Akademgorodok's "Big" History: Soviet Science Cities Historiography and Perspectives for Cultural History.pdf Научное знание - один из двигателей современного мира. Формирование нововременной науки и рождение модерной цивилизации пересекаются по времени в начале-середине XVII в. Исследования истории научных исследований имеют ценность не только для самой науки или ее отдельных частей, но и для всего широкого социального контекста, в котором существует институт Академии. В этом тексте я хочу проанализировать такой объект исследования, как советские города науки, особенно случай новосибирского Академгородка, оценить историографическое состояние поля и наметить возможные направления исследований, которые были бы перспективны не только для истории науки как отдельной субдисциплины, но и для плодотворной трансформации отечественной исторической науки в целом. Мой тезис в том, что, изучая сибирские академгородки и наукограды через призму подходов культу-ральной истории науки, мы можем продвинуть не только историографию советских исследований или славистику, но и внести серьезный вклад в мировое обсуждение тех контекстов и перемен, частью которых является наука. При этом обращение к социальной или культурнальной истории науки для историков важно в том числе для рефлексии собственного положения в процессе производства социально-гуманитарного знания. Для этого я предлагаю три возможных контекста обсуждения академгородков: 1) проектно-менеджериальный, проблематизирующий их как определенный проект советской политической и административной организации Big Science; 2) социально-антропологическое измерение науки и научности - искать отражение «больших» социальных вопросов и конфликтов (связанных с тендером, классом, этносом и прочими «большими» категориями) в многообразии явлений научной жизни академгородков; 3) социально-экологический контекст - пробле-матизацию феномена советских научных городов через сюжеты их взаимодействия с окружающей средой в широком смысле - от городских лесов и парков до микро- и макромира. Но прежде чем говорить о советских академгородках, я хочу затронуть сторонний сюжет о том, почему история науки и техники в России оказалась на периферии исследовательского интереса по сравнению с политической историей и почему эту ситуацию нужно изменить. Начавшись в 1910-1920-е гг. в общемировой логике как вспомогательная дисциплина для ученых-естественников, история науки под идеологическим воздействием марксизма быстро вышла на передовые экстерналистские позиции. Но политическая вовлеченность (первым директором Института по истории науки и техники АН СССР был опальный Н.И. Бухарин) не только давала передовую по тем временам исследовательскую оптику, но и ставила развитие дисциплины в зависимость от отношения государства к ее проблематике - в том числе в смысле репрессий и следования в фарватере партийно-государственной политики [1]. В этой ситуации наиболее рациональной моделью поведения для исследователей, стремившихся сохранить остатки своей автономии, становится уход в частные проблемы истории отдельных научных дисциплин, биографии выдающихся исследователей и летописи открытий. Вынужденное возвращение к позитивистским подходам в истории науки и стремление к автономии от государственной политики логически вело к восстановлению элитарной научной идеологии, имплицитно свойственной взгляду ученых на самих себя. Эта идеология предполагает существование изолированного от общества научного сообщества, которое обладает сверхкомпетенцией в вопросах истинности той или иной теории. Внешнее по отношению к научному сообществу вмешательство в вопросы научной истины или даже научной политики воспринимается как насилие и нарушение общественного договора между Академией и остальным обществом. Поскольку подобный взгляд подразумевает существование самодостаточных изолированных друг от друга сфер общественной жизни, социальных групп и индивидов, то можно осторожно обозначить его как либеральный. Само по себе существование идеологии внутри академического сообщества не должно удивлять - здесь можно вспомнить классическую работу Ф. Рингера о том, как научное сообщество немецких университетов десятилетиями существовало в ситуации конфликта либералов и националистов [2]. Наиболее ярко либеральная идеология проявилась в самом крупном историографическом сюжете отечественной истории науки - теме лысенковщины в сталинском / хрущевском СССР. С самого падения Т. Лысенко в 1964 г. советские биологи и генетики пробовали себя в роли историков и рефлексировали трагедию советской биологии 1930-1960-х гг. и свою роль или своих учителей в тех событиях. Пиком исследовательских и мемуарных публикаций на эту тему стали последовавшие за перестройкой годы [3-6], затем интерес