правитель нескольких улусов на Иртыше в 1590-х гг. [19. С. 42]. Источники не позволяют однозначно утверждать их статус именно как беклярибе-ков, хотя в силу самой традиции отношений Шибани-дов и Едигеевичей это было бы логично. Традиционно для сибирской государственности рассматривается следующая после него фигура анонимного карачи-бия, который, как правило, отождествляется с Кадыр Али-беком джалаиром. Ранее А.В. Беляков уже писал о том, что этот человек, судя по всему, не был сибирским карачей [23. С. 63-64]. Его появление в Сибирском юрте следует связывать с приходом сюда казахского царевича Ураз-Мухаммеда, при этом среди казахов джалаиры действительно занимали важное место. В какой-то момент Кадыр Али-бек, попавший в русский плен и оказавшийся в Касимове участником церемонии интронизации Ураз-Мухаммеда, просто заместил собой в исторической литературе фигуру реального сибирского карачи-бека. При этом карача действительно занимал важнейшее место в системе управления, обеспечивая ханское войско амуницией и контролируя всю систему налогообложения в ханстве [19. С. 22]. В.В. Трепавлов также реконструировал состав двора Кучума и Кучумовичей, еще раз обратив внимание на усиление позиции аталыков и административный функционал хафизов-абызов [19. С. 132133], которые, видимо, были ведущими администраторами на остатках Сибирского ханства. Очевидно, что сохранение дворами Кучумовичей определенных внешнеполитических функций предполагало и наличие при них писцов-битикчи или толмачей, которые участвовали в работе канцелярии или дивана [9. С. 126]. Абсолютно неожиданной оказалась возможность посмотреть на состав придворного окружения Кучу-мовичей, оказавшегося в Московском государстве в результате пленения или выездов. Документы по истории Сибирского ханства в целом позволяют реконструировать состав двора хана и султанов, куда входили те же лица, что присутствовали затем при дворах выезжих царевичей: аталыки, имелдеши, кормилицы, князья, мирзы, казаки, толмачи, сеиды, абызы, возможно, и некоторые другие категории. Однако, большинство этих категорий, кроме представителей двух последних, в самой Сибири чаще всего абсолютно обезличены, в то время как в Московском государстве они могут быть привязаны к конкретным именам. А.В. Беляков недаром указывает, что «сибирские цари и царевичи долгое время стремились сохранить, по возможности, привычный для них круг общения, собирая вокруг себя тех, кого они знали еще по Сибири, или же их потомков» [24. С. 399]. Хотя следует учитывать, что с учетом абсолютно других задач дворов выезжих Кучумовичей выполняемые такими людьми функции могли быть несколько иными, чем в Сибири. В целом перечисленными подходами ограничиваются попытки установить специфику государственного устройства Сибирского ханства. С одной стороны, за более чем 50 лет изучения исследователи от попыток переноса на сибирские реалии теории феодализма перешли к пониманию, что аналогии нужно искать именно в ордынском наследии. С другой стороны, в результате некоторым из предложенных схем не хватает понимания именно местной специфики, выявление которой крайне затруднено слабостью источни-ковой базы. По сути, на данный момент с определенной долей условности реконструирован аппарат управления (хан, беклярибек, карача или совет карачей), выявлены различные схемы взаимоотношений центральной и местной власти, определен состав дворов Кучума и Кучумовичей. Вопросы правового развития Сибирского ханства освещены в исследованиях по истории этого государства весьма скудно, что, по всей видимости, также объясняется отсутствием значительного числа исторических источников, оставшихся от этого государства. В связи с этим авторы, которые все же обращаются к правовым аспектам истории этого государства, вынуждены либо привлекать более поздние источники, причем даже не происходящие из Сибирского ханства, либо же строить предположения на основе косвенных сведений источников. Кроме того, в ряде случаев исследователи, не вполне четко представляя политические и социально-экономические реалии Сибирского ханства, а также не владея в достаточной степени необходимой историко-правовой терминологией, допускают ошибки, которые не всегда могут быть осознаны теми, кто привлекает работы таких авторов в рамках собственного изучения истории Сибирского ханства, в том числе и его государственности и права. Ниже мы намерены рассмотреть основные аспекты правового развития этого государства, нашедшие отражение в трудах упомянутых исследователей, попутно указав на основные ошибки, допускаемые ими. Прежде всего, следует обратиться к вопросу об источниках права Сибирского ханства. Исследователи не без основания полагают, что это государство, являясь преемником