Symbolic Figures of the Decembrists in the Memorial Space of Irkutsk (Early 20th Century - 1991).pdf К, казалось бы, хорошо изученному сюжету пребывания участников декабрьского восстания 1825 г. в сибирской ссылке уже более ста лет неизменно обращается каждое поколение историков и краеведов. Память о декабристах оказалась востребованной в контексте конструирования разного рода социальных идентичностей, чем и объясняются многочисленные переоценки этих исторических деятелей, отраженные в научной литературе и иных дискурсах. К настоящему моменту выявлены и систематизированы оценки, которые давали историки разных поколений декабристам в соответствии с контекстами государственной идеологии, политики памяти и общего интеллектуального фона, присущего отдельным периодам отечественной истории. Однако для того чтобы прийти к более глубокому пониманию особенностей использования памяти о декабристах на разных исторических этапах разными общественными и политическими силами, недостаточно знакомства с историографией, необходимо также обращение к истории связанных с декабристами памятных мест и памятников, которые, по меткому замечанию А. Ассман, «дополняют и превосходят письменные и устные источники» во многих отношениях по своей информативности [1. P. 288]. Будучи наглядными и общедоступными, памятники прямолинейно выражают концентрированный смысл и утверждают ценность той, или иной версии интерпретации прошлого. Пожалуй, наибольший интерес представляет история «декабристских» памятных мест Иркутска, где сложилась крупная поселенческая колония ссыльных, а впоследствии был сконструирован выраженный «декабристский» сегмент мемориального пространства. Соответствующие памятные места многократно описывались, но специально не изучались в комплексе и в контексте разработки проблем исторической динамики культурной памяти сибиряков. Между тем в последние годы проблемы исторической памяти о декабристах, в частности ее политизации и мифологизации, активно изучаются в разнообразных аспектах [2]. О.Б. Леонтьевой разработаны вопросы формирования и бытования в России второй половины XIX - начала ХХ в. трех разных мифов о декабристах: официально-охранительного, либерального и революционного (героико-романтического, «герценовского») [3]; С.Е. Эрлихом также проанализированы различные мифы о декабристах и их политическое использование в позднесоветской и современной России [4, 5]. Американским славистом Л. Тригос было предложено обобщение динамики ключевых смыслов разных дискурсов памяти о декабристах, сложившихся в русской культуре [6]. Однако, по мнению С.Е. Эрлиха, ее работа была построена на небольшом количестве доступных Тригос источников, что привело к «спрямлению смыслов» и спорным выводам, в частности о том, что распад СССР и десакрализация революционного мифа о декабристах привели к началу процесса их забвения [4. C. 10]. С. Е. Эрлих показал также существование и бытование «сибирского» мифа о декабристах, сочетающего лейтмотивы их «каторжных мук» и роли первых просветителей Сибири. Последний мотив признается Эрлихом именно сибирским, региональным. Тема памяти сибиряков о декабристах развивается иркутским историком и философом М. Я. Рожанским. Он выявил совмещение в декабристском мифе трех базовых конструктов: «революционный порыв совестливых дворян, отвергавших крепостничество и мечтавших о свержении самодержавия; самопожертвование женщин, разделивших судьбу жестоко осужденных тираноборцев; культурное творение в Сибири». Рожан-ский сделал выводы, что эти мифы родились еще в XIX в. и укоренились в коллективной памяти сибиряков в советский период [7. С. 119]. Говоря об увековечивании памяти о декабристах в Иркутске, этот исследователь вскользь коснулся темы памятника декабристам, запланированного, да так и не установленного в 1980-х гг., а также показал и объяснил отсутствие у сибиряков в нынешнее время консенсуса относительно их роли в истории нашего региона [7. C. 119, 176-178]. Пребыванию декабристов на иркутской земле посвящена обширная историография. Большинство авторов научных и публицистических работ о жизни декабристов в Иркутске упоминали и соответствующие памятные места: могилы, дома декабристов, церковь, построенную Волконскими. Во-первых, при работе над статьями и книгами, историки использовали подобные описания для подтверждения приводимых ими биографических сведений; во-вторых, что еще важнее, на доказательствах сохранения в народе «доброй памяти» о декабристах строилось обоснование не только научной актуальности, но и общественной значимости исследований этой темы. Можно заметить и то, что именно «живая» социальная память о ссыльных, еще бытовавшая в 1920-х гг., стимулировала к краеведческому поиску иркутских историков, пионером среди которых был Б.