к лысенковщине постепенно угасал (впрочем, еще в 2008 г. комиссия по лженауке РАН сочла необходимым указать на лженаучность апологий лысенковщины [7]). Особенностью большинства отечественных профессиональных1 публикаций в этом поле является их «активистский» характер - они написаны с позиций научного сообщества (как отдельной социальной группы) и для научного сообщества. В этом качестве исследования лысенковщины воспроизводят указанную элитистскую идеологию ученых как «круга достойных», в который недопустимо внешнее вмешательство. Характерно, что зарубежная историография лысенковщины, для которой эти события были менее политически актуальны, в гораздо большей степени вписывает эту тему в общие исследовательские проблемы славистики и советологии. Например, с точки зрения Л. Грэма [9], реализующего одновременно интерналистский подход в истории науки и ревизионистский в советских исследованиях, Лысенко и его сторонников едва ли стоит воспринимать как просто агентов государства (или тем более идеологических агентов Коммунистической партии) в стане аполитичной науки. Более справедливым было бы видеть в них группу ученых-карьеристов, которым в условиях и атмосфере сталинизма определенными практиками удалось получить политическую протекцию и санкцию на устранение или устрашение своих оппонентов. При таком подходе наука и ученые не существуют отдельно, а являются частью общественной или политической жизни. Похожую интерпретацию уже более предметно в 1990-е гг. высказал Н. Кременцов [10]. Хотя сюжет лысенковщины сам по себе располагает к элитистскому взгляду на науку, опасность такого способа выстраивать нарратив в целом, помимо отрыва науки от больших общественных процессов, заключается еще и в фетишизации авторитетов настоящего времени. Последнее особенно опасно для истории науки, в которой авторитеты могут меняться даже быстрее, чем в политике, благодаря особенностям научного поиска. Я убежден, что замечательным источником сюжетов для отработки более современных подходов к истории науки и научности могут стать советские города науки 1950-1980-х гг., академгородки и наукограды, т.е. такие пространства жизни и науки, в которых сгущено множество социальных и культурных констекстов, а политика не проявляется столь односторонне как в теме лысенковщины. Начинать обсуждение академгородков нужно с модельного их экземпляра - новосибирского. За 60 лет своего существования новосибирский Академгородок оставил заметную историографию [11]. Эту историографию можно условно разделить на две неравные части. Первая, самая многочисленная, это так называемый академгородковский миф - представления первых поколений «аборигенов» о себе и своем городе как о пространстве свободы, творчества и научного поиска посреди тайги и тоталитарного государства. Этот миф жанрово и органично вплетается в более общий интеллигентский миф об «оттепели» [12]. Из идеи о золотом веке конца 1950-х - начала 1970-х гг. логично вытекает идея «железного века» конца 1980-1990-х гг., когда поколение отцов-основателей умерло, талантливая молодежь мигрировала, финансирование уменьшилось, атмосфера стала более душной или безысходной. В основном академгородков-ский миф представлен в мемуарных и публицистических сочинениях; из работ профессионалов нужно упомянуть классическую монографию Пола Джо-зефсона [13], особенно ценную, так как это единственное обобщающее тему Академгородка историческое сочинение. Однако подход, который Джо-зефсон использует для того, чтобы соединить множество локальных сюжетов, - это устаревшая теория тоталитаризма и отлично размещающейся в ней «ака-демгородковский миф». С известной долей осторожности можно сказать, что этот миф - частный случай отмеченной выше специфической либеральной идеологии отечественного научного сообщества. Вторая часть историографии Академгородка - это работы историков-профессионалов, использующих академгородковские источники для разработки дисциплинарных историографических сюжетов. В основном речь идет о работах институционалистского толка, в фокусе которых лежат вопросы государственной научной политики на востоке страны [14, 15], строительства Академгородка [16] и истории научно-исследовательских институтов СО РАН [17, 18]. Особняком стоят работы И.