Золотой Орды в политическом и государственном отношении, аналогичным образом унаследовало и основы ее правовой системы, которая в свою очередь была позаимствована из Монгольской империи. Однако следует учитывать, что уже в поздней Золотой Орде (вторая половина XIV-XV вв.) начинается процесс стагнации правового развития, в результате чего высокоразвитая и многоуровневая система права, существовавшая в этом государстве, в известной степени подверглась деградации. Малочисленность источников по истории Сибирского ханства и опора на точечные сведения позволили исследователям сделать вывод о значительной степени децентрализации власти в этом государстве (которое в интерпретации современных авторов предстает конгломератом автономных княжеств со слабыми административными связями) и о том, что население его было преимущественно кочевым и занималось в основном кочевой охотой [25. С. 21; 26. С. 321]. В связи с указанными выше различиями в организации системы местного управления и присоединением к Сибирскому ханству значительных территорий понятно, что не везде были какие-либо предшествующие ордынские традиции, а тем более невозможно было их оперативно распространить. Очевидно, что на вновь присоединенных землях сохранялись именно местные правовые обычаи. Тем не менее, безусловно, в Сибирском ханстве действовал ряд источников золотоордынского права, применение которых не только было необходимостью, но и отражало преемство этого государства от Улуса Джучи, эпохи его расцвета и, следовательно, подчеркивало легитимность претензий сибирских монархов на ордынское политическое и экономическое наследие. Соответственно, правовыми актами, обладавшими высшей юридической силой, в Сибирском ханстве (как и в Золотой Орде, и в других постордынских государствах) являлись ярлыки - ханские указы. Исследователи неоднократно обращались к изучению немногочисленных документов этого вида, сохранившихся до нашего времени. Это неоднократно публиковавшиеся ярлыки ханов Ибрахима (Ибака) конца XV в., хронологически относящиеся к предшествующему этапу сибирской государственности, и Кучума второй половины XVI в. Правда, эти дошедшие до нас документы, строго говоря, являются не столько правовыми, сколько дипломатическими актами, поскольку представляют собой послания московским государям. Исследовавший их А.Г. Нестеров (2004) специально подчеркивает, что эти акты, по-видимому, носили название не «ярлык», а «хатт-наме» или «созюм» («слово»). Тем не менее ряд исследователей (в частности, Х. Атласи, А.П. Григорьев, А.Г. Нестеров и др.) обращаются к анализу этих документов, правда, в большей степени используя их как источник по политической истории и международным отношениям Сибирского ханства [27. С. 48-50; 28. С. 176-178; 29]. А.К. Бустанов осуществил подробный комплексный анализ этих актов, исследовав обстоятельства их появления, классифицировав их с точки зрения дипломатики и выявив схожесть в их формуляре с актами Золотой Орды и других чингизидских государств [30. С. 15-50]. Таким образом, упомянутые документы не рассматриваются исследователями как источник права, хотя и позволяют сделать некоторые выводы относительно ярлыков как разновидности юридических источников Сибирского ханства. Во-первых, несомненен сам факт издания таких правовых документов сибирскими монархами [31. С. 121-122]. Во-вторых, косвенные сведения источников позволяют предполагать, что ярлыки выдавались сибирским чиновникам и дипломатам в качестве подтверждения их статуса и полномочий, а также купцам, осуществлявшим внешнеторговую деятельность [30. С. 28; 31. С. 247]. Анализ сведений исследователей, которые мы проведем несколько ниже, подтверждает, что именно ханскими ярлыками жаловали сибирские ханы и звание тарханов. Также нельзя не учитывать тесные связи Сибирского ханства с Бухарским ханством (особенно во второй половине XVI в.), что наводит на мысль о влиянии среднеазиатской правотворческой и канцелярской традиции на сибирскую правовую систему. В первую очередь это отразилось на использовании «бухарского» формуляра ханских ярлыков (который в свою очередь имел первоосновной ярлыки ханов Монгольской империи), возможно, что и на использовании других видов правовых актов, широко применявшихся в Бухарском ханстве; заимствование бухарских традиций объясняется, по-видимому, тем, что с Кучумом в Сибирь пришли чиновники (писцы-битикчи) из Бухары. Также позволим себе высказать осторожное предположение, что источником права в Сибирском ханстве могли являться и непосредственно ярлыки Бухарского ханства периода Абдаллаха II. Во-первых, он в целом был одним из наиболее влиятельных Шибанидов конца XVI в. (хотя, конечно, версия о его сюзеренитете над Сибирским ханством скорее дань еще