Infantile Consciousness and Its Narrative Incarnation in Jonathan Littell's Novel Les Bienveillantes.pdf Джонатан Литтелл признается одним из немногих писателей, предложивших опыт художественного осмысления войны с точки зрения палача. Бывший военный преступник, ведущий повествование от первого лица, провозглашает мысль о том, что потенциальным убийцей может быть любой человек. До выхода в свет романа «Благоволительницы» (2006) подобную нарративную организацию имели произведения французских авторов Робера Мерля («La mort est mon metier»), Мишеля Турнье («Le Roi des Aulnes») и британской писательницы Гитта Серени («Into That Darkness»). Прототипами героев произведений Р. Мерля и Г. Серени стали военные преступники Рудольф Хёсс, основатель и комендант лагеря смерти Освенцим, и Франц Штангль, комендант концентрационных лагерей Собибор и Треблинка [1]. В романе Мишеля Турнье фигурирует вымышленный персонаж, Абель Тиффож: он вербует крестьянских детей в ряды нацистов. Эти три произведения выстроены по законам исповедального дискурса: так, герои Мерля и Серени раскаиваются в своих преступлениях, а герой Турнье «искупает» свою вину, спасая еврейского ребенка ценой собственной жизни [2]. В отличие от наррато-ров вышеназванных романов, герой-повествователь в произведении Литтелла не только не признает собственную вину, но и взваливает груз ответственности на читателя: «Если вы родились в стране или в эпоху, когда никто не только не убивает вашу жену и детей, но и не требует от вас убивать чужих жён и детей, благословите бога и ступайте с миром. Но уясните себе раз и навсегда: вам, вероятно, повезло больше, чем мне, но вы ничем не лучше» [3. С. 25]. Такая стратегия повествования позволяет считать роман Литтелла новаторским среди других произведений, посвященных событиям Холокоста и выстроенных от имени нацистских преступников. Неудивительно, что его роман, помимо хвалебной критики и двух престижных французских премий (Гран-при Французской академии и Гонкуровской премии), получил ряд негативных отзывов: писателя упрекали в «банализации памяти об истреблении евреев», в «отрицании исключительности» нацистского преступления [11]. В частности, режиссер фильма «Шоа» Клод Ланцманн писал, что «настойчивость в описании психологических и физиологических проблем рассказчика может заставить нас забыть о главном, а именно о том, что он сотрудничает с преступной организацией» (цит. по: [4. P. 15]) (здесь и далее перевод мой. - Е.Ж.). По утверждению Жюли Де-лорм, такие претензии к автору обусловлены тем, что «читатель не готов услышать голос палача, так как последний наделен рядом негативных характеристик, клише которые граничат, главным образом, с молчанием» [5. P. 34]. Однако в настоящее время как в литературном творчестве, так и в общественной мысли предпринимаются попытки переосмысления устоявшихся форм памяти о войне. Так, Александр Эткинд утверждает: «Те, кто сейчас определяет культурные репрезентации нацистского Холокоста или сталинского террора, принадлежат к третьему поколению после катастрофы В Европе после Холо-коста процесс горя охватывает потомков как жертв, так и преступников: поколения уходят, и взаимная ненависть сменяется соучастием в горе... совместное горе имеет примирительный, космополитичный потенциал» [6. С. 40]. Обратим внимание на то, что внимание исследователей романа «Благоволительницы» сосредоточено на главном герое - офицере СД Максимилиане Ауэ. В центре литературоведческой рефлексии находится преимущественно образ героя-нарратора: он анализируется посредством соотношения с персонажами древнегреческой трагедии (Орест, Эдип), зачастую - с применением психоаналитического инструментария. Этой проблематике посвящены статьи Владимира Трубецкого [7], Патрис Имбо [8], Жюли Делорм [5]. Однако вопрос о том, каким образом события войны преломляются через опосредующее звено - сознание главного героя, - представляется неразработанным. В настоящем исследовании предпринимается попытка объяснить, какой взгляд на события Второй мировой войны моделируется в романе «Благоволительницы», а также - каким образом специфика этого взгляда характеризует главного героя. Центральной характеристикой героя-нарратора мы будем считать его инфантильность. Впервые понятие инфантильности в качестве характеристики главного героя применила Полин де Толозани [9]. Однако это свойство нарратора не было раскрыто исследователем подробно: инфантильность Максимилиана Ауэ рассматривалась только в