Witness and Christian: Historical Writing in Late Antiquity.pdf Понимание истории и историописания в Римской империи - насущная проблема, которая требует решения в рамках современной исторической науки. Развитие постмодернистского дискурса и последствия лингвистического поворота требуют интерпретировать историографию Древнего Рима, опираясь на смыслы, вложенные в тексты и термины самими авторами этих текстов. Реконструкция образов прошлого, создаваемая современными историками, напрямую зависит от этих смыслов. Однако нередко исследователь подменяет - осознанно или нет - интенции источника собственными смыслами. От этого предостерегает Х.-Г. Гадамер, говоря о герменевтическом толковании в социальных и гуманитарных науках. Чтобы избежать этой ошибки, необходимо обратиться к дефинициям, сформулированным самими римлянами, и рассмотреть контекст понимания историописания в римской античности в целом. Это позволит выявить семантические точки опоры, маркеры, опираясь на которые можно будет проследить динамику трансформации взглядов на историо-писание на протяжении существования Римской империи. Латинская историография традиционно представлена в исторической науке текстами золотого и серебряного веков римской классики (I в. до н.э. - II в. н.э.), и образ римского историописания в целом сформирован на основе конкретных работ Саллюстия Криспа, Тита Ливия и Тацита. Действительно, они являлись образцовыми и для последующего времени. Однако ими римская историография не исчерпывается. Период поздней Античности характеризуется значительными идеологическими, религиозными и мировоззренческими трансформациями по сравнению с эпохой римской классики, что повлияло и на восприятие истории. Соответственно, подход к историописанию изменился; однако рефлексия собственно римских авторов по поводу этого изменения практически отсутствует. В современной литературе оценка периода поздней Античности с точки зрения его историографической специфики остается достаточно дискуссионной, что отчасти отражено в тексте данной статьи. Соответственно, ее целью является выявление особенностей понимания историописания в период поздней Античности в Западной империи. Методологически данное исследование основывается на принципах, предложенных Р. Козеллеком в его концепции Begriffgeschichte - истории понятий. Непосредственно сам Р. Козеллек затрагивал тему понимания истории в древнеримские времена в своем тексте «Historia Magistra Vitae. Über die Auflösung des Topos im Horizont neuzeitlich bewegter Geschichte», впервые опубликованном в 1979 г. В нем ученый раскрывал понимание известного нарицательного выражения об истории как учительнице жизни в период Античности и противопоставлял его пониманию, которое родилось в эпоху Просвещения в результате актуализирующего переосмысления и сильного семантического сдвига [1]. Несмотря на то что внимание Р. Козеллека сосредоточено в первую очередь на изменениях в семантике и словоупотреблении, связанных с Новым временем, представляется, что возможно использовать его подход и для более ранних исторических периодов. Однако это возможно сделать только с некоторыми оговорками. Р. Козеллек фокусируется на рефлексивных определениях, приводимых в словарях, энциклопедиях, философских и политических текстах. Однако, как отмечалось, в период поздней Античности понятийная рефлексия встречается достаточно редко. Поэтому представляется более результативным опереться на известные дефиниции и проследить корреляцию с ними позднеантичных исторических текстов. Необходимо учитывать и высокую степень преемственности и канонизации в римской историографической традиции, что дает возможность выявить понимание исто-риописания через соотнесение авторами себя с выборкой предшественников. Также, как отмечает Р Козеллек, трансформация понятийного аппарата тесно связана с социальной историей и, соответственно, жизненным опытом авторов исторических текстов. Поэтому невозможно, с его точки зрения, отделять и противопоставлять Be-griffgeschichte и социальную историю. Безусловно, нельзя рассматривать концепт историописания безотносительно к историческому фону. Ключевым историческим событием, повлиявшим на трансформацию ис-ториописания в римскую эпоху, считается распространение христианства в империи. Тот же Р. Козеллек полагает, что Евсевий, Августин и Орозий игнорировали предшествующий