Siberian Literary Memories" of Nikolai Yadrintsev: Genre Memory and Identity Construction.pdf Мемуарные и публицистические тексты Н.М. Ядринцева неоднократно привлекали внимание исследователей, однако до недавнего времени они изучались преимущественно в рамках истории сибирской темы и формирования сепаратной областнической идеи [13]. В частности, накоплен материал, позволяющий изучить литературную и общественную деятельность Ядринцева в контексте интеллектуальных поисков эпохи, преимущественно связанных с развитием региональной идентичности. Этот процесс закономерно рассматривается как интегрирующий беллетристов, этнографов и общественных деятелей в некоторое сообщество, или «партию», имеющую свой кодекс и довольно четкую программу действий, внимание уделялось и идеологическому проектированию областников, одним из манифестов которого считается монография Ядринцева «Сибирь как колония» [4-7]. Разыскания последних лет, позволяющие увидеть за этими текстами элементы авторского мифотворчества и жизнестроительный проект, значительно расширяют спектр исходных интерпретаций [8-11]. Не меньшее значение приобретает прочтение текстов Ядрин-цева в контексте устоявшейся жанровой традиции литературных воспоминаний. Представляя собой синтетический жанр, существующий на границе фикционального и нон-фикционального, воспоминания, по справедливому замечанию Л.Я. Гинзбург, содержат в себе априорный «фермент недостоверности»: «Совпасть полностью у разных мемуаристов может только чистая информация (имена, даты и т. п.); за этим пределом начинается уже выбор, оценка, точка зрения. Никакой разговор, если он сразу же не был записан, не может быть воспроизведен в своей словесной конкретности. Никакое событие внешнего мира не может быть известно мемуаристу во всей полноте мыслей, переживаний, побуждений его участников - он может о них только догадываться. Так угол зрения перестраивает материал, а воображение неудержимо стремится восполнить его пробелы - подправить, динамизировать, договорить» [12. С. 11]. Связывая воедино фикциональное и нонфикциональное, литературные воспоминания, как правило, ориентированные на роман воспитания и роман карьеры, определяли формирование устоявшихся сюжетов памяти, т.е. многократно повторяемых и варьируемых нарративных элементов [13], маркирующих основные этапы вхождения в литературную среду и последующего утверждения в ней [14]. Особое значение этот жанр приобретает во второй половине XIX в., становясь одной из распространенных дискурсивных практик русской литературы. Воспоминания позволяли объединить повседневность, литературный быт с рефлексией взглядом на пройденный творческий и общественный путь. В рассматриваемый период времени традиция мемуарной прозы, отчасти реанимированная Ф.В. Булгариным и В.А. Соллогубом, получила развитие как в анекдотическом варианте, представленном в спектре от воспоминаний И.И. Панаева до Н.В. Успенского, так и в элегически-философском (С.Т. Аксаков, А.А. Григорьев, И.С. Тургенев, П.Д. Боборыкин). В большинстве случаев литературные воспоминания не исчерпывались ретроспективными очерками и были направлены на самоконструирование и предъявление своей жизни как особого проекта, реализуемого в спектре личной и общественной идентичности [15-17]. В мемориальной статье, посвященной А.П. Щапову, Ядринцев писал: «Сибирское общество не научилось еще дорожить писателями и учеными, вышедшими из его среды, уважать их труды и чтить их память. Их могилы остаются заброшенными, забытыми, а имена почти не повторяются. Сибирское общество не имеет биографии Словцова, не знает учеников его, не знает многих и многих второстепенных деятелей сибирских, работавших, мысливших и страдавших. Это, впрочем, естественный удел общества, не начинающего еще гражданскую и умственную жизнь» [18. С. 7]. Сказанное о П.А. Словцове проецировалось не только на Щапова, но и весь круг сибирских областников. «Отверженные», «отторгнутые» от метрополии, сибирские областники обращались к автоописанию, чтобы не только подвергнуть ревизии «большую» журнальную и ученую литературу, но и, включив в нее свои имена, предъявить ей во многом мифологизированную альтернативу [4, 10, 11, 21]. В этом ключе заслуживают анализа как собственные тексты Ядринцева: «Литературные воспоминания сибиряка», «Сибирь перед судом русской литературы», «Сибирь как колония», так и позднейшие компиляции работ писателя. В настоящей статье речь пойдет о корпусе текстов, объединенных названием «Сибирские литературные воспоминания»1. В 1919 г. эти тексты были переизданы издательством красноярских областников, при этом оригинальный текст автора подвергся содержательным правкам. Во-первых, отчасти нарушающее авторскую волю переименование текста не только меняло маркеры идентичности (писатель - сибиряк, областник, провинциал), но и оказывало влияние на конфигурацию событий и их аксиологический статус (все истории, преимущественно столичные, получали сибирскую атрибуцию и воспринимались исключительно в сибирском контексте). Между названием и подзаголовком, таким образом, возникало неизбежное противоречие: очерки первого сибирского землячества в Петербурге предполагали смещение фокуса внимания от метрополии к периферии, их функциональную мену. Во-вторых, сегментация воспоминаний, обусловленная газетно-книжной средой, произвольно устранялась, и отрывочные, фрагментарные тексты подводились под графическое книжное единство. Логика составителей сборника была направлена на дальнейшую мифологизацию, в которой отчетливы жизнестроительные интенции. Так, например, данное на первых страницах описание приобретает космогонический характер: «Акт нашего местного самосознания совпал с великим актом пробуждения русской жизни. Мы помним это время. Не умолк еще гул последнего пушечного выстрела на Крымском полуострове, еще пахло дымом, и он не успел рассеяться, подобно туману, после кровопролитной войны, а над русскою землею всходило яркое солнце, солнце новой жизни и обновления» [24. С. 3]2. Важно заметить, что мемуары Ядринцева изобилуют «климатическими» и органицистскими метафорами, характерными для политического языка XIX в.3 Один из лейтмотивов у Ядринцева в этом смысле -мотив «посвежевшего» воздуха, незатрудненного «дыхания». Такой метафорический комплекс связан как с «матрицей переживания» А.И. Герцена [22, 23], так и текстами «соратников» и единомышленников (в частности, идейного наставника Потанина). «Это была эпоха обновления русской жизни, под которою мы тогда жили и распускались. Эпоха незабвенная, где все веяло пробуждением умственной жизни и лучших человеческих инстинктов. Маленькие люди становились гигантами, а то и героями, потому что окружающее поднимало дух, вдохновляло» [18. С. 3]. Локальная история, при своей самостоятельности, оказывается созвучной истории страны. Отчасти такой подход был инспирирован очерком П.В. Анненкова «Замечательное десятилетие»: через фигуру Белинского и молодых интеллектуалов, собравшихся вокруг Станкевича, мемуарист в духе философии Т. Карлейла и Б. Дизраэли описывал интеллектуальные поиски своего времени [15, 16, 24]. В повествовании Ядринцева крупные геополитические изменения, от 1855 г. - времени интеллектуального и политического возрождения Российской империи - до середины 1860-х гг. отражаются на судьбе землячества, «детей страны далекой». Смысловой центр воспоминаний, как и у Анненкова, составляет описание фигуры идеолога Белинского, вдохновляющей общество и сподвигающей его на новые открытия. Функциональная роль «центростремительной силы» в воспоминаниях отводится Г.Н. Потанину4, вокруг которого выстраивается галерея портретов, взятых в специфической оптике и выполненных в особой гамме. Магистральную линию воспоминаний, как и в «Былом и думах», составляет своего рода bildungsroman, в котором политическое и социальное прозрение героя соответствует его взрослению и инициации [25, 26]. При этом события детства и раннего отрочества нивелируются Ядринцевым в силу своей нарративной незначимости: в них нет ничего (кроме чтения статей Белинского), что могло бы сделать героя воспоминаний исключительной личностью, наделить его особым комплексом переживаний и восприятия действительности5. Противоположность - событийную и нарративную - составляет время студенчества. Ядринцев ассоциирует первые годы университетской жизни с прозрением и познанием действительности как таковой. Автору предстояло возвысить круг своих ближайших современников, сообщив значимость каждой мимолетной студенческой сходке (что в свое время было осуществлено А.И. Герценом и П. Д. Боборыкиным6), и одновременно показать ключевое влияние текстов этих современников на развитие литературы. Так, описывая опыт первой встречи, мемуарист замечает: «сходка вышла шумная и оживленная», но здесь же уточняет: «в ней трудно было однако уже не заметить земляческих симпатий». Апелляция к чувственному восприятию (близкому к идее почвы в журналах братьев Достоевских) занимает доминирующую позицию в этом описании. Автор воспоминаний красноречиво ставит знак равенства между литераторами и студентами, мотивируя такое тождество следующими словами: «это были герои дня». Обрисовка литературных портретов близка по типу к воспоминаниям разночинцев 60-х гг. М.А. Антоновича, Н.В. Успенского, В.И. Водовозова, Ю.