On the Morbual Code of Russian Literature.pdf Несмотря на то, что сюжеты и образы, связанные с болезнью, с древнейших времен были одним из постоянных объектов изображения в художественных текстах, исследовательская рецепция взаимодействия литературы и медицины (в основном в аспекте изучения патологических отклонений авторов, отразившихся в текстах) интенсивно начинает развиваться только во второй половине ХІХ в. в работах Ч. Лом-брозо, М. Нордау, Д. Ранкура-Лаферьера. Мощным импульсом для изучения взаимодействия литературы и медицины стало развитие в середине XIX - начале XX в. психиатрии как науки, что обусловило определенный ракурс исследования художественных текстов. Из отечественных работ надо отметить монографии В.Ф. Чижа «Достоевский как психопатолог» и «Болезнь Н.В. Гоголя»; статьи Н.Н. Баженова о Гоголе и Гаршине; И.Б. Галанта о Пушкине, Горьком и Леониде Андрееве; В.И. Руднева и Г.В. Сегалина о Толстом. В психиатрических терминах описывали искусство модернизма и авангарда Г.И. Россолимо [1], Ф.Е. Рыбаков [2], Н.И. Вавулин [3], Е.П. Радин [4], А.К. Закржев-ский [5]. После фундаментального анализа рецепции болезни и становления медицины, предпринятого в работах М. Фуко («История безумия в классическую эпоху» и «Рождение клиники»), становится очевидной философская и культурологическая роли института медицины и отношений врач - пациент. Однако долгое время эти вопросы оставались за рамками внимания отечественного литературоведения. Новый виток интереса к исследованию сюжетов и образов, связанных с болезнью, начинается в середине 1990-х гг., что было обусловлено тенденцией «медика-лизации» современного общества [6]. Представляется возможным видеть в этом отражение резкой смены кодов в постмодернистской парадигме, повышения интереса к маргинальности, ориентации на девиантное, психически неполноценное, болезненное и преступное [7]. В то же время интерес к взаимосвязи литературы и медицины был связан с осознанием медицинским сообществом ценности разработки в художественных текстах этических проблем отношений «врач - пациент» и философской рецепции болезни. Особую роль здесь сыграло появление биоэтики. В 1980-е гг. на медицинских факультетах университетов США и Европы был введен курс Literature and Medicine1, цель которого - сформировать у студентов-медиков более полное представление о морально-этических основах будущей профессии, помочь понять психологию больного, продемонстрировать на литературных примерах успешные и проигрышные стратегии во взаимоотношениях «врач - пациент». В российских вузах подобный курс отсутствует, хотя и в медицинских, и в историко-литературных работах не раз рассматривалась роль литературы в развитии медицинской деонтологии и биоэ-тики2. В отечественном литературоведении наиболее проработанным аспектом взаимосвязи литературы и медицины долгое время являлось исследование литературных образов врачей. При этом большое внимание уделялось анализу проекций биографии писателей, профессионально связанных с медициной (А. Чехова, В. Вересаева, М. Булгакова, В. Аксенова), на разработку сюжетов и образов произведений [10, 13, 14]. На рубеже XX-XXI вв. очевидной становится необходимость междисциплинарного синтеза в осмыслении «медицинских» текстов, созданных писателями3. Различные аспекты подобного синтеза (истории литературы, медицины, философии, культурологии, литературоведения и лингвистики) были отражены в материалах сборников, выпущенных по итогам международных конференций «Morbus, Medicamentum et Sanus» (в Варшаве) [15], «Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика» (в Москве) [16]. Как и столетие назад, популярным остается жанр патографии: от фиксации отдельных «диагнозов» героев и анализа эстетических функций психических отклонений, отраженных писателями (В. Руднев [17], А. Пекуровская [18], К. Богданов [19], И. Сироткина [20], О. Сконечная [21]), до рассмотрения с точки зрения психиатрии различных периодов развития литературы и искусства (И. Смирнов [22]). Наряду с изучением «сюжетогенности» болезни и этических вопросов, связанных с данной проблематикой, внимание исследователей привлекает эстетическая функция, связанная с изображением болезни: особая «оптика», порождаемая измененным мировосприятием героя [23, 24], где «больной человек и сама болезнь становятся не только объектом изображения, а призмой видения» [24. С. 44]. Универсальность метафорических проекций болезни и лечения на политические, экономические и исторические процессы, продемонстрированная в эссе Сюзан Сонтаг [25] на примере двух наиболее 47 «знаковых» заболеваний XIX и XX вв. - туберкулеза и