Pyotr Vyazemsky and Vasily Zhukovsky in 1807-1829: The History of Personal and Creative Relationships (Based on Correspo.pdf Для Жуковского и Вяземского новая русская литература началась в первую очередь с «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина, наставника, старшего друга, непререкаемого образца в литературе и в жизни1. Это определило особую роль эпистолярия в наследии обоих писателей: он мыслился продолжением и неразрывной частью словесности, но принадлежал и сфере обыденной жизни, как публичной, гражданской, так и приватной, интимной. Именно в этом контексте уже в середине 1860-х гг. представлял Вяземский широкому читателю переписку Жуковского, предваряя, в частности, публикацию его писем к великому князю Константину Николаевичу: «Вместе с письмами Карамзина к императору Александру I-му и царскому его семейству и настоящие письма вносят новые сокровища в литературу нашу и новый свет в область нашего гражданского быта» [2. Стб. 1387]. В небольшой преамбуле Вяземский нарисовал выразительный портрет, в котором соединились Жуковский-поэт и Жуковский-публицист, мыслитель, педагог, христианин, придворный. Старшему товарищу не пришлось издавать эпистолярное наследие Вяземского, но он в не меньшей степени осознавал его высокую ценность и интерес для читателя. Так, 13/25 сентября 1851 г. Жуковский писал Вяземскому из Баден-Бадена в Париж: «Вероятно, ты не подумал взять своих манускриптов с собою . Впрочем, у меня есть материал для твоей работы: большая кипа твоих писем к Тургеневу; было бы прекрасное занятие для тебя и для Павла разобрать их, привести в порядок и выписать из них все то, что может быть издано в свет: бесчисленное множество жемчужин чувства, ума и остроумия. Такой же выбор можно бы сделать и из писем твоих к сыну» [3. С. 69]2. Подобный характер имеет и переписка Вяземского и Жуковского. Продолжавшаяся 45 лет, она теснейшим образом вписана как в историю их личных отношений, так и в эпохальные события современности - от наполеоновских походов и Отечественной войны 1812 г. до европейских революций 1848 г. и переворота Наполеона III, в движение русской и европейской литературы, в контекст общественной мысли и идейных поисков. Для историка литературы эта переписка, включающая в себя 437 сохранившихся документов [4], представляет ценнейший источник сведений, восполняющих многие лакуны в биографии двух важнейших фигур отечественной словесности и в панораме русской культуры первой половины XIX в. Безусловно, место этого диалога в эпистолярном наследии писателей разнится. Эпистолярий Жуковского относительно компактен (около 3 300 его писем к порядка 450 адресатам и около 5 000 ответных писем от почти 600 корреспондентов) [5. Т. 15-16; 6]. И здесь для Жуковского Вяземский - один из трех важнейших собеседников, наряду с А. И. Тургеневым (около 500 его писем и около 300 ответных) и А.П. Елагиной (267 ее писем и 200 ответных), сохранившаяся взаимная переписка с другими постоянными корреспондентами (А.Я. Булгаковым, А.М. Тургеневым, Р.Р. Родионовым, Е.А. Протасовой) существенно меньше по объему. Эпистолярий Вяземского несравнимо больше по масштабам, один только его фонд в РГАЛИ включает переписку с более 2 тыс. лиц и, вероятно, более десяти тысяч писем. В этом огромном пространстве общения Жуковский - один из многих персонажей, но, конечно, не рядовой, близкий по значимости к А.И. Тургеневу, изданная [7, 8] и неизданная переписка с которым Вяземского (более 800 писем) шла параллельно и составляет необходимый контекст для понимания переписки с Жуковским, и к А.Я. Булгакову, по преимуществу неизданная переписка с которым, включающая около 1 500 писем, является подлинной хроникой русской жизни 1810-1850-х гг. (семейная переписка Вяземского с женой и детьми здесь не учитывается). К сожалению, переписка Вяземского и Жуковского сохранилась не в полном объеме: об этом свидетельствуют существенные лакуны, когда за определенные годы отсутствуют письма то одного, то другого автора, в дневнике Жуковского также упоминается ряд писем к Вяземскому и от него, которые до нас не дошли. Основной корпус переписки отложился в Остафьевском архиве РГАЛИ: здесь оказались собраны (Ф. 195. Оп. 1. № 1909, 5083, 5084) почти все известные письма Жуковского, часть их была передана также в его отдельный фонд (Ф. 198. Оп. 1. № 5, 60, 62), лишь единичные письма попали в другие архивы (Всероссийский музей А.