Г. Кубалов, вдохновивший своих учеников: В.Е. Дербину, М.К. Одинцову, а также А.Ф. Кудрявцева [8]. В 1977 г., уже будучи зрелым историком, А.Ф. Кудрявцев написал сентиментальную статью «Декабристы в моей жизни» для газеты «Восточно-Сибирская правда», в которой рассказал, как увлечение памятью о «первом декабристе» В.Ф. Раевском, некогда попашем в ссылку в Олонки (родное село Кудрявцева), сыграло судьбоносную роль в жизни историка, определив его профессиональный выбор. Он описал атмосферу своего детства, проникнутую памятью о Раевских. Память выражалась и поддерживалась с помощью рассказов старших сельчан, ежедневных посещений школы, находившейся на месте усадьбы декабриста, торжественных визитов на сельское кладбище, где покоилась семья Раевских. Благодаря почти сакральной символической фигуре декабриста, которого в Олонках помнили в качестве благодетеля, село воспринималось мальчиком как достопримечательное, а ощущение сопричастности истории дворянина, сделавшего, по распространенному мнению, много добрых дел для простых крестьян, вызывало со временем желание повысить значимость этой истории. Стараниями А.Ф. Кудрявцева недолговечная социальная память преобразилась в устойчивую культурную, закрепившись печатным словом. «Интерес к декабристам отразился на моей судьбе: я стал учителем истории, исследователем и пропагандистом», - заключал автор статьи, профессиональная и локальная идентичность которого, очевидно, была связана с образами декабристов, запечатленными в коллективной памяти [9]. Не только Б.Г. Кубалов и А.Ф. Кудрявцев отталкивались в своих историко-краеведческих исследованиях от поиска старожилов, помнивших декабристов и места, связанные с их жизнью. Этим путем шел и такой известный иркутский декабристовед, как С.Ф. Коваль, еще в молодые годы собиравший материал о декабристах на основе живых устных свидетельств и посещений мест, связанных с памятью о них [10]. Уже более ста лет иркутские историки, краеведы и музейные работники занимаются описанием и популяризацией мест, напоминающих о пребывании в их городе ссыльных декабристов. В числе наиболее значительных работ советского времени труды 1920-х гг., принадлежащие перу «открывателя» некрополя декабристов Б.Г. Кубалова [11]. Тема некрополя и домов декабристов в Иркутске набрала популярность в 1970-1980-х гг. Именно этому периоду принадлежат, разработанные А.Ф. Кудрявцевым экскурсионные маршруты по «декабристским» местам [12] и книга И. Козлова, где повествуется о судьбе дома Волконских [13]. Существенные дополнения, имевшие место к началу 1990-х гг., в комплексе памятных мест Иркутска, связанных с деятельностью музея декабристов, можно найти в работе А.В. Дулова и Е.А. Ячменева [14]. Этот музей стал основным центром изучения и популяризации декабристских памятных мест Иркутска. Из многочисленных работ, опубликованных по его инициативе, стоит особенно отметить статью А.Н. Гаращенко, в которой предлагается самый подробный отчет по истории забвения и «открытия» некрополя декабристов на иркутской земле. Поясняются и некоторые идеологические контексты этой истории [15]. При этом приходится все-таки признать, что до сих пор большинство работ, посвященных декабристским памятным местам в Иркутске, имеют констатирующий характер. Эти памятные места еще не осмыслены как элементы системы мемориального пространства, формирование и функционирование которой было обусловлено политикой памяти, осуществлявшейся на разных исторических этапах центральными государственными и местными властями. Цель данной статьи - охарактеризовать динамику развития сегмента мемориального пространства, включающего в себя памятные места Иркутска, связанные с декабристами в хронологических рамках советского периода отечественной истории. Для этого предстоит выявить основные контексты политики памяти, влиявшие на изменения в «декабристском» сегменте мемориального пространства Иркутска, определить основные этапы этой динамики и выявить важнейшие особенности мемориализации декабристов в Иркутске, присущие этим этапам. Ориентируясь на широкую, проблематику исследовательского поля, известного как «memory studies» [16], мы учитываем ставшую классикой концепцию «мест памяти» П. Нора [17]. Исследование «мест памяти» отвечает на вопрос о характере использования прошлого