качестве причины его вуайе-ристских наклонностей, но не как фактор, фундирующий нарративные особенности романа. С нашей же точки зрения, инфантильность героя-нарратора обусловливает парадигму его поведения и восприятия, следствием чего, в свою очередь, является специфическая манера изложения событий Холо-коста: рассказчик говорит о них напрямую и безоценочно, не проявляя эмпатии и переводя рассказ на разговор о личных проблемах. Несмотря на то, что принимающий участие в еврейских акциях герой литтелловского романа и рассказчик, повествующий об этих событиях, фактически являются одним и тем же лицом, их голоса не совпадают. Герой олицетворяет события и поступки, рассказчик - образно-языковую стратегию их описания. Мы можем предположить, что герой романа Литтелла является носителем остранённого сознания. По В. Шкловскому, остранение представляет собой прием, позволяющий создать «особое восприятие предмета», его «виденье», а не «узнавание» [10. С. 13]. Инфантилизацию повествования можно считать типичным проявлением приема остранения, так как она предполагает не осмысленный взгляд на события войны и Холокоста, но описание их в обыденном ключе. Об инфантилизации речи героя свидетельствуют и элементы косноязычия в его речи: «Я вынул свой пистолет и направился к куче: юноша выл от боли, я нацелил дуло ему в голову и нажал на спуск, но пистолет не выстрелил: я забыл поднять предохранитель, потом я снял его, и пуля попала юноше прямо в лоб, он вздрогнул и затих» [3. С. 114]. Герой романа Литтелла является объектом оценки со стороны рассказчика. Неслучайно в семичастном хронотопе романа «Благоволительницы» выделяются два временных плана: настоящего, в котором герой-рассказчик начинает писать книгу, и прошлого, где он, будучи молодым, вступает в ряды СД и участвует в «окончательном решении еврейского вопроса». Если в настоящем времени зрелый герой настаивает на своем единстве с другими людьми («Уж поверьте: я такой же как вы!» [3. С. 28]), то участвующий в событиях войны молодой Максимилиан Ауэ культивирует собственную исключительность (см. [11]). Обнаружение этого контраста позволяет нам определить модальность слова героя как инфантильную (в рамках его участия в военных действиях). Именно она лежит в основе непосредственного, еще не рефлексируемого им восприятия событий войны и геноцида. Аналогичный нарративный прием лежит в основе романа Чарльза Диккенса «Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим» (1849 г.). Поэтому роман «Благоволительницы» оказывается прочно связан с традициями романа-воспитания, обращающегося к образу «становящегося человека». Характеризуя эту жанровую разновидность романа, М.М. Бахтин пишет: «Сам герой, его характер становится переменной величиной... Изменение самого героя приобретает сюжетное значение» [12. С. 329]. Обратимся к анализу проявлений инфантильности Максимилиана Ауэ. Первое, на что обращают внимание исследователи, характеризуя образ героя, - его взаимоотношения со своей семьей. Характер Ауэ моделируется в романе в инверсии с психоаналитической теорией: герой не может преодолеть ненависти к своей матери, любит только свою сестру и отказывается верить в гибель отца. Такое отступление от классической теории психоанализа связано с признанием рассказчиком того, что он «предпочел бы быть женщиной». Александр Пятигорский в статье «"Другой" и "свое" как понятия литературной философии» утверждает, что «роман самосознания объективно отрицает род Самосознание. всегда актуализируется как отделенное не только от другого в настоящем, но и от любой прошлой истории» [13. С. 407]. Герой «Благоволительниц», напротив, не может избавиться от ненависти к своей матери, оставить попытки вновь «обрести» отца и простить своей сестре замужество, считая его предательством. Более того, каждое событие Холокоста, которому он является свидетелем, провоцирует его на воспоминания о семье. Это свидетельствует о том, что Ауэ не способен разорвать связь со своим родом и оставить позади собственное детство. Показательным фактом в истории героя является то, что после войны он, несмотря на гомосексуальность, все же женится и обзаводится потомством -«без всякой охоты» [3. С. 18], но ради выгоды. А. Пятигорский утверждает: «Род в романе самосознания отрицается и субъективно. Это проявляется на уровне элементарного сюжетного действия в том, что герой не продолжается в потомстве, - род умирает с ним или в нем. Отделенный от деторождения эрос либо трансформируется (не сублимируется!) в энергию аскезы, либо находит свою реализацию в гомосексуализме.» [13. С. 407]. Таким образом, Ауэ оказывается неспособным осознать себя: он «мимикрирует» под «обычного» человека из чувства страха и желания собственного комфорта, что также говорит о его незрелости. Инфантильность ведет и к отсутствию эмпатии: «Он [герой] остается в плену этого полиморфного извращения ребенка, будучи неспособным установить границы для удовлетворения своих желаний, что проявляется в отрицании другого» [14. P. 187]. Ауэ не внятна боль другого человека, так как он сосредоточен на собственном состоянии и переживаниях, отчего в его нарративе возникают шокирующие сравнения и ассоциации. Например, необходимость ходить по телам убитых и умирающих в расстрельном рве вызывает у него воспоминания о туалете, кишащем тараканами. Рассказчик сообщает: «Это было ужасно, меня пронизывало невыносимое отвращение, как в тот вечер в Испании, в сортире, полном тараканов...» [3. С. 114]. В работе «Силы ужаса. Эссе об отвращении» Юлия Кристева утверждает: «Труп. высшая степень отвращения. Это смерть, попирающая жизнь. Отвратительное. Оно отброшено, но с ним невозможно расстаться и от него невозможно защититься так, как от объекта Таким образом, вовсе не отсутствие чистоты или здоровья порождает отвратительное, но отвратительное - это то, что взрывает самотождественность, систему, порядок» [15. С. 39]. Напомним, что в эпизоде с изображением расстрела в Бабьем Яре Ауэ впервые участвовует в экзекуциях непосредственно. Припоминание самой пугающей и отвратительной сцены из детства нарратора здесь неслучайно: Ауэ переживает убийство как противоестественное событие. В отличие от солдат СС, для которых проявление жестокости к евреям - следствие «чудовищной жалости, не нашедшей другого способа выражения и превратившейся в ярость» [3. С. 129], для Ауэ ужас, порожденный необходимостью участвовать в расстрелах, заменяется на неприятные воспоминания из детства. Инфантильность героя подтверждается также рядом его поступков. Судьбоносное решение вступить в СД Ауэ принимает вовсе не из идеологических соображений: его положительный ответ продиктован стремлением избежать уголовного наказания за гомосексуализм. При этом герой-рассказчик не слушает аргументов офицера, уговаривающего его вступить в СД: «Я слушал его вполуха Я мечтал только об одном - попасть в туалет» [3. С. 71]. Этот пассаж говорит о том, что физический дискомфорт становится определяющим для принятия решения, которое полностью изменит жизнь рассказчика. Сосредоточенность Ауэ на физическом комфорте также мешает ему проявлять сострадание к расстреливаемым евреям. Он говорит: «Некоторые евреи пытались заговорить с полицейскими, но украинцы окриками и ударами загоняли их обратно в толпу. Дул пронизывающий ветер, я мерз и очень жалел, что не взял с собой пуловер» [3. С. 111]. Неслучайно отсутствие у героя сочувствия к жертвам трансформируется в болезненное состояние: его здоровье постоянно ухудшается, его все чаще тошнит. Исследуя поэтику Гоголя, В. Подорога утверждает: «. сама личность, особенно там, где естественность работы органов питания и дефекации нарушается, неизбежно регрессирует к инфантильным уровням, к оставленному далеко позади предыдущему опыту» [16. С. 265]. Философ также обращает внимание на прямую связь органов пищеварения и «высшей точки» пищеварительной системы - рта. Неслучайно французский филолог Ив Буассело использует понятия «логорея» (от греч. logos и фр. diarrhee) для характеристики повествования Максимилиана Ауэ [17. P. 284]. Бесконечный словесный поток нарратора, кроме того, не скован никакими ограничениями языка: ни цензурой, ни культурным запретом на выражение половых пристрастий и естественных отправлений организма, ни идеологическими табу, связанными с выбором слов для обозначения истребления еврейского народа (напомним, что повествователь говорит напрямую и безоценочно). В работе «Феноменология тела» Валерий Подоро-га говорит о становлении языка ребенка, утверждая, что ребенок подвергается языковой репрессии, он вынужден «использовать при создании собственного языка код запретительной речи» [18. С. 75]. В отличие от ничем не сковываемого речевого потока молодого героя, речь «взрослого» Ауэ спустя десятки лет категорически меняется: он избегает прямо говорить об экзекуциях и использовать слова, напрямую отсылающие к событиям геноцида, постепенно, через эвфе-мизацию высказываний, подводя читателя к