С. Пушкина, НИОР РГБ, РНБ, РО ИРЛИ, ИР НБУ); письма Вяземского, за отдельными исключениями (Ф. 195. Оп. 1. № 1250а, 5083), вероятно, не были возвращены ему после смерти друга, и попали в РГАЛИ более сложными путями (Ф. 198. Оп. 2. № 20 и 21). Значительная их подборка осталась у П.В. Жуковского и оказалась в РО ИРЛИ в составе Онегинского собрания (№ 27985), а некоторые письма, адресованные Жуковскому и А.И. Тургеневу совместно, отложились в фонде Тургеневых (Ф. 309. № 2564, 2655, 4795). В РНБ в разных фондах сохранилось еще несколько писем Вяземского. Несмотря на равную сохранность, эдиционная судьба писем Вяземского и Жуковского оказалась существенно разной. Два письма последнего, преобразованные в статьи, были напечатаны, соответственно, в 1848 г. (о стихотворении «Святая Русь») и в 1856 г. (о меланхолии), но далее до рубежа XIXXX вв. они почти не публиковались [9-16], да и потом широкому читателю оказались известны только несколько писем, напечатанные (кроме 6 писем в [17. С. 562-567, 570-571, 578-580, 584-585, 588-592, 633634]) в отрывках [18. С. 403-404; 19; 20. С. 33, 40, 47, 59-61, 110, 111, 151, 152]. В значительной степени на это повлияла сложившаяся в советское время репутация поэта как «реакционного романтика», интересного только в его связях с «прогрессивными» писателями. Ситуация начала изменяться лишь в конце 1960-х -1980-е гг., когда В.В. Пухов и М.И. Гиллельсон в рамках монографии и отдельных статей опубликовали, частью во фрагментах, частью полностью, более десятка писем Жуковского [3, 21-23]. Новым вкладом в эту копилку стали фрагментарные публикации О. А. Проскурина в сборнике материалов «Арзамаса» [24. Кн. 1. С. 157, 173-174, 228, 270, 284, 304, 316, 364; Кн. 2. С. 343-344, 345-346, 349-350]. Наконец, в 2009 г. А.С. Янушкевич опубликовал еще одно письмо Жуковского [25]. Таким образом, до последнего времени в научный оборот было введено менее 30 полных текстов писем, т. е. седьмая часть всех сохранившихся. Последовательное издание писем Жуковского к Вяземскому началось только в рамках «Полного собрания сочинений и писем», где в 15-16 томах были опубликованы 114 из них в сопровождении многочисленных выдержек из ответных писем Вяземского (в комментариях). Письмам Вяземского повезло больше, их начали активно печатать еще с 1880-х гг., когда П.П. Вяземский подготовил выборку материалов о А.С. Пушкине из Остафьевского архива [26. С. 27-28, 58-62, 63-64; 27. С. 16-18; 28. Л. 17-20], а Л.Н. Майков опубликовал письмо о больном К.Н. Батюшкове [29. С. 320 (1-й паг.)]. В 1900 г. П.И. Бартенев представил публике самый большой корпус писем Вяземского (42), отобрав те, которых хранились у П. В. Жуковского и ныне находятся в РО ИРЛИ [30]3. Заметим, однако, что публикация была подготовлена довольно небрежно, со значительными купюрами, неверными прочтениями и датировками и перекомбинацией текста некоторых писем (одни оказались «склеенными», другие были разделены и напечатаны как особые письма). Вскоре И. А. Бычков опубликовал еще 3 письма, автографы которых, к сожалению, не сохранились [32]. Еще одно письмо вошло в состав «Остафьевско-го архива» [7. Т. 5, Вып. 2. С. 157-161], а 4, адресованные совместно А.И. Тургеневу и Жуковскому, - в «Архив братьев Тургеневых» [8. С. 40-44, 46-57]. Однако на этом поток прекратился, и за советский и постсоветский период можно выделить только две значимые работы М.И. Гиллельсона, его монографию о Вяземском, где в извлечениях цитировалось около десятка его неопубликованных писем [21], и публикацию поздней переписки двух авторов, куда вошло 25 писем Вяземского и 8 писем Жуковского 18421852 гг. [3]. Все остальные немногочисленные публикации представляли либо единичное письмо, либо небольшие выдержки из писем [20. С. 61-64; 33. P. 265, 292-293; 34. С. 33; 35. С. 53; 36. С. 52; 37. С. 73, 75, 76; 38. С. 107, 109-114, 120, 121; 39. С. 194195]. В совокупности, тем не менее, до настоящего момента оказались напечатаны в полном тексте более 80 писем Вяземского, т.