рака, - была развита в работах Л. Геллера [26], К. Ин-чин [27], Н. Тамручи [28], показавших изменение рецепции болезни и ее метафорического осмысления в зависимости от социального контекста эпохи. Медикализация общества отразилась на появлении большого количества лингвистических исследований, посвященных анализу речевого взаимодействия врача и пациента. В работах Л. Бейлинсон, М. Барсуковой, Э. Акаевой, В. Жура, Н. Сидоровой, Н. Гоголева и Н. Шпильной, Л. Шуравиной, М. Невзоровой, Т. Ка-рымшаковой и других исследователей рассматривается понятие медицинского дискурса, осмысляемое как «многомерное коммуникативное образование, системообразующими факторами которого являются его цель, типовые участники, социокультурные обстоятельства общения» [29. С. 67]. При многочисленных трактовках самого понятия «дискурс» большинство исследователей сходятся в его понимании как «речи, погруженной в жизнь» [30. С. 136] и выделяют социально-деятельностный характер дискурса; связь лингвистических и экстралингвистических факторов в его функционировании; многообразие коммуникативных манифестаций; его когнитивную функцию [31. С. 45]. Медицинский дискурс понимается как тип институционального дискурса, представляющий собой общение в рамках статусно-ролевых отношений. Его участниками «являются, с одной стороны, врачи, старший и младший медицинский персонал как представители социально-профессиональной группы (агенты института), и с другой - пациент и его родственники (клиенты института)» [32. С. 34]. Исследователи выделяют основные и вспомогательные коммуникативные стратегии и тактики4 данного дискурса, определяют его концептосферу. В исследованиях последних лет материалом для изучения стратегий и тактик медицинского дискурса становятся художественные тексты различной природы. Так, в диссертации Н. Ефремовой [35], статьях К. Керер [33] анализируется литературная (на материале произведений Н. Амосова, Ф. Углова, Д. Правдина) и кинематографическая (на материале сериала «Неотложка») рецепция медицинского дискурса [36]. Е. Пономаренко [37] исследует отрефлексированные в литературе модели общения врача и пациента с точки зрения теории речевых жанров (объектом исследования стали тексты А. Чехова, В. Вересаева, М. Булгакова, Н. Амосова, Ю. Крелина, Ф. Углова). Разноуровневость аспектов, связанных с темой болезни, и неоднородность их реализации в художественных текстах делают актуальным введение обобщающего термина, охватывающего все многообразие заявленной проблематики. В современном литературоведении в таком качестве выступает «морбуальный код». «Морбуальный» (от лат. morbus - болезнь)5 является своего рода «антонимом» по отношению к «медицинскому» («врачующему болезнь»). Обозначение «морбуальный» представляется более удачным, так как включает в себя не только проблематику, в той или иной мере обусловленную взаимодействием врача и пациента, но и отношение к болезни самого больного, изменение его мировосприятия, поведения и связанных с этим философских и нравственных вопросов. Термин «морбуальный код» был использован в работах Г. Козубовской [39] и В. Стениной [40-42], но не получил теоретического обоснования. В монографии Г. Козубовской он, наряду с другими (биографическим, поведенческим, пространственным, онейриче-ским, ольфакторным, музыкальным, охотничьим, ак-ватическим, вегетативным), применятся для описания индивидуальных художественных систем писателей XIX в. [39]. Но определение термина и критерии выделения кодов исследователь не приводит. В диссертации и статьях В.Ф. Стениной также отсутствует трактовка кода, а она необходима, так как данный термин осмысляется по-разному в лингвистке, семиотике, культурологии. Общим для различных подходов является понимание кода как «системы постоянных признаков и их значимостей» [43. С. 49] (Е. Фарино), в которой существует ряд оппозиций, а также определенные правила сочетаемости условных символов. При описании мор-буального кода литературы мы будем опираться на семиотическую и культурологическую трактовки. Согласно концепции Р. Барта [44. С. 44], сравнивающего коды с «нитями», которые, переплетаясь, составляют «ткань» текста, выделяются пять основных кодов: герменевтический, символический, семический (семантический код в классификации А. Брудного [45. С. 176]), пройаретический (или нарративный), гномический (или культурный). Е. Фарино пишет, что «наличие общего кода - непременное условие сверхтекстовых образований» [43. С. 50]. С одной стороны, морбуальный код является семантическим, так как относится к плану содержания текста, обусловливает его тематику и проблематику. Он позволяет