С. Кузнецова о традициях диссидентства и политического разномыслия в местной академической среде [19], которые затрагивают темы тоталитаризма и сопротивления ему. Проблема этих работ в том, что взятые как целое они дают фрагментарную картину, в которой Академгородок распадается на множество отдельных контекстов, ни один из которых не объясняет его феномен. Определенную проблему для такого феноменологического взгляда представляют традиционные для отечественной исторической науки институционалистские подходы, когда историк идет вслед за своими преимущественно государственными по происхождению источниками и воспроизводит ведомственный взгляд на явления общественной жизни. Отсюда некоторая бедность «персонажей» исторических исследований - это либо утверждающее (или, наоборот, неспособное утвердить) свою власть государство (или его эрзац в лице Академии наук), либо сопротивляющиеся ему «лучшие люди» (диссиденты или ушедшие в «чистую науку» ученые). Вольно или невольно такой нарратив воспроизводит тоталитарный подход, развернутая критика которого, пожалуй, сегодня будет излишней [20]. Историческому цеху, научному и экспертным сообществам, наконец, самим жителям многочисленных постсоветских «городов науки» требуется новая социальная, культуральная и сравнительная история академгородков. Такие исследования, которые бы обращались к их материалам не ради них самих, а ради того, чтобы решать большие вопросы историографии, научного знания в целом, социальной и экономической практики. Например, новосибирский Академгородок в экспертных публикациях уже почти четверть века называют сибирской Кремниевой долиной. Эта метафора, видимо призванная быть самосбывающейся, раз за разом разбивается об ограниченный успех частных и государственных попыток перезапустить здесь масштабное производство инноваций, вернуть «золотой век» Академгородка. С точки зрения профессионалов-гуманитариев, в этих неудачах нет ничего удивительного: государственные, корпоративные и академические менеджеры пытаются перезапустить явление, сущности которого они не понимают и подменяют либо собственными мифами, либо метафорами из американского контекста. Об Академгородке часто говорят как о проекте, но по сей день нет сочинения, которое бы содержательно оценило и сильные, и слабые стороны проекта. Я полагаю, что объяснение феномену Академгородка стоит искать в трех контекстах: социально-антропологическом, менеджериальном и экологическом. Антропологический подход означает изучать человека академгородков. Какой дискурс, какую идеологию воспроизводил Академгородок среди своих обитателей? Что значило быть ученым в Академгородке, как происходила интеграция и конкуренция разных научных дисциплин? В чем специфика труда и досуга в городе науки, какие смыслы он продуцировал внутрь и вовне? Почему в конце 1950-х гг. здесь сумели укорениться гонимые науки вроде генетики, а десятилетием позже зацвели цветы советского «нью-эйджа» и даже лженаук (о нью-эйдже в советском научно-популярном дискурсе см. [21])? Отчасти «ака-демгородковский миф» отвечает на эти вопросы, но он отвечает идеологически, т.е., говоря словами Аль-тюссера, выражает «воображаемые отношения индивидов с реальными условиями их существования» [22]. Для того чтобы превратить «академгородсков-ский миф» в научное знание, требуется его критика, причем критика именно с точки зрения теорий субъекта - расщепить идеологическое единство на сложность и пестроту акторов реальной жизни2. При этом мало просто заявить о социальной сложности феномена Академгородка, он должен быть объяснен в том числе через «большие» категории социальных наук -класс, гендер, этнос, институты, идентичность, профессию и пр. Причем такое объяснение должно вестись не только с точки зрения тех людей, которые выиграли от создания СО АН в 1957 г., но и тех, которые проиграли - в их числе приехавшие на новое место, но вынужденные уехать по ряду причин3. Менеджериальный подход смещает акцент на про-ектность Академгородка в самом широком контексте. Вторая мировая война знаменовала новый этап в функционировании науки как социально-экономического института. Появляется так называемая Big Science [24], наука, покинувшая тесные стены университетских и институтских «башен из слоновой кости», интегрированная в производство, решающая большие экономические и политические задачи. Первым примером такой науки был Манхэттенский проект в США, которому в СССР в 1940-1950-е гг. соответствовали советские ядерный и космические проекты, объединявшие сотни тысяч человек по всей стране - политиков, ученых, инженеров, рабочих и т. д. Академгородок возник именно в этом ряду - как принципиально новый способ пространственной междисциплинарной интеграции естественно-научных дисциплин и одновременно сочетание их фундаментальных исследований с потребностями народного хозяйства (преимущественно военно-промышленного комплекса). Отсюда «треугольник Лаврентьева», менеджерский принцип, которым часто описывают специфику Академгородка, в котором вершинам треугольника соответствуют фундаментальная наука, производство и образование [25]. Впрочем, реализация этого принципа на практике - отдельный вопрос, еще ждущий своего скрупулезного исследователя. Кроме того, не стоит забывать, что проект Академгородка имеет