е. более трети всех сохранившихся. Фрагментарная известность переписки, как часто бывает, определила и недостаточную изученность истории взаимных отношений Вяземского и Жуковского. Она ни разу не становилась предметом самостоятельного рассмотрения, хотя ни одна крупная работа, посвященная биографии одного, не обходилась без обращения к другому. Так, Жуковский - частотный персонаж монографий М.И. Гиллельсона [21] и П.В. Акульшина [40], книги В.В. Бондаренко [36], а Вяземский занимает такое же место в исследовании А.Н. Веселовского [41] и биографии В.В. Афанасьева [42]. Если мы обратимся к документальным материалам, то в дневниках Жуковского Вяземский упоминается наибольшее количество раз из всех друзей (кроме А.И. Тургенева) [5. Т. 14. 559-763], соответственно, в записных книжках Вяземского по количеству упоминаний Жуковский уступает только А.С. Пушкину и стоит рядом с А.И. Тургеневым [43. С. 460505]. Тем не менее известна только одна давняя публикация О.Б. Лебедевой и А.С. Янушкевича, где в заглавие вынесена история отношений двух писателей, но и она имеет характер частных наблюдений над новыми документальными материалами их творческого общения [44]. За последние десятилетия опыты критической рефлексии Вяземского, в том числе эпистолярной, о тех или иных проектах Жуковского привлекли внимание И.Е. Прохоровой [37, 38, 45]. В отсутствии фундаментальных исследований проблемы настоящая статья не претендует на сколько-нибудь исчерпывающий анализ и учет всего документального материала, а предлагает лишь очерк начального этапа 45-летней дружбы и биографических и творческих аспектов, ставших предметом взаимной переписки 1807-1829 гг. Дружба Вяземского и Жуковского была своеобразной и, конечно, глубоко обусловленной особенностями их личности. Жуковский, не стремясь быть центром повышенного внимания, обладал уникальным даром привлекать к себе людей: его любили за ровность характера, открытость, дружелюбие, готовность поддержать и помочь, за умение душевно просветлять и облагораживать все, что попадало в его жизненную сферу. Не был исключением и Вяземский: если мы вспомним его первые и последние письма к Жуковскому, то они, несмотря на то, что прошло более сорока лет, поражают созвучием мотивов. 2 августа 1808 г. он писал: «Я Вас искренно люблю и именно скажу почему: мне нравится душа Ваша, она благородна, кротка; мне нравится ум Ваш, и нравится чрезвычайно, он философский, плюет на почести, не жалеет, что не блистает у двора или под шляпою с плюмажем - довольствуется углом, беседою с музами, с приятелями и к черту посылает почести, педантство; мне нравится лоб Ваш, он не всегда нахмурен, на нем нет печати вечной суровости; мне нравится авторский талант Ваш ; наконец, мне нравится странность некоторых Ваших мнений и мыслей» [46. Л. 48 об.-49]. 20 февраля / 3 марта 1852 г., подводя итоги жизненного пути, Вяземский восхищался неизменностью этих качеств друга: «Завидую твоей духовной бодрости и ясности душевной, которая есть Божья благодать и, вместе с тем, благоприобретенная собственность, усвоенная всею прошедшею жизнью, правильными и постоянными трудами, мудрыми хозяйственными распоряжениями и мерами в управлении собою и жизнью» [3. С. 70]. Темперамент Вяземского был другим - несравненно более эмоциональным, порывистым, иногда даже экзальтированным, а склад мысли - ироническим, не чуждым сарказма, нуждающимся в оппонентах и полемике. Иногда подобная увлеченность перерастала в эгоцентрическую глухоту к мнению друга и порождала конфликты, очень не свойственные терпеливому и доброжелательному Жуковскому. Так, 12 ноября 1818 г. он отчитывал товарища: «Мне бы не хотелось, чтобы ты в твоем обхождении со мною сбивался несколько на обхождение с Васильем Львовичем; я не желал бы, чтобы я и карикатура были всегда неразлучны в твоем уме. Привычка к такого рода шуткам нечувствительно может оборотиться в образ мыслей; я