видеть метатекстовые образования как в произведениях разных авторов (например, Ф. Достоевского [46-48], А. Чехова [41, 42, 49], М. Булгакова [50], М. Алданова [51], Е. Водолазкина [52]), так и в литературе изучаемого периода в целом [53-55]. С другой стороны, морбуальный код - один из культурных кодов. При множестве подходов к определению и вычленению функций культурного кода (С. Толстая, Г. Левинтон, Б. Кононенко, Т. Ерохина, B. Красных, М. Пименова, В. Маслова, А. Буевич) большинство авторов сходятся в его трактовке как «“ключа” к пониманию конкретного типа культуры» [56-58], «некой понятийной сетки», с помощью которой носитель языка «категоризирует, структурирует и оценивает окружающие его и свой внутренний миры» [59. С. 232]. Исследования по лингвокультурологии показывают, что правила его дешифровки «задаются культурой: культурным хронотопом, культурной компетенцией интерпретатора» [60. С. 19]. Они «фиксируются в языковом сознании и в языке и проявляются в дискурсе» [59. С. 233]. В. Красных выделяет базовые коды культуры: соматический (телесный), пространственный, временной, предметный, биоморфный и духовный [59. C. 233]. При этом она подчеркивает, что нет жестких границ между кодами, они накладываются друг на друга. Так, «соматический код используется для 48 описания пространства» (ср. фразеологизмы «под рукой», «в двух шагах»), а «пространственные отношения переносятся на временные» («в двух минутах отсюда») и наоборот («в трех часах езды») [59. С. 233]. При анализе одного кода необходимо учитывать его взаимодействие с остальными, являющимися в данном случае субкодами. Культурный код содержит ряды основных оппозиций, например, пространственный: «верх - низ», «внутреннее - внешнее», «далекое - близкое». Для морбуального кода основными оппозициями являются «здоровье - болезнь», «жизнь - смерть», «врач - пациент». Они определяют концептосферу6 морбуального кода. По наблюдению исследователей, концепт «болезнь» является одним из наиболее древних в языке. При этом Г.П. Бурова фиксирует, что «в некоторых авторских словарях культуры (В.П. Руднев, Ю.С. Степанов), статья “Болезнь” отсутствует: возможно, негативная ментальная оценка этого феномена и наличие оппозиционного концептуального фактора здоровья как высшей ценности способствовали устранению из некоторых современных лексикографических репрезентант культуры понятийной области “болезнь”» [62]. Морбуальный код является одним из наиболее важных и древних (универсальных) кодов культуры. Он становится основой для порождения метафор. «Все отвратительное или уродливое напоминает нам болезнь. Во французском осыпающийся каменный фасад все еще определяют эпитетом lepreuse (изъеденный проказой, прокаженный. - Прим. пер.) На болезнь проецируется наше восприятие зла. А болезнь (обогащенная смысловыми оттенками) проецируется на мир» [25. С. 59], - пишет Сюзан Сонтаг. В ставшем классическом эссе она показывает универсальность метафорических проекций болезни на политические и социальные процессы в европейской культуре. В русской литературе ХХ в. морбуальные метафоры реализуются как на уровне языка («духовная слепота», «политическая близорукость», «безумная лю-бовь/решение/поступок», «близорукий интеллигент», «язвы капитализма»7). Они общеупотребительны. Также в морбуальных метафорах выражается глубинное осмысление происходящих перемен (например, революция осмысляется как «высокая болезнь» или «великолепная хирургия» у Б. Пастернака; А. Солженицын создает развернутую метафору опухоли ГУЛАГ а в «Раковом корпусе» и «Архипелаге ГУЛаг» [63]). Л. Геллер, рассматривая «парадигму болезни» в произведениях советских авторов 1930-х гг., пишет: «В литературе соцреализма мотив “болезни” часто связывается с мотивом “врага”. Поэтому процесс выздоровления получает здесь типично идеологические черты» [26. С. 363]. Осмысление социального или политического отклонения как «болезни» требовало и скорейшего излечения «недуга», что ярко отразилось в произведениях соцреализма [27, 28]. Таким образом, морбуальный код может быть одним из ключевых в произведениях, не связанных напрямую с изображением болезни. В «Архипелаге ГУЛаг» формирование и развитие лагерной системы осмысляется в метафорах рака: «Архипелаг дает метастазы» - так называется одна из глав третьей части произведения, автор в терминах морбуальности описывает и возникновение первого из лагерей, Соловецкого, и показывает быстрое «распространение опухоли» до гигантской лагерной системы, сравнивая ее последствия для страны с выбрасыванием «метастазов». То, что основой для построения метафоры становится сопоставление с раком, не