в настоящем для практических, в том числе и политических целей. Памятные места и памятники -отдельно взятые элементы мемориального пространства, выражают колебания культурной памяти общества. В данном исследовании мы используем активно разрабатываемую в последнее время категорию мемориального пространства. Мемориальное пространство определяется как система памятных мест и связанных с ними коммеморативных практик, состоящая из исторически локализованных символических элементов, которые особым образом функционируют в пространственно-временных координатах города. Мемориальное пространство складывается в условиях регулярности воспроизведения в массовом сознании населения воспоминаний о символически значимых персонах и событиях, маркирующих наиболее значимые черты существующего социального порядка и легитимизирующих его культурно-идеологические основания [18. С. 39]. Опыт предыдущих исследований [19] дает нам основание говорить, что мемориальное пространство подвержено постоянным изменениям. Внутри него в результате воздействия множества факторов, среди которых стоит особенно отметить политику памяти, на разных исторических этапах общество обозначает памятники и памятные места, образующие коммеморативные системы, объединенные общими смыслами. Одновременно более старые системы памятников и памятных мест могут терять актуальность и подвергаться забвению, ведущему в конечном итоге к процессам разрушения. Однако забытые ранее памятники зачастую актуализируются с течением времени, обретают новые смыслы и по-новому встраиваются в актуальные системы мемориального пространства. Мемориализацией мы называем включение тех или иных артефактов в мемориальное пространство. Вслед за Я. Ассманом и А. Ассман мы различаем социальную память, кратковременно бытующую преимущественно в устных нарративах, и культурную память, способную длительно бытовать и реактивироваться, будучи зафиксированной в письменной или иной знаково-символической форме [20. С. 24-26]. В мемориальном пространстве запечатлевается именно культурная память, способная на реактивацию и после периодов частичного забвения прошлого или отвлечения от него внимания. Мемориализация включает в себя целый ряд важных вариантов этического выбора обществом того, кого помнить, как именно запоминать и выражать нравственные смыслы коллективных воспоминаний [21]. Память концентрируется и выражается в символических фигурах, или, говоря языком Я. Ассмана, в «фигурах воспоминаний», которые служат консолидации, пространственному, временному и ценностному ориентированию сообществ, сообщают представление о родине, служат обучающими образцами, одновременно отражая характер, свойства и слабости этого сообщества [22. С. 16]. Нами замечено, что логика формирования мемориального пространства во многом совпадает с логикой формировия сакрального пространства. Этому есть объяснение. Еще в XIX - начале ХХ в. мемориальные объекты городского пространства часто являлись одновременно и сакральными в прямом смысле слова: многочисленны примеры православных храмов, возводившихся в память о значимых событиях в истории Российского государства или Дома Романовых. Мемориальное пространство советского города официально мыслилось как секулярное, однако в силу культурной инертности памятные места воспроизводили ореол квазисакральности. Отношение к местам, связанным с центральным (всероссийским, всесоюзным) дискурсом памяти, во многом воспроизводило отношение к сакральным местам, наличие которых всегда символически повышало статус города, его значимость в масштабе «центрального» дискурса памяти, его различимость, приметность в пространстве всей страны. Именно поэтому периодически актуализировались поиски, конструирование и даже мистификации памятных мест в городском пространстве, которые могли бы быть хоть как-то связаны не с локальной, а с «большой», российской историей. Наличие таких мест служило подтверждением того, что местный социально-политический порядок сформировался благодаря главным, центральным, почти сакральным событиям отечественной истории, затронувшим и периферию государства, а значит, эта, казалось бы, сильно отдаленная от центра страны местность существует не в отрыве, но во взаимосвязи с российской историей и является полноценной частью единого государственного целого. Динамика мемориального пространства находится в прямой зависимости от политики памяти, выражающейся в комплексе средств и самих процессах легитимации тех или иных элементов современного порядка с помощью отсылки к реальным или