пониманию своей роли в событиях войны и своей сексуальной идентичности. Вышеприведенные факты говорят о том, что Максимилиан Ауэ переживает становление самосознания только спустя многие годы, и во многом оно обусловлено трагическим опытом войны. Именно поэтому он и решается написать книгу, обращаясь к событиям, произошедшим с ним в период войны. Претерпевает метаморфозы и психическое состояние героя. Это проявляется, например, в фанатичном отношении Ауэ к чистоте (он ругает своего помощника Ханику за, как ему кажется, недостаточно тщательно выстиранную одежду), отражается и в сновидениях, каждое из которых он описывает самым подробным образом. Происходящее герой воспринимает через сны, детские воспоминания и мечты, в иллюзорной реальности которых он и пытается скрыться. Даже когда Ауэ оказывается в расстрельном рве, его фантазмы указывают на нежелание принимать собственную ответственность за убийства: «вдруг моя рука отделилась от тела и поплыла над оврагом, стреляя по сторонам.» [3. С. 115]. Сновидения героя-рассказчика - еще один способ характеристики его сознания. Как утверждает М.М. Бахтин, «сновидения. в эпосе. пророческие, побуждающие или предостерегающие - не выводят человека за пределы его судьбы и характера, не разрушают его целостности» [19. С. 132]. Так, в одном из своих снов воплощенный в боге-кальмаре Ауэ, желая, чтобы все покинули его город, колотит щупальцами медлящих жителей и гневается, когда назначенный им служащий просит их эвакуироваться: «. я видел в его уловках страшное унижение, ведь настоящей причиной была моя Воля, и чужестранцы должны убраться вон, потому что я того желаю, а не потому что им задурили головы» [3. С. 133]. Примечательно то, что в указанном сне отражаются не только события изгнания евреев из Германии, но и бессилие главного героя, его желание остаться одному и сосредоточенность на себе. Фамилия рассказчика представляет собой анаграмму французского слова eau («Aue» - фр. eau (вода)). Как отмечает Эдит Перри, «Ауэ - будто нечистая вода, на что указывает беспорядок букв, составляющих его фамилию» [20. P. 134]. Неслучайно в следующей сцене романа события происходят под непрекращающимся проливным дождем: наличие водной стихии не только указывает на связь предшествующего сновидения с реальностью, но и является символом благоволящей герою стихии. Однако он оказывается неспособным проявить свою власть: судьбу санитара Грева, убившего унтерштурмфюрера Отта, решает вовсе не высший по званию гауптштурмфюрер Ауэ, а человек в звании шарфюрера, что на несколько ступеней ниже в военной иерархии СС. Шарфюрер позволяет Греву сбежать, изгоняет из отряда. Таким образом, сон Ауэ также является характеризующим его личность: он показывает несостоятельность героя как руководителя. Проявление инфантильности можно также заметить в отношении Ауэ к своим служебным обязанностям офицера связи. Получив задание подготовить фотоотчет об экзекуциях, герой увлеченно делает фотоальбом. Нарратор сообщает: «Выполняя данное мне поручение, я решил, что лучше вместо бессистемных фотографий представить документальный альбом. Я подобрал еще и черно-белые снимки, потом на хорошей бумаге, раздобытой в администрации 29-го армейского корпуса, переписал наши рапорты об операции. Штабной служащий каллиграфическим почерком вывел красивые подписи под карточками и оформил титульный лист: "Большая операция в Киеве" -заглавными буквами, "Отчеты и документы", а также даты - маленькими... (переплетчик) сшил отчеты и страницы с фотографиями под обложкой из черной кожи, изъятой из конфискованного у евреев добра, и украсил ее эмблемой зондеркоманды-4а блестящей чеканки» [3. С. 119]. Ауэ проводит скрупулезную работу, систематизирует фотографии, продумывает оформление альбома. Представляется, что манипуляции героя-рассказчика сопоставимы с коллекционированием. По мнению Жана Бодрийяра, коллекционирование представляет собой модель обладания [21. С. 97]. Морис Реймс утверждает: «Для ребенка это зачаточный способ освоения внешнего мира - расстановка, классификация, манипуляция. Активная фаза коллекционерства бывает. у детей семи-двенадцати лет В общем, во всех случаях она четко соотносится с сексуальным состоянием субъекта; коллекционерство выступает как мощный компенсаторный фактор в критические фазы сексуальной эволюции» (Цит. по: [21. С. 97]). Напомним, что герой романа испытывает влечение к своей сестре и переживает разрушение собственной семьи. Документальный фотоальбом с