случайно, здесь играет роль представление об онкологическом заболевании как о болезни смертельной, но «не возвышенной, а отталкивающей и вызывающей страх» [63. C. 68]. Морбуальный код находит выражение в разных видах искусства: в литературе, живописи, кинематографе, в театре. В нем запечатлены особенности национального сознания и культуры описываемой эпохи. Так, если рассматривать различные способы кодирования образов, непосредственно связанных с морбуаль-ностью, можно видеть принципиальное отличие в осмыслении и способах репрезентации одних и тех же единиц кода в меняющемся культурном и (или) научном контексте. Например, образ врача во второй половине XVIII в., с одной стороны, осмысляется как образ стяжателя-шарлатана (в баснях В. Тредиаковского, А. Сумарокова, эпиграммах М. Хераскова и Д. Хвостова, отражено массового недоверие к медицине и представление о врачах-«смертодавах») а, с другой - как «лечи-теля душ» (в произведениях Н. Новикова, А. Радищева). Развитие медицины и появление ряда новых областей знания в середине и второй половине XIX в. преломляется в текстах И. Тургенева, А. Г ерцена, В. Вересаева, рисующих врача-скептика и материалиста, подвергающего жесткой ревизии не только тело больного, но и устройство общества. А в произведениях М. Булгакова, А. Платонова, Б. Лавренева находит отражение характерное для советской культуры 1920-1930-х гг. утопическое видение врача как создателя «нового человека» [24. С. 90129]. При анализе морбуального кода важнейшими субкодами становятся соматический и духовный. Не случайно в древних культурах и религиях представлено понимание телесной немощи как духовной ущербности или, наоборот, избранности, а телесного здоровья - как совершенства духовного, что отражено в латинской поговорке «Mens sana in corpore sam». Соответственно, врачевание осмыслялось как дар «целитель-ства»: «И от Вышнего врачевание, И от царя получает он дар» (Сир. 38:1-2). В русской культуре наряду со светскими «лечьцами», которых было очень немного, широко практиковали «лечьцы-монахи» и знахари, которых до XVII в. называли волхвами [55]. Воздействие на болезнь осуществлялось или с помощью обращения к Богу и святым или, в последнем случае, - к языческим силам. Изображение болезни - страдания физического - выводило писателей на осмысление предельных экзистенциальных вопросов (в произведениях Ф. Достоевского, Л. Толстого, М. Алданова, А. Солженицына, Е. Водолазкина, Л. Улицкой). Литературная рецепция «пороговых» (в бахтинском понимании) ситуаций неотделима от многогранной духовной рефлексии. 49 Другими субкодами, тесно связанными с морбу-альным, являются временной, пространственный, предметный. Как правило, болезнь обусловливает ограничение пространства, его замкнутость. Типичные морбуальные локусы, начиная с XIX в.: это комната (умирающего Базарова или Ивана Ильича), больница (в «Записках сумасшедшего» Гоголя, «Палате № 6» Чехова, «Записках врача» В. Вересаева или «Записках юного врача» М. Булгакова). В литературе ХХ-ХХІ вв. к ним добавляются тюрьма и лагерь (в «Колымских рассказах» В. Шаламова, «Зулейха открывает глаза» Г. Яхиной, «Авиаторе» Е. Водолазкина). В то же время это может быть разомкнутое пространство воспоминаний или бредовых галлюцинаций героя (в «Записках сумасшедшего» Н. Гоголя, «Защите Лужина» В. Набокова, «Казусе Кукоцкого» Л. Улицкой). Пространственный код переплетается с предметным. Ограничение пространства тесно связано с отказом от привычных вещей, что очень точно описал Ю. Олеша: «Когда он (Пономарев. - Е.Т.) понял, что тяжело заболел и умирает, то понял он также, как велик и разнообразен мир вещей и как мало их осталось в его власти» [64. С. 227]. Обыденные предметы могут приобретать символическую функцию, часто становясь воплощением утраченной полноты мира. Пересечение пространственного и предметного кодов с морбуальным обогащает визуальную поэтику произведений. Так, изображение болезни (психических расстройств героев у Н. Гоголя, В. Одоевского, Ф. Достоевского, Ф. Сологуба, В. Набокова, С. Соколова; деформации зрения в произведениях В. Набокова, А. Ремизова, С. Кржижановского) позволяет авторам показать сложные эксперименты с пространством и окружающим вещным миром [65-67]. Временной код при изображении болезни неоднороден. Наряду с недискретным линейным током времени авторы используют обратный (от «Смерти Ивана Ильича» до «Опытов» М. Вишневецкой, «Авиатора» и «Брисбена» Е. Водолазкина); показывают слитность воедино прошлого, настоящего и будущего (в «Школе для дураков» Саши Соколова: « недавно (сию минуту, в скором времени) я плыл (плыву, буду плыть) на весельной лодке по большой реке» [68. С. 39]); или описывают застывшее время (для сошедшего с ума профессора Вольфа Лейбе в романе Г. Яхиной). Морбуальный код может быть реализован в художественном медицинском дискурсе (в «Записках врача» В.