сконструированным событиям прошлого и их идеологически значимым интерпретациям, которые используют политические субъекты в собственных целях [23. С. 49]. От доминирующих смыслов политики памяти зависит коммуникативная специфика мемориального пространства, в котором, как правило, кипит коммеморативная деятельность. По отношению к ней мемориальное пространство выступает в качестве необходимой инфраструктуры. Политика памяти нередко диктует забвение - образование пробелов в коллективной памяти, относительно универсальные сценарные варианты которого (репрессивное стирание памяти, предписание забыть, забвение на фоне формирования новой идентичности, аннулирования и др.) охарактеризованы П. Коннертоном и учтены в ходе данного исследования [24]. Основными источниками данного исследования послужили неопубликованные делопроизводственные документы иркутских музеев, иркутского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (ВООПИиК), работы иркутских историков и краеведов, а также публикации в периодической печати. Согласно выводам декабристоведа Т.А. Перцевой, тема пребывания декабристов в Сибири по политическим причинам замалчивалась историками и краеведами вплоть до 1910-х гг., когда на общем революционном подъеме либерально настроенные авторы П.Е. Щеглов, П.Л. Модзалевский, Б.Г. Кубалов и М.К. Азадовский заговорили о них как о «первенцах свободы» [25. С. 13], филантропах и патриотах. На основе «либерального мифа» о декабристах, уже оформившегося в работах историков А.Н. Пыпина и В.О. Ключевского, получил развитие самостоятельный «сибирский миф» о декабристах, якобы давших этой стране первое поколение интеллигенции и сделавших это бескорыстно, из гуманности, из любви к Родине и из сострадания к простому человеку. Однако официально до революции декабристы порицались. Соответственно, не вызывает удивления, что их могилы не были отмечены в материалах к некрополю великого князя Николая Михайловича, который создавался в начале ХХ в. одновременно по всей империи усилиями священнослужителей. По заданию великого князя они обследовали городские и сельские погосты с целью выявления и описания надгробий духовных лиц, дворян, а также наиболее крупных местных общественных деятелей из купеческого и других сословий [26. Л. 1]. Вносить в списки предполагалось сведения о лицах, достойных памяти, составляющих гордость империи. Работая в 1909 г. над соответствующим перечнем, иркутские священнослужители включили в список значимых погребений на кладбище Знаменского женского монастыря могилу жены декабриста Сергея Петровича Трубецкого, княгини Екатерины Ивановны Трубецкой, первой из дворянок последовавшей за мужем-декабристом в Сибирь. Ее надгробие фигурировало в списке избранных могил церковного погоста под четвертым номером из восьми наряду с погребениями знаменитого путешественника XVIII в. Г.И. Шелехова, ротмистра В.М. Муравьева и настоятельниц женского монастыря. Княгиня была прихожанкой Знаменской церкви этого монастыря. Официально она никогда не считалась ни преступницей, ни «злодейкой» в отличие от участников декабрьского восстания 1825 г., трое из которых - Н.А. Панов, П.А. Муханов и В. А. Бечасный - фактически покоились на этом же кладбище. Однако о погребении этих «государственных преступников» из дворянского сословия ничего не сообщалось великому князю. Составитель списка указал даты рождения и кончины княгини и сообщил, что вместе с ней «погребены ее дети», «на памятнике имеется надпись, но разобрать не представляется возможным» [27. Л. 4]. Не вполне ясно, к чему относилась последняя надпись, однако, во-первых, можно полагать, что в Иркутске жили люди, которые помнили Трубецкую и ее могилу и без дополнительных надгробных табличек, а во-вторых, ее могила была не очень ухоженной, а значит, не являлась общезначимым памятным местом. В советское время начало поиска и маркировки памятных мест Иркутска, связанных с пребыванием в этом городе декабристов, было связано с юбилейной датой, на которую обратила внимание советская власть, - 100-летием восстания декабристов. По всей стране готовились праздничные торжества, нацеленные на символическое «удревнение» истории недавно установившегося политического режима. Партийные и советские органы Сибири устраивали торжественные просветительские мероприятия в клубах и школах по случаю этого юбилея в рамках ударного агитационно-пропагандистского «праздничного каскада», в который также включались массовые коммеморации в честь 20-летия Первой русской революции и годовщины «освобождения от колчаковщины» [28. Л. 33 об.]