одной историографической традиции). Во-вторых, сами сибирские Шибаниды имели владения в присырдарьинском или приаральском регионе, находясь под влияние соответствующей политико-правой традиции [32]. Изучение ярлыков и посланий сибирских ханов (и бухарских ярлыков в Сибирь), как представляется, дает возможность рассмотреть внешнюю политику Сибирского ханства в международно-правовом аспекте. Специального исследования этого аспекта с исто-рико-правовой точки зрения, насколько нам известно, до сих пор не проводилось, а между тем, оно позволило бы внести некоторые коррективы и в наше представление о статусе Сибирского ханства на международной арене и особенностях его государственного развития. Отсутствие источников не позволяет сделать однозначного вывода о распространении такого источника права, как мусульманское право - шариат. Еще Г.Ф. Миллер в свое время отмечал, что усилия сибирских монархов (и в особенности Кучума) в обращении сибирского населения в ислам не принесли значительных результатов [33. С. 194-195]. В результате и во второй половине XVI в. ислам оставался религией верхушки [8. С. 52]. Тем не менее нельзя не отметить, что в Сибири, наряду со светскими сановниками и чиновниками, появились также высокопоставленные представители мусульманского духовенства (из Бухары и Хорезма). Исследователи полагают, что при Ку-чуме существовал пост шейх-ул-ислама, традиционно являвшегося верховным судьей по шариату в мусульманских государствах, в том числе и чингизидских, а также действовали судьи-кади (казии) [8. С. 50; 34. С. 77; 35. С. 173-175]. Об их статусе и масштабах деятельности сведений нет (исследователи исходят из того, правосудие по определению входило в их компетенцию [10. С. 167-168]), тем не менее упоминание этих должностей дает основание считать, что шариат являлся одним из источников права Сибирского ханства. Кроме того, в частности, исследователь обычного права сибирских татар Г.Т. Бакиева отмечает, что это право традиционно именовалось адатом [36. С. 6]. Употребление этого термина свидетельствует о распространении среди сибирских татар мусульманского права, поскольку именно в таких условиях обычное (немусульманское) право обозначалось им. Важным источником в условиях отсутствия централизации власти в Сибирском ханстве (и, следовательно, практической невозможности создания общегосударственного права для регулирования правоотношений в отдельных регионах Сибири) является обычное право сибирских племен - татар, остяков, вогулов и пр. В отличие от других источников права Сибирского ханства, это право (отдельные принципы и нормы которого сохраняли действие и в XVIII-XIX вв.) неоднократно привлекало внимание исследователей - в дореволюционный период - ученых XVIII в. И.Г. Георги, П.С. Палласа и историков права XIX - начала ХХ в. Д.Я. Самоквасова и Д.Е. Лаппо, сегодня им предметно занимается Г.Т. Бакиева. В частности, такие обычно-правовые институты, как брак и развод, опека и попечительство, наследование, вполне могут иметь происхождение из времен Сибирского ханства и даже более ранних [36. С. 73115; 37. С. 41-45]. Тогда как организация низовых судебных инстанций в XVIII-XIX вв., разрешение земельных споров и в особенности уголовных преступлений [36. С. 14-69, 115-141; 38. С. 3, 6-7, 14-16], несомненно, испытали существенное влияние не просто российского (царского), но и имперского законодательства. Именно в этих сферах имперские власти старались прежде всего приобщить жителей национальных окраин к российскому законодательству; особенно же эти процессы активизировались в условиях реформ права и суда - в частности, в эпоху Екатерины II, а затем и Александра II. Любопытно отметить также, что, давая характеристику обычного права «сибирских инородцев», исследователи одновременно рассматривают и собственно правовые (преступления и наказания, мелкие правонарушения, суд и виды доказательств, статус «начальников», т.е. выборных предводителей», споры об имуществе и долговых обязательствах и пр.) и бытовые обычаи (свадебные и погребальные обряды, рождение детей, врачевание), а также отдельные религиозные обряды [38. С. 1-24]. Подобное вполне объяснимо при характеристике обычаев учеными XVIII в., ставившими целью общее, преимущественно этнографическое, описание народов Сибири (как П. С. Паллас или И. Г. Георги), но для историков права подобный подход представляется странным. По нашему мнению, он может объясняться тем, что исследователи XIX в. тем самым старались подчеркнуть несовершенство обычного права «сибирских инородцев» и подготовить как имперские власти, так и самих носителей правовых традиций к дальнейшему распространению на последних норм общеимперского законодательства. Тем не менее сомневаться в