инструментарий и опыт в той степени, в которой они не соответствовали христианскому мировоззрению [2. P. 156]. Представляется, однако, что взаимосвязь текста и контекста в данном случае более сложная и неоднозначная, чем единомоментное революционное преобразование с отбрасыванием существовавшей традиции. В данной статье историо-писание рассматривается как динамический концепт, связанный в своем бытовании с историческим контекстом, и в то же время континуальный, преемственный по отношению к сложившейся традиции. Понятийные категории историка как свидетеля и историка как христианина, вынесенные в заглавие статьи, являются центральными для формирования позднеантичного дискурса. Главным и наиболее часто цитируемым автором в отношении понимания историописания римлянами является Авл Геллий, в свою очередь цитировавший Вер-рия Флакка: «“Historiam” ab “annalibus” quidam differre eo putant, quod, cum utrumque sit rerum gestarum narratio, earum tamen proprie rerum sit “historia”, quibus rebus ger-endis interfuerit is, qui narret… historia Graece significet rerum cognitionem praesentium… Ita “historias” quidem esse aiunt rerum gestarum vel expositionem vel demonstra-tionem vel quo alio nomine id dicendum est…» (V, 18, 1- 2, 6) («Некоторые полагают, что история от анналов отличается тем, что, хотя и то, и другое представляет собой рассказ о событиях, однако собственно историей является [описание] тех дел, в совершении которых принимал участие рассказчик… по-гречески история означает исследование текущих событий… Итак, некоторые говорят, что история - либо изложение, либо точное описание событий, либо рассказ в какой-либо иной манере…» (пер. А.Б. Егорова)) [3. C. 279-280]. Термин «res gestae», переданный в данном фрагменте как «событие», чаще и более корректно переводится словом «деяние». Таким образом, в центре внимания истории - конкретные дела и поступки (и, логически следует предположить, конкретные люди, которые их совершают). Деяния можно излагать (expositio), наглядно показывать (demonstratio) или познавать, расследовать (cognitio). В любом случае, предполагается, что человек, который этим займется, - историк - должен быть участником описываемых им деяний; соответственно, исторические деяния в узком понимании для римлян относились не к прошлому, а к настоящему или недавно случившемуся. Сервий в своих комментариях к «Энеиде» спустя два столетия практически повторяет, даже усиливает мысль Авла Геллия: «inter historiam et annales hoc interest: historia est eorum temporum quae vel vidimus vel videre potuimus, dicta ἀπὸ τοῦ ἱστορεῖν, id est videre; annales vero sunt eorum temporum, quae aetas nostra non novit: unde Livius ex annalibus et historia constat» (I, 373) («Вот какая разница существует между историей и анналами. История рассказывает о тех временах, которые мы видели или могли видеть, и получила название от греческого глагола historein, т.е. “видеть”. Анналы же говорят о тех временах, которые наше поколение не знало. Поэтому Ливий складывается из Анналов и Истории» (пер. Н.А. Федорова)) [4. C. 284]. Таким образом, еще раз подчеркивается, что историопи-сание в чистом виде должно осуществляться очевидцем или по меньшей мере современником. Наиболее полное рассмотрение всех смысловых оттенков терминов «история» и «историописание» содержится в «Этимологиях» Исидора Севильского. Хотя формально это произведение, будучи создано в VII в., не относится к периоду античности, но, будучи компендиумом, оно суммирует и подытоживает огромный корпус латинских текстов. Неудивительно, что в главе, посвященной истории, в известном «Словаре основных исторических понятий» под редакцией Р. Ко-зеллека О. Энгельс обращается именно к Исидору, лишь мельком упоминая Авла Геллия и Сервия [5. C. 70-71]. Исидор дает следующее определение истории: «Historia est narratio rei gestae, per quan ea, quae in praeterito facta sunt, dinoscuntur. Dicta autem Graece his-toria APO TOU ISTOREIN, id est a videre vel cognoscere. Apud veteres enim nemo conscribebat historiam, nisi is qui interfuisset, et ea quae conscribenda essent vidisset. Melius enim oculis quae fiunt deprehendimus, quam quae audi-tione colligimus. Quae enim videntur, sine mendacio proferuntur. Haec disciplina ad Grammaticam pertinet, quia quidquid dignum memoria est litteris mandatur» (I, 41) («История есть повествование о событиях, при помощи которого становится известным то, что было сделано в прошлом. Названа же история у греков APO TOU ISTOREIN, т.