. Декабристы, о которых вслед за В.И. Лениным во всеуслышание заговорили в героико-романтическом тоне, теперь мыслились прямыми предшественниками большевиков, первым дворянским поколением революционеров. В начале 1920-х гг. иркутские историки сходились во мнении, что декабристы повлияли лишь на «верхние слои буржуазии и чиновничества» [8. С. 176]. Теперь же в Иркутске эта позиция пересматривалась, начался поиск доказательств глубокого и разностороннего влияния декабристов и на простой народ, прежде всего на крестьян. В городе была создана специальная комиссия по подготовке юбилея декабрьского восстания, взявшаяся за выявление соответствующих памятных мест, приведение их в порядок, подготовку необходимой литературы и мероприятий. Следуя новой тенденции политики памяти, член комиссии, историк Б.Г. Куба-лов, возглавивший с середины 1920-х гг. иркутских декабристоведов, говорил теперь не только о значительном влиянии ссыльных участников восстания 1825 г. и их жен на все слои населения, но и о единодушии общественности Сибири, недовольной «политико-экономическим укладом» их страны с этим «протестующим элементом» [11. С. 142-144]. В его работах декабристы - «свободники», «печальники народные» - были представлены главными сибирским учителями, просветителями, агрономами, защитниками крестьян в суде и распространителями революционных идей, которых, по словам Кубалова, хорошо помнили во всех селениях, где они жили. Б. Г. Куба-лов описал возглавленную им экспедицию по этим местам и привел услышанные там рассказы о декабристах, как достоверные, так и легендарные, а также назвал имена тех людей, кто показал ему дома и могилы декабристов. Однако могилу В.А. Бечасного в Иркутске на кладбище Знаменского монастыря он нашел не без труда. Пожилые монахини не имели представления о ее местоположении. Помощь в поисках смогла оказать только невестка декабриста, помнившая эту заброшенную, давно неухоженную могилу. Лишь юбилейная комиссия отметила ее в качестве общезначимого памятного места. Обратив внимание на хорошую сохранность и известность могилы Е.И. Трубецкой, Б.Г. Кубалов установил факт существования в Иркутске и других могил декабристов, совершенно забытых к середине 1920-х гг. Могилы Н.А. Панова и П. А. Муханова, которые в метрических источниках именовались «государственными преступниками», он нашел заброшенными и заваленными мусором на территории монастырского огорода. Привести их в порядок помогли «обитатели монастыря». На Иерусалимском кладбище Кубалов отыскал захоронение декабриста И. В. Поджио и две почти никому уже неизвестные могилы жен декабристов -А.Д. Люблинской и А. П. Бечасной. Обе женщины были крестьянского происхождения. Б.Г. Кубалов заявлял, что, «женясь на крестьянках и других лицах податного сословия, декабристы бросали вызов сословности, чопорному аристократизму, классовым предрассудкам» [11. С. 159]. Очевидно, что именно в соответствии с этой оценкой могилы Люблинской и Бечасной были также отреставрированы и специально отмечены юбилейной комиссией, активно работавшей над преобразованием городского мемориального пространства. Хотя необходимо заметить, что Кубалов не выявил в судьбах этих женщин никакого подвига самопожертвования, подобного тем, что совершали дворянки, ехавшие в Сибирь за мужьями. Более того, он выяснил, что вдова Бечасного крепко выпивала, «разбазаривая» имущество умершего супруга, и не занималась воспитанием детей. Потому и могила их отца быстро пришла в запустение [11. С. 196-206]. В своей книге «Декабристы в Восточной Сибири» Б.Г. Кубалов не упомянул, что в 1925 г. юбилейная комиссия нашла на Иерусалимском кладбище и могилы, которые идентифицировала как могилы неизвестных декабристов. На связь покойных с декабристами указывали характерные чугунные решетки, типичные для декабристских надгробий, однако эти могилы не были ухоженными, и понять, кто в них покоился, уже не представлялось возможным [29. Л. 6]. Помимо декабристского некрополя по инициативе юбилейной комиссии были обследованы и отмечены иркутские дома, где жили семьи Трубецких и Волконских, а также открыта выставка в краеведческом музее, на которой были представлены вещи П.А. Муха-нова, М.