желал бы, чтобы ты с твоим чувством ко мне обходился как с недотрогою и берег бы его для самого себя в некоторой чистоте» [5. Т. 16. С. 29]. Спустя десять лет, в разгар событий, развернувшихся после доноса на Вяземского о его «развратном поведении», он написал Жуковскому очень язвительное и укоряющее письмо, настолько оскорбившее друга, что он его «изорвал и бросил», о чем сообщал 10 ноября 1828 г.: Если у тебя рука поднялась написать ко мне такое письмо, то у меня рука не поднимется на отвратительное для меня оправдание или, лучше сказать, на опровержение твоих полубуффонских ругательств. Не знаю, как ты называешь то чувство, которое ко мне имеешь и при котором можешь позволить себе так писать ко мне и так обо мне мыслить. Если ты его называешь дружбою, то избавь меня от такой дружбы. За такую цену она мне не надобна. я решительно не хочу читать таких писем, каким ты меня попотчивал. Я раздумал его возвращать тебе, а поступил с ним просто: изорвал и бросил. Но не изорвал его в памяти [47. Л. 19, 23]. Подобные эпизоды, конечно, не означали разрыва дружбы, но показывали особый ее характер. Здесь сказалась разница воспитания: Жуковский вполне унаследовал сентименталистский культ камерной дружбы как глубокого эмоционального контакта, доходящего до подлинной интимности - и до подобных отношений допускал очень немногих, тех, кого любил (М.А. и А.А. Протасовы), был связан с юности (Ан. и Ал. Тургеневы), некоторых родственников (А.П. Киреевская-Елагина). Вяземский, с ранней юности вступивший в свет, имел мало опыта подобного камерного общения, его стихией была дружба не как взаимопроникновение душ, а как интенсивный взаимообмен -эмоциями, мыслями, высказываниями, жестами. Именно такой характер имела, в частности, его дружба с А.И. Тургеневым, где было очень немного сокровенной интимности, но много универсальной открытости. Настрой младшего товарища определил и характер общения с Жуковским, который можно, пожалуй, определить как дружеское сотрудничество в публичном поле - светском, литературном, придворном, деловом - с заинтересованным и теплым участием в семейных или личных проблемах. Подобная модель -даже при отдельных эпизодах недовольства и попытках перестроить отношения, - очевидно, устраивала обоих, что обусловило прочность контактов на протяжении почти полувека. Становление дружбы пришлось на 1807-1809 гг. и не обошлось без чрезмерных экзальтированных надежд 15-17-тилетнего Вяземского и осторожной ровности 24-26-тилетнего Жуковского. Их личное знакомство пришлось на первую половину 1807 г., когда Вяземский вернулся в Москву из петербургского пансиона и жил в доме профессора медицинской химии Ф.Ф. Рейсса, беря уроки у других профессоров Московского университета, а затем, после смерти отца А.И. Вяземского, то в Остафьево, то в доме Карамзина. С университетской средой и кругом Карамзина активно контактировал и Жуковский. В 1870-е гг. Вяземский вспоминал: «Со вступлением Карамзина в семейство наше - русский литературный оттенок смешался в доме нашем с французским колоритом, который до него преодолевал. По возвращении из пансиона нашел я у нас Дмитриева, Василия Львовича Пушкина, юношу Жуковского и других писателей» [48. Т. 1. С. XXVIII-XXIX]. Посещение Жуковским дома Карамзина, вероятно, сопровождалось и беседами с юным Вяземским, о которых тот с удовольствием вспоминал в первом сохранившемся письме от ноября 1807 г. [46. Л. 95], написанном вскоре после возвращения будущего издателя «Вестника Европы» из Белева в Москву. Приятельские отношения с начинающим журналистом, вольно или невольно являвшимся в этом плане преемником Карамзина, определили литературоцен-тричность общения, отразившуюся и в письмах Вяземского, полных разнообразными планами произведений (перевод из речей Цицерона, поэма о весне, «Послание к Жуковскому в деревню», перевод из Ж. Неккера, «Безделки» в соавторстве с Д.