е. «от видения» или узнавания. У древних ведь никто не писал историю, если не присутствовал [при описываемых событиях] и не видел сам то, что записывал. Мы ведь лучше замечаем глазами то, что совершается, чем воспринимаем на слух. Ведь то, что видят, высказывают без обмана. Эта наука относится к грамматике, ибо все, сколько-нибудь достойное памяти, передается посредством букв» (здесь и далее пер. Л.А. Харитонова)) [6. C. 64]. Здесь, помимо воспроизведенного принципа истории как прямого засвидетельствования событий, следует обратить внимание на артикулированное объяснение этого принципа. Увиденное высказывается без обмана - хотя здесь, скорее, имеется в виду без искажений, домыслов. Таким образом, история - это свидетельство очевидца, и оно воспринимается как априори достоверное. Именно в достоверности, точности передачи деяний ее сущностный смысл. Эта передача осуществляется путем narra-tio, письменного повествования, и никак иначе - из-за чего история является разделом грамматики и, по умолчанию, ее изложение подчинено грамматическим канонам. Несколько смущающий термин «наука», использованный Л.А. Харитоновым для перевода слова «disciplina», по ассоциативной цепочке отсылает к историческому познанию как к аналитике, однако это неверно. «Disciplina» здесь означает буквально дисциплину как род занятий, дело, научение. Несколько ниже Исидор раскрывает значение истории более полно: «Inter historiam autem et annales hoc interest, quod historia est eorum temporum quae vidimus, an-nales vero sunt eorum annorum quos aetas nostra non novit. Unde Sallustius ex historia, Livius, Eusebius et Hieronymus ex annalibus et historia constant. Item inter historiam et ar-gumentum et fabulam interesse. Nam historiae sunt res verae quae factae sunt; argumenta sunt quae etsi facta non sunt, fieri tamen possunt; fabulae vero sunt quae nec factae sunt nec fieri possunt, quia contra naturam sunt» (I, 44, 4-5) («История же тем и отличается от анналов, что история - это [события] того времени, которое мы наблюдаем, анналы же - [события] того времени, которое было не в наши лета. Поэтому [книги] Саллюстия содержат историю, а [книги] Ливия, Евсевия, Иеронима - анналы и историю. Также и между историей, рассказом и баснею есть различие. Ведь истории - это истинные дела, которые произошли, рассказы - это то, что, хотя и не произошло, однако же могло быть, а басни - это то, чего не было и быть не могло, ибо они противоестественны») [6. C. 65]. Транслируя озвученную уже Сервием позицию различения истории и анналов по принципу повествование о прошлом - повествование о настоящем, Исидор расширяет список примеров авторов-историков христианскими писателями - Евсевием и Иеронимом. Подобно Ливию, они писали одновременно и анналы, и историю, поскольку начинали повествование с библейских времен, а заканчивали собственной эпохой. Таким образом, помимо анналов и истории как двух видов исторических сочинений, выделяется третий, синкретический, в котором одна часть состоит из анналов, а другая - из собственно истории. Несмотря на фундаментальность, с точки зрения Сервия и Исидора этот вид явно лишен целостности и внутреннего единства, поскольку его части основаны на разных подходах. Наконец, еще одна классификация, которую подчеркивает Исидор, - различие истории и басен. История - истинные деяния, которые были на самом деле, в отличие от басен, сказок, которые невозможны по природе вещей. Вновь повторяется противопоставление истинности, фактичности выдумке, фантазии. Определение истории выстраивается на двух бинарных оппозициях: настоящее-прошлое и истина-ложь. Эту особенность восприятия историописания в период античности подробно рассматривают И.М. Савельева и А.