Н. Волконской и семьи Трубецких, в последствии послужившие основой для создания постоянной экспозиции [30. С. 88]. После завершения кампании по празднованию 100-летнего юбилея восстания декабристов внимание к «декабристским» местам Иркутска предсказуемо ослабло. Могилы декабристов фактически так и не были поставлены под охрану государства. В результате, с закрытием Знаменского монастыря и передачей его помещений детскому дому, некрополь декабристов пострадал от вандализма. В октябре 1930 г. общество политкаторжан с возмущением обнародовало информацию о разрушении оград на могилах декабристов, которые в 1925 г. были приведены в порядок при участии краевых общественных организаций и местных советских органов. В частности, металлические решетки с могилы Е.И. Трубецкой и еще двух декабристов были «сорваны на утиль». Это обнаружил один из членов общества политкаторжан, заглянувший на территорию бывшего монастыря, чтобы навестить памятники, которым предавал большое значение. То, что весь металл с памятников декабристов - кресты и решетки - вандалы сдали в «Рудме-таллторг», в июне 1930 г. установила группа музейных работников по изучению памятников старины. Музейщики добились постановки могил декабристов на учет Восточно-Сибирского музея и сектора науки Наркомпроса РСФСР. Однако и после этого планы градостроителей и коммунальщиков еще долго угрожали существованию этих могил [29. Л. 4]. В 1931 г. сносилось старое Иерусалимское кладбище. По договоренности с коммунальными службами, которые после нескольких конфликтов с краеведами, протестовавшими против разрушения старинных надгробий, сами обратились в музей с вопросом, какие могилы стоит сохранить, сотрудники музея экстренно взялись за выявление с помощью подсказок местных жителей исторически ценных погребений. К таковым они причисляли захоронения декабристов, политических ссыльных и деятелей культуры. Найдя «ценные» могилы, музейщики отмечали их зеленой краской. Однако эта мера не гарантировала сохранения надгробий, которые все равно исчезали [31. Л. 28]. В итоге уцелело надгробие одного лишь И.Ф. Поджио. Музейные борцы за сохранение ценных фрагментов исторического некрополя Иркутска негодовали, понимая, что коммунальщики их игнорируют, даже жаловались в горсовет, но толком ничего не добивались. Справедливости ради стоит отметить их собственную «глухоту» и конъюнктурную избирательность по отношению к исчезавшему на глазах старинному сибирскому некрополю. В музей обращались общественные организации и частные лица, просившие защитить от сноса значимые для них могилы, к примеру, выдающегося врача А.М. Хоммера. Но подобные просьбы музей игнорировал, борясь за сохранение тех могил, в которых покоились останки людей, связанных с развитием революционного движения в Сибири, и деятелей культуры, признанных в советское время [32. Л. 48-51]. Уже после эпопеи с закрытием Иерусалимского кладбища, в 1937 г. Общество изучения ВосточноСибирской области рекомендовало поставить под охрану лишь могилы Е.И. Трубецкой, И.Ф. Поджио и Панова [15. С. 77]. Могилы же В.А. Бечасного и П.А. Муханова странным образом не учитывались, а прочие вообще уже были утрачены. В 1940-х гг., когда из-за войны и сложностей послевоенного восстановления экономики и культуры о декабристах в России писали довольно мало, Ф.А. Кудрявцев и Е.П. Силин посвятили им главу в научно-популярной книге патриотического характера по истории Иркутска. Книга развивала сибирский миф о декабристах как о «пионерах культуры», близких, практически родных простым сибиряками. В частности, авторы заявляли: «С первых лет между декабристами и сибирским трудовым населением завязались дружеские отношения» [33. Л. 174]. За подобными формальными констатациями не стояло никаких реальных доказательств. Не отражало особенной любви иркутян к декабристам и состояние городского мемориального пространства, не говоря уж о состоянии памятных мест за пределами Иркутска. По долгу службы могилы декабристов периодически обследовали музейщики, которые не раз заявляли о необходимости их ремонта. Однако же начались ремонтные работы лишь с 1953 г., после переноса в Иркутск останков декабристов А.П. Юшневского и А.З. Муравьева из села Большая Разводная, попавшего в зону затопления Ангарской ГЭС. В этом же селе находились могилы братьев-декабристов Борисовых, официально признававшиеся памятниками, но фактически исчезнувшие к началу 1950-х гг. Могила Юшневского еще опознавались, но его надгробие было совершенно разрушено [15. С. 94-96, 109]. Новый памятник этому декабристу был создан уже в Иркутске скульптором В.