П. Севериным) и стихотворными опытами, шутливыми и неуклюжими. В Жуковском молодой поэт нашел и доброжелательного ценителя, и строгого редактора, и литературного наставника, фактически переписавшего его первый опубликованный в «Вестнике Европы» опыт -«Послание к Жуковскому в деревню». Пытаясь быть полезным, Вяземский сообщает отзывы, поправки и советы Карамзина и Дмитриева по поводу произведений Жуковского, переводит для него реляции о военных действиях из французских газет, а в ответ получает доступ к творческой лаборатории поэта, его рукописям стихов [4. Т. 1]. Столь же напористо он попытался наскоком превратить приятельство в настоящую дружбу, потребовав спустя едва ли год после знакомства и нескольких приездов Жуковского в Остафьево решительного ответа: «Два ответа: благословляете ли Вы меня для стихов, описывающих весну, и признаете ли Вы меня другом своим» [46. Л. 129 об.] (26 июля 1808 г.). Издатель «Вестника Европы», уже имевший опыт настоящей дружбы и даже потерявший задушевного товарища Андрея Тургенева, относился к подобным вопросам более трезво и рефлексивно и даже сформулировал собственную концепцию «осознанной» дружбы в письмах к А.И. Тургеневу 1805 г. [5. Т. 15. С. 2634]. Именно так, возлагая надежды на естественное развитие отношений, он ответил и на призыв младшего товарища в письме от 30 июля 1808 г.: Хорошее начало нашей дружбы, любезный князь! С первого шагу не понимаем друг друга! Я, право, уверяю Вас, что я теперь искренно Вас люблю, что я Ваш приятель, что желаю и с этой минуты буду стараться быть Вашим другом: мне кажется, большего нельзя ни Вам ожидать от меня, ни мне ожидать от Вас на эту минуту. Но я же писал к Вам в том же письме, что мы можем сделать из своей будущей дружбы что-нибудь важное для всей своей жизни - разумеется, это случится только тогда, когда с обеих сторон будет оди-накое желание, одинакое усилие Еще Вам повторяю, что дружба может быть произведением не двух слов, крупно написанных и подчеркнутых, а связи, основанной на взаимной уверенности, что мы нужны друг для друга: итак, любезный князь, сделаемся нужными друг для друга, и мы будем друзьями [5. Т. 15. С. 66]. Вяземский урок принял, хотя и не согласился с товарищем, попытавшись на ходу сочинить собственную философию дружбы: «Признаюсь, что мысли мои о дружбе различествуют с Вашими: оставляя материю сии до первого нашего свидания, скажу Вам теперь только то, что дружба, по-моему, может не рождаться от уважения, напротив, уважение от дружбы. Я очень рад быть Вашим приятелем. Оставлю судьбе нас сделать друзьями, если она того захочет» [46. Л. 48] (2 августа 1808 г.). К счастью, судьба распорядилась именно так, как того желали оба литератора. Уже к 1809 г. регистр их отношений существенно изменился. Трудно судить, как на это реагировал Жуковский, поскольку его письма за 1809 г. не сохранились, но Вяземский решительно начал завоевывать новые пространства доверительности. В частности, только из его писем к Жуковскому мы узнаем о двойной «утаенной» любви: князя к М.А. Волковой, дружба с которой продолжилась и в дальнейшем, и замужней А.И. Плещеевой, старшей его 16 годами и уже известной внебрачными связями, к князю. О своем чувстве Вяземский также писал 22 марта 1809 г. графу П.Д. Киселеву [49], не назвав, однако, имени возлюбленной. 23 мая 1809 г. в большом, написанном по-французски письме, он вполне посвятил старшего друга в перипетии своей страсти. Нетрудно заметить, что сюжет, рисуемый 17-летним князем, выполнен по литературным образцам и полон мелодраматизма: здесь и свидания в доме брата М.А. Волковой, и расставание, породившее «бездну страданий» («Все кажется мне мертвым вокруг меня: ничто не пробуждает во мне чувство счастья. Умерло ли оно навсегда? Должен ли я в цвете лет отдаться горю?»), и письма А.И. Плещеевой, украдкой доставляемые слугой мужа и предрекающие ее горькую участь («Она говорит мне о своей скорой смерти, и получается, что именно я толкаю ее в могилу»), и, наконец, мотивы оссианизма - ночь, осенние ветры, одиночество. Появляется здесь и имя Вертера, на историю несчастной любви которого спроецирован весь сюжет. Вероятнее всего, Вяземский домыслил и преувеличил и свое кратковременное любовное увлечение и страсть А.