минимум четыре воплощения - в Новосибирске, Томске, Иркутске, Красноярске, каждое из которых имеет свою специфику и результаты. Анализируя академгородки, историку важно избавиться от празднично-торжественного тона, столь свойственного «юбилейной историографии», осветить сильные и слабые стороны, т. е. работать собственно в залоге проекта, а не наследия. Институционально, в виде государственной политики, эта тема достаточно широко освещена в историографии. Однако не хватает более широкого контекста, идеи социалистической Big Science c акцентами на все эти три слова. Big Science в том смысле, что Академгородок это часть глобального процесса трансформации научных институтов, процесса, который не завершен и по сей день и который, вероятно, будет определять социальные ландшафты XXI и XXII столетий. А социалистическая в том смысле, что академгородки имели важное значение для перезапуска социалистических идей после разоблачения Сталина на XX съезде КПСС. Уже не столько классовая борьба, сколько наука должна была пробить путь к коммунизму, и этот путь требовал новых общественных форм и новых людей [26]. Наконец, прилагательное социалистический указывает на целый ряд советских специфик Академгородка и академической науки в 1950-1980-е гг. Прежде всего, это политическая и административная роль АН СССР - с одной стороны, уникальная в мировой истории, с другой стороны, отвечающая на вызовы времени. Академия наук СССР - это одновременно и могущественное «министерство науки», часть социалистического государственного аппарата, и общественная организация с традициями цеховых средневековых университетов (идеи самоуправления и автономии, которые особенно расцвели в Академии в период перестройки и после крушения СССР). А советский академик мыслился одновременно как лидер научного направления, человек, способный решать максимально фундаментальные научные задачи4, и административный лидер, зачастую директор института, важный человек в партийно-государственной иерархии. Первое должно было вести ко второму (но не всегда вело), знание -прямо к власти, и эта особенность советского опыта до сих пор не осмыслена научным сообществом в достаточно абстрактном и аналитическом виде. Несмотря на то, что современность ребром ставит перед нами вопросы о сочетании научного лидерства и административного руководства. Не говоря уже о том, что идеи о философах-правителях были высказаны еще Платоном в своем «Государстве», и уже две с половиной тысячи лет волнуют мировую политическую мысль. Третий важный контекст, который может изменить наши представления о советских академгородках, - контекст экологической истории (Environmental History). Вопрос о взаимодействии ученых с окружающей средой в рамках этого становящегося все более влиятельным направления поднимается сам собой, так как последние три-четыре столетия именно ученые по большей части ответственны за наше воображение природы [27]. Но в случае сибирских академгородков есть и более приземленный повод посмотреть на них с этой стороны. Во-первых, все они более или менее погружены в лесной массив, более или менее отделены им от своих городов. Контекст леса важен для выстраивания идентичности местных жителей. В этом жителей академгородков зачастую поддерживают жители прочих отечественных наукоградов (отмечу, что даже их гербы зачастую характеризуются доминированием зеленого). Наконец, сибирские академики М.А. Лаврентьев и А.А. Трофимук были теми, кто в середине 1960-х гг. начинал (вместе с иркутскими учеными и писателями-почвенниками) дискуссию о Байкальском ЦБК -первую в нашей стране большую дискуссию по проблемам влияния промышленного развития на экологию. А уже в 1990-е гг. В.А. Коптюг, сменивший М.А. Лаврентьева и Г.И. Марчука на посту председателя президиума СО АН, прославился отстаиванием концепции устойчивого развития как на уровне Академии, так и на уровне страны. Долгий «роман» сибирской Академии с экологическими вопросами еще ждет исследователя, который бы раскрыл его причины и сопутствующие контексты. *** Эти подходы и контексты находятся в общем соответствии с новейшими тенденциями как исследований науки, так и социально-гуманитарного знания в целом. Более того, указанные проблемы отечественной мысли уже преодолевались мировой историей науки. Исторически рефлексия научного знания и научной деятельности лежала скорее в области интересов философов-эпистемологов. Начиная с Галилея и Декарта, ключевым вопросом науки был вопрос о правильном методе, который отделил бы точное научное знание от неточного, обыденного. При этом сами ученые оставались элитарной социальной группой и не солидаризировались с какими-либо общественными субъектами. Поэтому первые сочинения по истории науки воспроизводили уже описанный нами идеологический