К. Андреевым. Надгробие же Муравьева, перенесенное из Большой Разводной во второй половине 1950-х гг., было признано ветхим и требующим замены [34. Л. 15]. Обследованию и паспортизации во второй половине 1950-х гг. подвергся также дом, где жили Волконские, отмеченный мемориальной доской. Однако его ремонта не производилось [35. Л. 3]. Внимание к теме пребывания в Иркутске декабристов резко заострилось в 1961 г. на фоне подготовки к празднованию 300-летнего юбилея со дня основания Иркутского острога. Торжества готовились на фоне «оттепели». Контексты времени отразились на ожиданиях иркутских властей и жителей города, связанных с решением проблем инфраструктуры города и повышением статуса Иркутска в масштабах страны. Иркутяне хотели видеть свой город крупным туристическим центром Советского Союза - «восточными воротами» СССР, открытыми для иностранных гостей -официальных делегаций и туристов. Следовательно, и местная политика памяти акцентировала те исторические образы, связанные с прошлым Иркутска, которые могли бы иметь значение в масштабах всей страны. Пребывание в городе декабристов давало основание заявлять о его глубоких «вольнолюбивых и революционных традициях» [36]. В праздничные дни о жизни декабристов в Иркутске писались в газетах, рассказывались в радиопередачах и в музейных лекториях [37. Л. 15]. Однако в дальнейшем стало понятно, что имевшихся в городе декабристских памятных мест было явно мало для решения задач широкой популяризации этой темы. Именно поэтому, в связи со 150-летием восстания, историк-декабристовед С.Ф. Коваль впервые поднял вопрос об установке в городе памятника декабристам [38. Л. 4 об.]. В 1970-х гг. иркутские декабристоведы снискали поддержку центральных властей. Решением Министерства культуры СССР в Иркутске создавался историко-мемориальный комплекс декабристов на улице с одноименным названием. Об этом проекте сообщалось даже в газете «Правда». Созданию комплекса предшествовала работа членов иркутского отделения ВООПиК и музейщиков. Помимо уже известных памятников они выявили дом, некогда принадлежавший купцу Е.А. Кузнецову, где останавливались многие декабристы. Этот дом было решено перенести на улицу Декабристов, где находились дома Волконских и Трубецких (именно в нем расположился музей). В качестве ядра этого комплекса мыслилась Преображенская церковь, прихожанином которой был С.Г. Волконский. Предполагалось, что улица, которая к 70-м гг. ХХ в. сильно изменилась, должна преобразиться за счет воссоздания застройки (10-12 домов) и средовых элементов первой половины XIX в. [39]. В 1970-1980-х гг. расширение и использование сегмента мемориального пространства Иркутска, связанного с декабристами, утверждало два основных мифа: общесоветского - об их прямой, «генетической» связи с большевиками, и сибирского - об их пионерной роли в культурном развитии и просвещении жителей региона. Продление в прошлое местной революционной истории посредством сюжетов о ссылке декабристов использовал, в частности, А.Ф. Кудрявцев при разработке экскурсионного маршрута по революционным местам Иркутска, куда включил дома Трубецких и Волконских, а также известные нам могилы на территории Знаменского монастыря [40. Л. 3-26]. Бытование же мифа о том, что декабристам Иркутск был обязан своим культурным развитием, наглядно отражает экспозиционный план музея декабристов в доме Волконских - «очаге культуры», составленный в 1985 г. к 160-летию восстания. При демонстрации мемориальных вещей акцент делался на книгах, служивших подтверждением просветительской деятельности декабристов, на музыкальных инструментах и картинах Н.А. Бестужева как на образцах высокого искусства, прежде малодоступного сибирякам [41. Л. 3-5]. Образы прошлого резко актуализировались в общественно-политическом пространстве Иркутска и в связи с его очередным юбилеем. На начальном этапе Горбачёвской перестройки иркутяне, ожидавшие решения целого ряда социальных проблем, предприняли весьма удачную попытку привлечь внимание центральны властей к своему городу торжествами в честь значимой круглой даты. В 1986 г. местные власти обратились к дате, на которой прежде особо не заостряли внимания историки и краеведы, - году получения Иркутском статуса города. Таким образом, Иркутск праздновал второй раз свое 300-летие. Устроенные праздничные мероприятия были очень похожи на те, что уже проходили в 1961 г. [42. Л. 40-41]. Печать репрезентировала декабристов как первых иркутских учителей, не просто просвещавших местное население, но «учивших иркутян жить» [43]. Продолжилось и расширение того сегмента городского мемориального пространства, который был связан с памятью о декабристах. К примеру, открылся сквер Волконского в центральной части города [42. Л. 104]. Повторялась мысль и о необходимости возвести декабристам памятник. Решением этого вопроса в 1987 г. занялось местное отделение ВООПИиК, устроившее конкурс соответствующих проектов. С одной стороны, тон обсуждению проектов задавали контексты перестроечной гласности, проявившейся в единодушии членов ВООПИиК, высказывавшихся за проведение опроса населения с целью выяснить, какой именно памятник хотят видеть иркутяне. С другой стороны, идея опроса отразила невозможность прийти к общему решению, какую именно идею должен отразить памятник. За движением декабристов по-прежнему признавалось значение «одного из мощных этапов революционного движения в России», дворянского, по словам В.