В. Полетаев, предлагая матрицу классификации античных нарративов по критериям правдоподобности и истинности. В ней история - жанр, претендующий на абсолютное соответствие этим критериям [7. C. 23-24]. Подытоживая свое рассуждение, авторы указывают на то, что под историей в период античности понималось нечто совершенно иное по сравнению с современным смыслом этого слова [7. C. 34]. Они имеют в виду прагматический смысл, вкладываемый в историческое сочинение в то время и определяющий требование истинности. С функциональной точки зрения историописание должно было предложить способы решения текущих проблем и образцы морального поведения [7. C. 29-30]. Действительно, Исидор, говоря о пользе истории, указывает на то, что «multi enim sapientes praeterita hominum gesta ad institutionem praesentium historiis indiderunt…» («Многие мудрецы прошлые деяния людей вводят в современные установления при помощи историй…» [6. C. 65]), подразумевая, что исторические работы являются источником правовых установлений. Таким образом, особенности и функции историопи-сания были в период поздней Античности достаточно четко определены и являлись общими и для языческих, и для христианских авторов. По крайней мере, Исидор не затрудняется ставить в один ряд Ливия и Евсевия, что свидетельствует об отсутствии в его восприятии жесткого разделения историописания на языческое и христианское. Однако это разделение присутствует в современной историографии благодаря устойчивой традиции противопоставления язычества и христианства в поздней античности, берущей начало, вероятно, от хрестоматийной статьи А. Момильяно [8]. В отличие от языческих авторов, христианские историки, как отмечает А. Момильяно, создавали не описание событий, а религиозную философию истории. При этом А. Момильяно подчеркивает, что прямого конфликта между двумя традициями историописания в IV в. не было, поскольку Евсевий создал собственную нишу церковной истории, не конкурентную классическому взгляду. Исследователь указывает на то, что различие в целях ставило христианскую историографию в заведомо выгодное положение. Христиане свободно использовали языческие работы для собственных нужд, поскольку языческое историописание - это просто максимально достоверное изложение событий; язычники же не могли ответить тем же из-за агиографической и полемической природы работ христиан. А. Момильяно пытался найти в позднеантичной историографии свидетельства борьбы язычества и христианства, но сделал при этом такие оговорки, которые приводят скорее к мысли об обратном. Противостояние язычества и христианства показано им с помощью собственного дискурса, построенного на понятиях атаки и обороны. Точка зрения А. Момильяно во второй половине ХХ в. стала достаточно распространенной, и до сих пор встречается во взглядах антиковедов. А.И. Сидоров образно пишет, что на излете существования Римской империи под здание языческой историографии была заложена бомба в виде христианства - языческих историков просто перестали читать [9. C. 38]. В. Либешутц пытается объяснить это изменение более развернуто. Он констатирует для Западной империи смерть классического историописания около 400 года; на Востоке же, где формируется традиция церковной истории через преемников Евсевия - Сократа Схоластика, Созомена и Феодорита Кирского - общее распространение исторических работ все же сильно уступает таким жанрам, как панегирики и письма. Это позволяет ему сделать вывод, что в данный период снижается интерес к истории как к познанию деяний прошлого вообще [10. P. 216]. Эту же позицию высказывает и К. Майер, отмечая, что в сознании христиан того времени история занимала очень ограниченное место [5. C. 69]. С точки зрения В. Ли-бешутца, это объясняется тем, что люди перестали верить в возможность истории дать нечто действительно важное для настоящего по сравнению с божественным откровением [10. P. 216]. Тем самым основная польза истории оказалась под вопросом. Однако представляется, что заявление о смерти классического историописания - это риторическое преувеличение. Церковная история как жанр в значительной степени перенимает те принципы, на которых было основано дохристианское историописание. Х. Леппин отмечает явную тенденцию к слиянию этих традиций, особенно на примере Созомена [11. P. 253]. Историки церкви обосновывают необходимость написания своих произведений сохранением памяти о значимых деяниях прошлого, что все же предполагает сравнение прошлого с настоящим [12. P. 150-151]. В частности, такие особенности исторического сочинения, как достоверность и авторство современника описываемых событий, сохраняют свою актуальность. По крайней мере, Д. Рорбахер указывает на то, что Ам-миан Марцеллин и Евнапий утверждали полное соответствие исторических произведений истине, и большинство историков, в том числе и христиан, ссылались на личное участие в тех или иных