Г. Жуковского [27, 28]. Как и многие разночинцы, в конце жизни подхватившие инициативу самоописания, Ядринцев строит свой текст по лекалам «Утраченных иллюзий» О. Бальзака. «Явившись в Петербург, нас сразу обдало литературным движением и охватило страстью к литературе. Мы с величайшей жадностью читали все, выходившее из-под пера тамошних писателей. Я сейчас же приобрел избранную библиотеку из всех лучших произведений русской литературы» [18. С. 13]. Такой вектор имеет объяснение: главные герои, как правило, «делают карьер» (Осипович-Новод-ворский), реализуют свое поприще вдали от дома. Сохраняя региональную идентичность, они, тем не менее, вступают в общую конкурентную борьбу за признание. И здесь - вне зависимости от желания автора и прагматики конструируемого текста - реализуется классический сюжет демократической прозы «провинциал в столице». Упоминая об обещаниях поэта-тоболяка П.П. Ершова, Ядринцев переходит к несбывшимся надеждам своего времени: «Конечно, многие из этих мечтаний не могли быть осуществлены; один их забыл, как и свои клятвы, другие не дожили до осуществления даже ничтожной части из своих юношеских ожиданий. Горькая жизнь впоследствии, конечно, стерла эти розы юности» [18. С. 13]. Судьбы большинства писателей-областников служат иллюстрацией к высказанному тезису. Так, например, обращаясь к биографии Н.С. Щукина, заимствуя яркие и характерные черты из тезауруса тургеневской прозы и публицистики7, автор воспоминаний показывает, как «из этого Рудина, новатора, обличителя», прямо сравниваемого с Дон Кихотом, «получился мрачный мистик, совершенно помешавшийся, смутно припоминавший прошлое, страшившийся его, проклинавший с суеверным ужасом». Сходный сюжет «гибели таланта» проигрывается и в описании поэта Красноперова8, считавшегося при жизни погибшим и, по предположению автора, впоследствии действительно покончившего с собой. Заметим, что в обоих случаях, наряду с жизнестроительной неудачей, поражение постигает и литературную деятельность: Щукин печатал «разве одну тысячную написанного», а Красноперов так и не смог пристроить в литературный журнал свою «Солдатку», якобы оцененную Некрасовым. Литературные судьбы двух «самобытных писателей» исчерпываются феноменами графомании и дилетантизма. Как известно, большинство выходцев из сибирского землячества, равно как и сам Ядринцев, в описываемый мемуаристом период не смогли заслужить сколько-нибудь прочной литературной репутации. Большинство из них, работая в пределах обличительной и сатирической журналистики (преимущественно в «Деле» и «Искре»), пряталось под псевдонимами и криптонимами и «не попадало в высшие литературные круги». Судьбы таких же, как и они, провинциальных разночинцев, временно оказавшихся в центре демократической журналистики: Ф.М. Решетникова, А.И. Левитова, Н.В, Успенского, скорее всего, свидетельствовали о быстротечном характере литературной славы. Вывод, к которому приходит Ядринцев, своеобразен: «Несмотря на отрицание эстетики, мы оставались эстетиками и впоследствии возвратились к ней». Здесь содержится примирение взглядов «отцов» и радикальной позиции «детей». Такое примирение могло осуществиться только в ретроспективе, став частью проекта мемуариста. Не меньшее значение играют отмеченные выше органицистские метафоры: при либерализме и стремлении к лагерю обличителей Ядринцев в то же время разрабатывал идеи и метафоры, свойственные «почвенному» кругу «Времени» и «Эпохи»9. Этим объясняются тяготение текста Яд-ринцева к мемуарам А. А. Григорьева и его безоговорочное признание «Записок из Мертвого дома» главным текстом Ф.М. Достоевского [21]. Вторую, меньшую часть брошюры составили «Письма о Родине». Этот отдельно существующий текст не предполагает обращения к «фигурам памяти» и сосредоточен на переживании (в значении erlebnis, о котором писал В. Дильтей [22]) Сибири как особого социального, политического и интеллектуального пространства - в нем обнаруживается сюжетная и идеологическая «завязь» центральной книги писателя «Сибирь как колония». «Отныне, дорогая земля, дорогое отечество, мы возьмем все твои боли, отныне мы будем ценить твои радости, и если ты нанесешь уколы нам, мы скроем руку с струящейся кровью, как делаю я в эту минуту. Вот тот завет, который слагался в наших юных душах, который мы приняли восторженно в нашем сердце» [18. С. 26]. При фабульном совпадении с мемуарной хроникой Герцена (клятва на Воробьевых горах, ориентированная на «Сравнительные жизнеописания» Плутарха) этот текст снова обнаруживает парадоксальное тяготение к Тургеневской прозе, поэзии его лирических мест и стихотворений в прозе. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Посреди современной сумятицы, нареканий, кляуз, среди разнообразных требований сибирского общества и требований от общества В эту минуту горьких сомнений Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? [31] Когда я воскрешаю прошлое, передо мною проносятся иные благородные образы, дорогие тени, и я говорю на их могилах: «нет! еще не все погибло и не все деморализовано, я верю... » [18. С. 26]. Однако именно на фоне подчеркнуто литературной, элегической интонации в «Письмах...» (с эксплицитным упоминанием «Мертвых душ» (вместо Руси - Сибирь как колония и Новая Америка) и имплицитным (мнемоническим) упоминанием Тургенева) возникает реалистический комментарий: «Укромно, боязливо собирались мы в свой маленький кружок во время пребывания в университете и часто говорили о своем возвращении домой. Возвращаться в дикое общество без веры, без надежды на будущее, было немыслимо. Надо было создать эту веру, и она явилась сама собой» [18. С. 26]10. Предельно обнаженная в этом фрагменте жизнестрои-тельная интенция распространяется не только на «Письма», но и становится одним из наиболее прозрачных автокомментариев к воспоминаниям Ядринцева: Сибирь предстает не только и не столько географическим пространством, сколько мировоззрением и высшей ценностью, а «Письма о Родине» - символом новой, впервые утверждаемой веры. Таким образом, изданная красноярскими областниками компиляция «Сибирские литературные воспоминания» (1919) обусловила дальнейшую мифологизацию, потенциал которой ощутим в авторизованных текстах Ядринцева. Синтезируя фрагменты воспоминаний в цельную литературную историю и объединяя два отстоящих по времени и настроению текста, составители отчасти приблизились к задаче создания единого канонического текста писателя. Неслучайно, в 1976 г. этот вариант с минимальными изменениями вошел в антологию «Литературное наследство Сибири» (Т. 5), по которому цитируется до сих пор. Так биографический миф, ставший частью социальной мифологии, перешел в разряд литературного факта. Автор благодарит Александра Юрьевича Горбенко за деятельные советы и критику черновых версий статьи. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Под этим названием публиковались мемуарные очерки [19], однако в трех остальных выпусках газеты продолжение называлось (везде одинаково) «Студенческие и литературные воспоминания сибиряка» [20]. 2 Здесь и далее цитируется [18], поскольку именно в этом издании закрепился анализируемый в статье локальный миф. 3 Благодарю за это указание Александра Юрьевича Горбенко. 4 Статьи Белинского упоминаются в «Воспоминаниях» как импульс, дающий основание для самосознания. В этом отношении беседы с Потаниным, прямо называемым «ментором», становятся содержательным эквивалентом, определяющим мировоззрение писателя. 5 Заметим, что Герцен подробно пишет о детстве и в «Записках одного молодого человека» и в «Былом и думах», поскольку осознание статуса незаконнорожденного определяло, становясь нарративным импульсом, определяло его идентичность в дальнейшем. 6 В биографическом романе П.Д. Боборыкина «В путь-дорогу» студенческий быт описан через систему корпораций: казанское студенчество представлено как сообщество молодых и самоуверенных людей, которому противопоставлена эстонская Рутения с жестким, единожды принятым кодексом поведения. В позднейших мемуарах «За полвека» Боборыкин ожесточенно критиковал оба студенческих уклада. 7 «Этой эпохи коснулся Тургенев в своих типах и героях, хотя, может быть, эти герои были также обыкновенные люди» [24. С. 23]. 8 Ядринцев не указывает инициалы Красноперова, что позволяет видеть за конкретной историей иллюстрацию литературной неудачи целой литературной генерации [30]. 9 Отметим и публицистическое сходство текстов Ядринцева со статьями, представленными в журналах братьев Достоевских: «Наша родина, как известно, сторона печальная. Что мы построили, что создали? Где наши памятники, где наша живая история? Какие досадно темные и неопределенные ответы мы должны давать на эти вопросы! Но есть у нас один ответ ясный и вполне определенный: у нас уже есть литература; жизнь пробилась в ней светлою, текучею струею» [29]. Единой атрибуции статьи нет: ее авторство приписывается как Ф.М. Достоевскому, так и Н.Н. Страхову [17]. 10 Не исключена мнемоническая параллель со вступлением к «Медному всаднику» А.С. Пушкина. В обоих текстах осуществляется буквальное рождение из мысли демиурга («И думал он..») нового космоса [32] («Прошло сто лет, и юный град, Полнощных стран краса и диво, Из тьмы лесов, из топи блат Вознесся пышно, горделиво...»). Однако избранная Ядринцевым инстанция «мы» демократизирует эту модель. Подобные жизнестроительные практики, направленные на изображение «коллективной мысли» и «коллективного дела», найдут устойчивое выражение в советской литературе и эстетике. Например, в хрестоматийном «Рассказе Хренова о Кузнецкстрое и людях Кузнецка»: «Темно свинцовоночие, и дождик толст, как жгут, сидят в грязи рабочие, сидят, лучину жгут. Сливеют губы с холода, но губы шепчут в лад: "Через четыре года здесь будет город-сад!"» [33].

Скачать электронную версию публикации