И. Ленина, этапа. При этом членам ВООПИиК хотелось особо подчеркнуть роль декабристов в культурной и общественной жизни Сибири, что отвечало актуальным тогда процессам роста регионального самосознания с претензиями на большую самостоятельность и независимость от столицы. Звучали высказывания, отражавшие желание «присвоить» память о декабристах, добавить их великие имена к перечню основателей Иркутска: «Сейчас нужен такой памятник. Это - нравственный урок. Люди, которые основали Иркутск, постоянно чем-то жертвовали. Иркутск был центром каторги и ссылки». Однако дальнейшее обсуждение зашло в тупик. Комиссия отвергла все предлагавшиеся символы: разорванный орел, колокол, фигуры Волконского и его жены, как «не точно выражавшие смысл восстания». Да и сам этот смысл уже не был очевидным. Мнения собравшихся о том, можно ли считать декабристов победителями, разошлись. Не удалось прийти к соглашению, можно ли ставить памятник у церкви, построенной декабристами, и уместно ли подчеркивать их дворянство. В результате обсуждения проектов комиссия отвергла все поступившие на конкурс работы, приняв решение перенести обсуждение на год [44. Л. 2-8]. Однако годом позже никакого нового обсуждения не состоялось, а к идее возведения памятника декабристам вернулись лишь в постсоветское время. Изучение истории формирования в советское время сегмента мемориального пространства Иркутска, связанного с памятью о декабристах, позволяет нам выделить три основных этапа этого процесса. На первом этапе, с 1910-х и до 1925 г. в Иркутске не существовало общезначимых и хорошо известных жителям города «декабристских» памятных мест. Важно подчеркнуть, что до 1917 г. с официальной позиции действовавших властей, декабристы оставались государственными преступниками и злодеями, покушавшимися на царскую власть. Поэтому в Иркутске не существовало никаких официальных памятников декабристам. Память об этих людях была актуализирована лишь либерально настроенной интеллигенцией, которая начала конструировать особый «сибирский миф» о декабристах, прежде всего, потому, что в опоре на исторические образы декабристов-ссыльных в Сибири выстраивала собственную идентичность, ведя от декабристов свое происхождение. В первой четверти ХХ в. о декабристах еще бытовала живая социальная память, выражавшаяся, прежде всего в устных нарративах. Но могилы декабристов, за которыми даже прямые потомки уже не ухаживали, были заброшены, а дома, где они жили, мало кто помнил и мог указать. Все эти места находились на периферии городского мемориального пространства. Географически они могли располагаться в центре Иркутска, однако их местонахождение не совпадало с символическими центрами системы памятников и памятных мест, связанных с революцией и Гражданской войной, которая активно формировалась в 1920-х гг., доминировала в городе и вытесняла старые, дореволюционные памятники. Памятные места, связанные с декабристами, пока не вписывались эту систему. Официальная советская кампания 1925 г. по празднованию 100-летнего юбилея восстания декабристов дала возможность сибирским декабри-стоведам - выходцам из либеральной среды, использовать свои историко-краеведческие наработки для решения задачи выполнить заказ государства на формирование в коллективной памяти населения мифа о декабристах как первом поколении русских революционеров и прямых предшественниках большевиков. Эта задача решалась путем соединения революционного мифа о декабристах с уже бытовавшим сибирским. На практике это выразилось в активном конструировании юбилейной комиссией мемориального пространства посредством поиска уцелевших могил декабристов, которые в традиционном христианском контексте мыслились как сакральные места, и предания им смысла общезначимых памятных мест. В сущности, конструкция Б.Г. Кубалова, искусственно детализированная и дополненная мистификациями (

Скачать электронную версию публикации