описываемых событиях в качестве обоснования достоверности изложения и ради привлечения читателей [12. P. 153]. В. Либешутц говорит об упадке именно западного историописания. Безусловно, греческая и латинская традиции историописания в период поздней Античности серьезно отличались друг от друга, поскольку формировались в разных условиях и ставили перед собой разные задачи. Однако констатировать полный упадок историописания на Западе нельзя, пусть оно и было менее активным, нежели на Востоке. Переводы работ Евсевия, осуществленные Иеронимом Стридонским и Руфином Аквилейским в конце IV в., ознаменовали рост интереса к истории в латиноязычном мире. Не замедлили появиться и такие оригинальные исторические сочинения, как «Хроника в двух книгах» Сульпи-ция Севера и «История против язычников» Павла Оро-зия. Последний является наиболее известным автором среди западных историков того времени, образцом и источником цитирования для последующих авторов. При этом характерно, что он не ссылается в своей работе на каких-либо христианских предшественников, по крайней мере в открытую. В то же время он прямо и многократно цитирует языческих писателей - Тацита, Помпея Трога, Тита Ливия. В.М. Тюленев объясняет это изначальной целью работы Орозия - убеждением язычников в правоте христианства на основе языческих же сочинений. Замалчивание же имен христианских авторов, как считает В.М. Тюленев, было вызвано миролюбивым желанием Орозия снизить остроту противопоставления христианства и язычества и градус конфликтной полемики [13. C. 16-17]. Впрочем, Д. Рорбахер замечает в этом отношении, что Орозий относился к своим языческим предшественникам довольно скептически, обвиняя их в преувеличении успехов родной страны из патриотических побуждений [12. P. 157]. В то же время, по мнению Г. Дзеч-чини, Орозий своим риторическим изысканным стилем обозначил сознательное стремление вернуться к классическим традициям историописания. Он создавал универсалистское повествование, и в этом единственным его предшественником был Помпей Трог [14. P. 321]. Помпей Трог, а точнее эпитома его сочинения, сделанная Юстином, являлся одним из главных источников для подражания и формирования исторической концепции Сульпиция Севера, еще одного значимого историка латинского Запада начала V в [14. P. 335-336]. Д.Н. Старостин, суммируя существующие взгляды на концепцию хроники Сульпи-ция Севера, указывает, что этот автор использовал подходы как классического, так и церковного исто-риописания, опираясь на традицию светских историков, но признавая при этом ведущий авторитет церковных писателей и историчность библейских сведений [15. C. 408]. Cледует вспомнить и авторов более позднего периода, в данном случае - VI в. Так, Кассиодор перечисляет в главе, посвященной христианским историкам, наиболее важные, с его точки зрения, имена. Это Иосиф Флавий, второй Тит Ливий, как его называет Кассиодор, Евсевий Кесарийский, его продолжатели Сократ Схоластик, Созомен и Феодорит, и, наконец, Орозий («ut est Ioseppus, paene secundus Livius . post haec autem legenda est historia quae ab Eusebio quidem decem voluminibus Graeco sermone conscripta . post historiam vero Eusebii apud Graecos Socrates, Sozomenus et Theodoritus sequentia conscripserunt . Orosius quoque, Christianorum temporum paganorumque collator, praesto vobis est, si eum legere volueritis» (Cass. Inst. I, 17, 1)). Б. Гене обнаруживает подобный список в «Институциях» Флавия Кассиодора и полагает, что упомянутые в нем фигуры оставались базовыми для историописания в течение всего Средневековья [16. C. 344]. Греческие авторы указаны в латинских переводах Иеронима, Руфина, Епифания и самого Кассио-дора. Необходимо отметить, что в главе речь идет, в соответствии с заглавием, именно о христианских историках, что подразумевает выведение за скобки всех дохристианских авторов. Тем не менее Кассиодор включил в свой перечень Иосифа Флавия, который христианином не был. Более того, он сравнил его с Титом Ливием, явно признав авторитет последнего. Следовательно, перечисленные Кассиодором историки-христиане не исчерпывали весь историографический багаж поздней античности, и, по крайней мере, Тит Ливий продолжал оставаться образцом историописания. Григорий Турский, современник Кассиодора, в своей «Истории франков» прямо называет тех авторов, которых избрал в качестве образца: Евсевия, Сульпи-ция Севера, Иеронима, Орозия (Hist. Franc. II, Prefacio) [17. C. 26]. Кроме того, в тексте он приводит две прямые цитаты из «Заговора Катилины» Саллюстия (IV, 13; VII, 1), показывая свое хорошее знание по крайней мере этого дохристианского историка. Однако в этой связи Д.