том, что обычное право сибирских народов являлось действующим и широко распространенным правом в Сибирском ханстве, не приходится. И, на наш взгляд, именно в этой сфере имеются наибольшие перспективы дальнейших междисциплинарных исследований с учетом уже имеющихся наработок источниковедов, этнографов, историков права. Представляется целесообразным соотнести сведения об обычном праве сибирских народов XVIII-XIX вв. с информацией об обычном праве кочевых тюрко-монгольских народов более ранних эпох, что и позволит понять, какие правовые обычаи существовали в Сибири издавна, а какие возникли (или существенно трансформировались) под влиянием российского имперского законодательства. Сфера налогообложения является, наверное, одной из наиболее часто привлекающих внимание исследователей, однако и при ее изучении вновь возникает основная проблема - отсутствие достаточного количества источников. Опираясь на сведения о Сибирском ханстве, исследователи полагают, что основным налогом в нем являлся ясак, т.е. законно установленный сбор в пользу властей, справедливо видя в этом термине некое обобщающее название системы различных налогов, перешедшей в Сибирское ханство еще из Золотой Орды [26. С. 321; 39. Р. 25, 32, 42]. Впрочем, некоторые авторы приписывают введение ясака Кучуму, считая именно его заслугой настолько тщательно разработанную систему налогов и сборов, что русским властям после завоевания Сибири даже не пришлось ее менять [8. С. 47]. Согласиться с таким утверждением, безусловно, нельзя, хотя государство Кучума в целом и представляется более организованным, нежели Сибирское ханство на более ранних этапах своего существования. Ясак в Сибирском ханстве (а затем и в Сибири в составе Российской империи вплоть до начала ХХ в.) оставался натуральным налогом и мог представлять собой определенное количество мехов (соболя, белки и пр.), рыбы и пр. [6. С. 114; 10. С. 147-148; 40. С. 4]. Единицей налогообложения считалась ясачная волость, которая, по-видимому, во времена ханства обозначалась термином «улус» [41. С. 6; 42. С. 234]. И хотя сами же исследователи признают, что, помимо ясака, «о других платежах и повинностях населения ханства мы ничего не знаем», отдельные наблюдения заслуживают внимания [34. С. 85-86]. Думается, что к числу наиболее ценных наблюдений исследователей в сфере налоговых правоотношений в Сибирском ханстве следует отнести разнообразие форм и видов налогов и повинностей в разных регионах этого государства в зависимости от особенностей их экономической специализации. Еще С.В. Бахрушин обращал внимание на то, что одни ясачные волости сдавали налог мехами, другие рыбой, а отдельные - даже медом и охотничьими кречетами [3. С. 157; 8. С. 46; 43. С. 17]. Д.Н. Маслюженко и С.Ф. Та-тауров высказывают предположение, что продукция, поступавшая в ханскую казну в качестве налогов, зависела также и от того, в какой сезон осуществлялся налоговый сбор: осенью собирали продовольственный («кормовой») ясак, а весной - меха [26. С. 325; 44. С. 142]. Помимо систематически взимаемых налогов из Золотой Орды в Сибирское ханство перешли также и отдельные виды чрезвычайных сборов. К ним относятся дары, которые должны были преподносить жители селений представителям правящего рода и местным правителям, когда последние проезжали через их местность. При этом подданные сибирских ханов прекрасно осознавали «эпизодический» характер подобных сборов, поэтому попытки превращения их в постоянный сбор вызывали волнения [43. С. 45]. Поздние проявления практики такого сбора В.В. Трепавлов видит уже в эпоху «казачествующих Кучумовичей» уже в первом десятилетии XVII в.: они либо сами приезжали, либо направляли своих чиновников к земледельцам с требованием предоставить их хлеб и другую сельскохозяйственную продукцию [26. С. 325-326]. На наш взгляд, впрочем, можно увидеть в этом попытку восстановления потомками Кучума (претендовавшими на власть в уже фактически павшем Сибирском ханстве) тагара, т.е. постоянного налога с земледельцев; эпизодичность же его сборов объясняется образом жизни «бродячих царевичей». Наряду с налогами существовали также и повинности. Главной из них, безусловно, была воинская, которую должны были нести как представители знати, так и «черные люди», т.е. налогоплательщики [3. С. 157; 6. С. 113; 44. С. 142; 45. С. 173]. В эпоху Кучума, когда на границах ханства были возведены укрепленные сторожевые городки, к обязанностям населения окрестных селений прибавилось также содержание их гарнизонов [18. С. 66-67]. К числу наиболее распространенных ошибок при изучении налогово-правовых отношений (причем не только Сибирского ханства, но и Золотой Орды, и других чингизидских государств) я

Скачать электронную версию публикации