взгляд - наука это внутреннее дело ученых и для ученых [28]. Доклад Б. Гессена [29] о социально-экономических корнях физики Ньютона, последовавшая за ним борьба экстернализма и интернализма при объяснении научного мышления и научных открытий, наконец, прорывное сочинение Т. Куна [30] о том, что смена научных парадигм связана не столько с культурой академических дискуссий, сколько с общей циркуляцией идей в обществе и сменой поколений ученых - все это поколебало прежние представления о науке как простом накоплении кирпичиков позитивных знаний и об ученых как о бескорыстных обжига-телях этих кирпичиков. За последние полвека экстернализм продвинулся далеко за пределы концепции Куна. В середине 1970-х гг. Эдинбургская школа социологии знания [31] предложила рассматривать научное знание как разновидность культуры, что означало попадание в область исследовательского интереса не только успешных, но и ошибочных концепций. Десятилетием позже Бруно Латур и его коллеги продолжили это направление и одновременно бросили ему вызов. Вместо того чтобы искать социальную или политическую функцию науки, Латур предложил смотреть на то, из чего состоят научные практики и как научные результаты операционализируются обществом. Таким образом, наука из инструмента политики у раннего Латура превращается в саму политику: изощренную борьбу ученых за признание и ресурсы, в которой лабораторные исследования и выстраивание аргументов - это не более чем попытка максимально усилить свою позицию в глазах сторонников и противников [32]. Формулируя акторно-сетевую теорию, латурианцы снижают критические акценты ради метафоры нового абстрактного языка: науку и технологии нельзя описывать повседневным идеологическим языком науки и технологий, удобнее было бы представить этот мир как сеть, в котором действуют акторы с более ярко выраженной агентностью и актанты с менее. Этот поворот обеспечил скандальную известность Латура -автора тезиса о том, что действуют не только люди, но и вещи, и даже нематериальные объекты [33]. Перемены в поле исследований науки происходили на фоне глобального культурального (структуралистского и постструктуралистского) поворота в со-циогуманитарных науках. Интерес исследователей смещается с поиска детерминирующих факторов исторического или социального развития (преимущественно экономических или макросоциальных) на работу механизмов культурного производства и воспроизводства [34]. Идеология, язык, специфические формы культуры, дискурсы и их сложное взаимодействие формируют нашу картину социального мира, в том числе академического. Развитие политически окрашенных проектов постколониальной и феминистской критики подорвало прежде господствующий нарратив «магистрального пути» из прошлого в будущее, который сменился калейдоскопом «тропинок», тесно связанных с интересами, практиками и языками различных социальных групп [35]. Глобальный процесс трансформации социогума-нитарной парадигмы, разумеется, затронул и проблемное поле «наук о науке». Тот же актантный подход Латур заимствовал из Парижской школы семиотики, наследие, временами придающее его анализу сетей структуралистское звучание [36]. Философ Джозеф Роуз в своей программной статье объединяет большое количество различных исследователей, пишущих о науке, в движение культуральных исследований науки. Слово «культуральные» он использует для того, чтобы «включить различные исследования практик, посредством которых научное знание выражается и помещается в специфический культурный контекст, а также переводится и расширяется в новые контексты» [37]. Культуральные исследования науки сочетают в себе современные представления о конструктивистском характере знания с междисциплинарными подходами к культуре как метапространству социогуманитарных наук. В некотором смысле это квинтэссенция современного социального знания, в которой максимально сокращена дистанция между конкретным исследованием и большой социальной теорией. Впрочем, новые подходы, а тем более методы нельзя создать абстрактно, они появляются в практике конкретных пионерских исследований. В этом смысле показателен пример Обнинского цифрового проекта -одного из самых прорывных новейших исследований в отечественной историографии. Начавшись в 20122015 гг. как серия полевых исследований атомного наукограда Обнинска в Калужской области [38], он продолжается как дигитальный проект (http://obninsk-project.net) и по сей день, более того, именно в последние годы, после первичной обработки собранных данных, он стал приносить все более интересные плоды. В арсенале междисциплинарного коллектива исследователей охват самых разных тем и проблема-тик - эмпирических, теоретических и даже эпистемологических. Например, постревизионистское исследование партийной организации