изображениями расстрелов еврейского народа отсылает к жанру семейного альбома. Подобная пародия на семейный альбом не только воспроизводит переживания Ауэ о несовершенстве собственной семьи, но и в очередной раз доказывает невозможность принятия им скорби другого. Обратимся к финальной сцене романа. Максимилиан Ауэ, убив своего приятеля Томаса Хаузера, спасшего ему жизнь, а ранее завербовавшего в СД, переодевается в его одежду и забирает документы Клеменса - детектива, расследовавшего смерть его матери и отчима. Переодевание и подмена документов в данном случае представляет собой буквальную попытку изменить личность и скрыться от правосудия, однако в то же время герой отчетливо понимает неосуществимость преодоления мук совести. Он сообщает: «Я остался один на один с умирающим гиппопотамом, страусами и трупами, один на один со временем, печалью, горькими воспоминаниями, жестокостью своего существования и грядущей смертью. Мой след взяли Благоволительницы» [3. С. 778]. Примечательно то, что события в данной сцене происходят в разрушенном зоопарке в момент взятия Тиргартена советскими войсками. В.В. Мароши, изучавший топос зверинца в литературе XIX в., писал, что бестиарий ассоциировался с дисциплинарным пространством, а появление данного топоса в русской литературе первой половины ХХ в. связано с выражением антигосударственных настроений и революцией [22]. Подобная трактовка применима и к аналогичному топосу в романе «Благоволительницы». Разрушение зоопарка символизирует окончание войны, освобождение европейских государств от диктатуры фашизма, но вместе с тем и указывает на растерянность инфантильного героя, для которого самостоятельное существование кажется невозможным. Так как топос зоопарка также тесно связан с категорией детскости, умершие и покидающие зоопарк животные - символ окончания «детства» инфантильного героя. Рассказчик говорит: «Русские прошли мимо. Навстречу мне по аллее семенил слоненок, за ним три шимпанзе и оцелот. Они обогнули мертвецов и, не замедляя хода, перебежали мостик, бросив меня одного» [3. С. 778]. Вышеперечисленные наблюдения позволяют сделать вывод о том, что инфантильность - это то свойство главного героя, которое является определяющим качеством его личности, оно определяет и поведение героя и специфику нарратива рассказчика. Ауэ неспособен «отделиться» от своей семьи, что провоцирует его на убийство матери, постоянные фантазии о своей сестре и воспоминания о детстве. Эта неспособность кажется тем более навязчивой, что на детские воспоминания героя наталкивают эпизоды страшных событий еврейского геноцида. Даже в такой ситуации Ауэ «предпочитает» говорить о себе. Неспособность к «отрицанию рода» ведет к отрицанию другого. Ауэ-герой лишен эмпатии к расстреливаемым, что отражается и в повествованиях Ауэ-нарратора: об убийствах он говорит подробно, детально, используя сравнения, однако совершенно безоценочно. Своим переживаниям, связанным с телом, рассказчик уделяет преувеличенно большое внимание, его повествование при этом предельно физиологично и не скованно языковыми запретами. Для инфантильного героя признание вины невозможно: оно заменяется амнезией (герой не помнит, что убил своих мать и отчима), фан-тазмами (его рука, плывущая над расстрельным рвом) и сновидениями (Ауэ, воплощенный в боге-кальмаре). Подтверждением этого качества героя является также то, что в финале он предпочитает притвориться другим человеком, дабы избежать наказания за свои поступки. Однако спустя десятки лет герой преодолевает инфантилизм своего видения: свидетельством этого и является решение создать роман. Необходимо отметить, что «Благоволительни-цы» - не единственный роман о войне, в котором в качестве главного героя выведен носитель инфантильного сознания: таковым, например, является герой романа Луи Фердинанда Селина «Путешествие на край ночи», принимающий неосознанное решение присоединиться к воюющим. Однако роман Литтелла показывает современному читателю человека, уверенного в своей исключительности, но при этом неисключительного, такого же, как все («Уж поверьте мне: я такой же, как и вы!» [3. С. 28]). Инфантилизм героя-нарратора обеспечивает роману эффект достоверного изображения войны. Выделенные особенности романа позволяют говорить о том, что современная литература предпринимает попытку осмысления положения человека на войне вне границ и клише, разделяющих две «стороны баррикад» (победителей и проигравших).

Скачать электронную версию публикации