Н. Старостин указывает, что следует различать авторов, которых сам Григорий Турский называл в качестве примера для себя, и сочинения, которые просто являлись источниками информации [18. C. 127]. В данном случае христианские историки явно находятся в приоритете. Саллюстий же используется даже не с точки зрения содержащихся в его текстах исторических сведений, а как украшение стиля, по мнению В.Д. Савуковой. Цитаты, приведенные Григорием, являлись следствием его школьного образования в детстве, поскольку тексты Саллюстия изучались в качестве грамматических и риторических образцов [19. C. 349]. Однако представляется, что нельзя расценивать отсылки Григория к Саллюстию только как стилистические виньетки. В обоих случаях цитирования Григорий выбирает фразы, описывающие сложности занятия историописанием: во-первых, в связи с необходимостью соблюдать максимальную корректность выражений и возможностью вызвать недоброжелательство, а во-вторых, в связи с нахождением баланса между равнодушием и недоверием читателя. Это говорит о том, что Саллюстий все же являлся авторитетной фигурой для Григория в оценке роли историописания для самого историка и специфики этой деятельности. Понимание Григорием Турским принципов создания исторического сочинения и его базовых смыслов основывается в числе прочего на идеях, декларируемых в классической римской историографии. Следовательно, концептуального разрыва традиции здесь нет. В то же время Григорий не ссылается ни на упомянутых Кассиодором Тита Ливия и Иосифа Флавия, ни на каких-либо иных дохристианских историков, кроме Саллюстия, что позволяет предположить, что его познания в классической историографии были фрагментарными. Подытоживая вышесказанное, следует подчеркнуть несколько ключевых моментов. Первое: по крайней мере, в латиноязычной традиции историописания понимание истории на протяжении всего периода Античности опиралось на концепцию свидетельствования. Исторический нарратив жестко связывался с описанием настоящего, актуального, в той же, а иногда и большей степени, чем прошлого, отчего позиция историка коррелирует с позицией свидетеля и очевидца. Следует отметить серьезный семантический зазор между этим пониманием и современными контекстами понятия «историк»: античный концепт соотносится не с изучением прошлого, но скорее с репортажем с места событий. Второе: при оценке качества исторического сочинения приоритетной характеристикой является истинность как правдивое отражение событий - что закономерно вытекает из роли историка как свидетеля. Третье: менее очевидно, но также закономерно, что требование истинности не элиминирует личностную позицию самого историка, но, напротив, делает ее принципиально важной, а само историографическое высказывание одновременно отображает проблемную повестку дня и формирует ее. Четвертое: значимость историка в том, что он создает (или, в дискурсе свидетельствования, фиксирует) образцы поступков (деяния), которые могут использоваться как прецеденты. Пятое: роль историка как свидетеля и транслятора истинных прецедентов сохранилась и в христианской историографии, что позволяет говорить о преемственности между языческими и христианскими авторами (вопреки бытующему мнению о разрыве в традиции историописания). Шестое: тезис об упадке историописания на Западе представляется преувеличением, а относительно меньшее количество исторических работ, чем на Востоке, можно объяснить не столь острой необходимостью осуществлять политическое и идеологическое высказывание или ситуативной предпочтительностью других форм такого высказывания. Седьмое: несмотря на приоритет, отдаваемый христианским историкам, знание классической дохристианской историографической традиции в V-VI вв. было широко распространено, существуя, скорее, по умолчанию, как очевидная характеристика образованного человека. Это знание актуализировалось в форме риторических образцов, афористичных цитат и грамматических шаблонов, но также и прямых отсылок в случае совпадающего контекста, в частности при оценке позиции историка.

Скачать электронную версию публикации