Обнинска, демонстрирующее как разнообразие стратегий партийного политического участия советских людей, так и то, что специфика секретной Big Science ретерриторизовала сам партийно-политический режим управления научными институтами [39]. Или исследование пространственной топологии институтов внутри наукограда с выходом на возможности их научной и промышленной кооперации в советское время и провалы такой кооперации в наши дни [40]. Нарративное исследование способов физиков-ядерщиков сегодня претендовать на причастность к советской космической программе, выход в публичную историю [41]. Наконец, за эпистемологию отвечает серия статей об источниковедческой специфике качественных источников (интервью и их транскриптов) и цифровых (дигитальных) источников, а также о том, как эти новые виды и новый формы старых видов источников меняют исследователя, вплоть до того, что размывают прежде столь прочную (если не сказать плотную) фигуру автора-исследователя, отбирающего или создающего исторический источник [42-47]. Вплоть до того, что пробле-матизации не избежала и публичная презентация (в форме выставки) коллегами результатов собственной исследовательской деятельности [48]. Эти исследования были бы невозможны без принципиально рефлексивной позиции участников Обнинского проекта, но думаю, этим дело не ограничивается. Сам предмет их изысканий, ядерный (но далеко не только ядерный!) город, пространство отечественной Big Science, в каком-то смысле пространство производства будущего - все это само по себе требует неортодоксальных подходов к историческому и социальному исследо-ванию5. Люди, создающие, воспроизводящие и воспроизводимые этим пространством, зачастую находятся в той же исследовательской рефлексивной позиции, но только их интерес направлен не на себя, а вовне, на тайны природы. Их культура создает новые виды источников; участвуя в создании источников, они хотят играть какую-то роль в их использовании - в каком-то смысле они используют исследующих их гуманитариев не меньше чем те их. Для историка это принципиально новый способ взаимодействия со своими героями - не секрет, что историки в основном предпочитают иметь дело с уже мертвыми людьми, теми, кто не сможет оспаривать результаты их работы. Таким образом, культуральные исследования науки и технологий меняют не только наше виденье истории или общества, они меняют нашу профессию. Расширить этот интерес до комплексных социальных объектов вроде академгородков и наукоградов - это способ модернизировать историческую науку. Хотя бы потому, что наука как способ мышления принципиально устремлена в будущее (не существует момента, в котором познание исчерпает себя), и писать историю прошлого, исходя из ожиданий будущего, а не настоящего - это по-настоящему амбициозная задача. ПРИМЕЧАНИЯ 1 То есть претендующих на научность изложения, обеспеченных справочно-ссылочным аппаратом и изданных в академических издательствах. Уже в постсоветское время возникло заметное количество сочинений в защиту лысенковщины, но они носят преимущественно маргинальный публицистический характер, смыкаясь с конспирологической литературой. Исключение составляет разве что изданная научным издательством работа биолога Л. А. Животовского [8]. 2 Ученые-естественники и гуманитарии, инженеры, рабочие, партийные руководители и активисты, мужчины и женщины, носители традиций дореволюционной интеллигенции и советские интеллигенты - все эти социальные группы неизбежно имели разный опыт, который скрадывается в утопическом нарративе о «республике ученых». 3 А в их числе находится, например, один из отцов-основателей СО АН академик С.А. Христианович, который из-за конфликта с М.А. Лаврентьевым в 1965 г. покинул Академгородок [23]. 4 Даже не столько способный, а скорее призванный продвигать теорию, в отличие от более «молодых» коллег, которые должны были решать локальные вопросы проблемных полей. Здесь можно вспомнить роль академиков Б.Д. Грекова, В.В. Струве, Н.И. Конрада, Б.А. Рыбакова и других в советской исторической науке. В еще большей степени это было свойственно плеяде крупных физиков, вышедших из советского ядерного проекта: А.Ф. Иоффе, И.В. Курчатов, П.Л. Капица, М.А. Лаврентьев, Б.Я. Зельдович, А.Д. Сахаров, А.П. Александров и др. 5 Помимо Обнинского цифрового проекта стоит упомянуть в этом ряду интересные исторические работы уральской школы историков об уральских атомных городах [49-53]. Можно констатировать, что отдельные части «империи» бывшего Минсредмаша СССР находятся в авангарде исторической рефлексии по сравнению с остальными городами советской Big Science (см. проект История Ростатома (biblioa-tom.ru), чья библиотека насчитывает сотни мемуарных, публицистических и научных изданий).

Скачать электронную версию публикации