В. Вересаева, «Записках юного врача» М.А. Булгакова, «Раковом корпусе» А.И. Солженицына и многих других произведениях). В то же время в ряде текстов медицинский дискурс может отсутствовать или может быть сведен к минимуму, как, например, в «Мелком бесе» Ф. Сологуба, в «Защите Лужина» В. Набокова, при этом изображение измененного сознания героя играет в романах центральную роль [21, 69], и морбуальный код проявляется на сю-жетно -композиционном, пространственно -временном, идейно-философском уровнях текстов. Учитывая множественность и разнообразие проявлений и функций морбуального кода, мы предлагаем следующее определение, выработанное на основе семиотического подхода: морбуальный код - формально-содержательное единство, репрезентирующее в художественных текстах образы и (или) метафорические проекции морбуальности. Литература «кодирует» представление о болезни, образы больных, врачей, медицинские «сюжеты» жизни. В то же время с помощью морбуального кода писатель может изображать политические, социальные, культурные процессы, напрямую не связанные с болезнью. Код как «системность авторских выборов» [43. С. 49] в конкретных произведениях может быть реализован на разных уровнях текста с разной степенью полноты. Вариативность использования данного кода зависит от индивидуальной поэтики писателя, от социальных, политических этических, философских и эстетических кодов эпохи. Морбуальный код - один из важных семантических и культурных кодов художественного текста. Его пересечение с соматическим, духовным, пространственным, временным, предметным кодами определяет как своеобразие поэтики отдельного произведения, так и позволяет видеть целостное единство текстов того или иного периода истории литературы в осмыслении не теряющих актуальности вопросов, связанных с рефлексией болезни. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Обзор междисциплинарного курса Literature and Medicine и проблемы его развития даны в статье Е. Неклюдовой [8]. 2 Так, произведения А.И. Герцена, А.П. Чехова, В.В. Вересаева, М.А. Булгакова перепечатывались в отрывках, а иногда и целиком в пособиях для студентов медицинских университетов (см., нап., [9]). Многочисленные высказывания выдающихся врачей разных специальностей о большой роли изучения литературных «случаев из практики» для их собственного становления приведены в монографии И. Лихтенштейн [10] (см. также [11, 12]). 3 Особенно подробно разработан этот подход по отношению к творчеству А.П. Чехова. В 1990-е гг. в доме-музее Чехова в Москве прошли конференции: «Чехов и медицина», «“Черный монах” глазами врачей и филологов», «“Палата № 6” глазами врачей и филологов», «“Степь” глазами врачей и психологов». 4 М. Барсукова выделяет диагностирующую, лечащую и рекомендующую стратегии медицинского дискурса [32]; Е. Керер рассматривает как основные когнитивные стратегии, представленные убеждением и внушением; а также вспомогательные: прагматические («направлены на изменение условий взаимодействия между участниками коммуникации, улучшение психоэмоционального состояния пациента, на содействие выполнению назначений и рекомендаций специалиста, демонстрации эмпатии»); диалоговые стратегии («стимулируют речевую активность клиента медицинского дискурса); риторические («позволяют врачу “приблизиться” к пациенту, подстраиваясь под его восприятие с целью получения релевантной информации и создания психологического комфорта») [33. С. 101]. Важен вывод исследователей, что «Система стратегий и тактик медицинского дискурса способна варьироваться и дополняться новыми компонентами в зависимости от смены коммуникативных условий и социальных практик» [34. С. 401]. 5 В литературоведении слово «морбуальный» начинает употребляться после выхода сборника [15] и работы Т. Шмелевой [38]. 6 Концепт понимается как «единица коллективного знания/сознания (отправляющая к высшим духовным ценностям), имеющая языковое выражение и отмеченная этнокультурной спецификой» [61. С. 271]. 50 7 Наталья Тамручи говорит о метафоричности понятий «здоровый» и «больной» в советской риторике, где данные антонимы стали применяться «не только по отношению к человеческому телу, но и к телу социальному. Так, социализм “здоровый” противопоставлен капитализму “загнивающему”; высказывания, расходящиеся с курсом партии, именуются “гнилыми”, и т.п.» [28. С. 135].

Скачать электронную версию публикации