И. Плещеевой («Меня преследуют эти два образа даже во сне, так что и ночь едва ли приносит мне отдохновение. Любовь одной роет ей самой могилу, моя любовь к другой готовит могилу мне» [46. Л. 30-31 об.]), к счастью, не приведшие ни к каким драматическим последствиям. Однако Жуковский, вскоре сблизившийся с Плещеевыми, был обеспокоен, чтобы никакие следы этого романа не всплыли неожиданно, и в письмах от первой половины октября и 6 ноября 1811 г. просил уничтожить любовную переписку А.И. Плещеевой, что Вяземский и сделал после своей женитьбы: Я никогда не думал, чтоб можно было мне познакомиться с Плещеев коротко и дружески - теперь этому верю, и радуюсь, что моя дикость не помешала мне познакомиться с ними, так, как со многими другими. Жена - премилая женщина, я люблю ее искренно -здесь не худо тебе напомнить о прошедшем! Ради бога, будь скромен! Если ты еще кому-нибудь, кроме меня сделал доверенность, то поступил мерзко; если ж нет, то молчи, а все письма в огонь! Минутная ошибка, произведенная обстоятельствами и горячею кровью, не должна разрушать семейственного счастья. (Об этом ты должен особенной статьей уведомить меня в первом твоем письме: сожжены ли письма и знает ли кто-нибудь другой кроме меня эту тайну!) [5. Т. 15. С. 134]. Другим подтверждением завоеванного права на дружбу стала для Вяземского повышенная требовательность и ироничность по отношению к Жуковскому, сохранившиеся как неотъемлемая черта их отношений вплоть до начала 1830-х гг. Так, после регулярных встреч в Москве в феврале и апреле 1809 г. и сердечных излияний в майском письме, князь разразился ироничной рецензией на 11-й номер «Вестника Европы», где досталось и статье Н. Р. Мамышева, и приписанному В. Л. Пушкину переводу оды Горация, и стихам М.М. Вышеславцева, и переводам Ф. Бунакова, и даже очерку И.И. Дмитриева: «Позволь сказать тебе, что 11 твой № дурен - et que c'est scandaleux, de voir dans un journal redige par un homme a talents de miserables traductions d'un miserable Буна-кова!»4 [50. Л. 3 об.] (середина июня 1809 г.). Подобные сетования мы встретим и в других его письмах -от 19 июля, 4 ноября 1809 г., где они соединились с новой амурной историей Вяземского, случившейся в Перми во время ревизионной поездки с П.А. Обрезковым - влюбленностью в замужнюю С.К. Певцову, которой он предлагал развестись и выйти за него замуж [48. Т. 8. С. 410-411]. От товарища же князь ультимативно потребовал написать мадригал «прекрасной пермянке» [51. Л. 10] (16 сентября 1809 г.). Для двух друзей последующие 8 лет (18101817 гг.) имели разное значение: для Жуковского они стали временем широкого литературного и общественного признания, увенчавшегося активной организаторской деятельностью как фактического главы «Арзамаса» и вхождением в придворный круг, для Вяземского это период нащупывания своей поэтической манеры и определения собственного места в современной словесности. Знаменательно, что самые болезненные моменты в жизни Жуковского, связанные с разрушением надежд на брак с М.А. Протасовой (1814-1815 гг.), оказались вне сферы отношений с младшим другом. Да и их личных встреч за эти годы было не так много, в Москве Жуковский после отхода от редактирования «Вестника Европы» провел лишь первую половину 1810 г., зиму-весну 1811 г. и начало августа 1812 г., а затем возвращался лишь эпизодически (январь -начало марта 1815 г., октябрь - декабрь 1817 г.), к этому можно добавить пребывание Вяземского с Карамзиным в Петербурге в феврале - марте 1816 г. В моменты же приезда Жуковский, интенсивно занимавшийся самообразованием и творческими планами, был вынужден регламентировать контакты с другом, гораздо более свободным в обращении со своим временем, как в письме от начала декабря 1810 г.: Уговор лучше денег: видаться часто, но вовремя; я еду в Москву не для праздности . Прошу тебя как друга; если ты хочешь, чтобы наши частые свидания были истинным для меня наслаждением, сообразуйся с моим временем и щади те часы, которые посвящены будут мною делу. Почитаю за нужное писать об этом к тебе заранее (и, может быть, заставить тебя посмеяться на мой счет) для того, что ты всегда бывал несколько самоволен. Между нами будь сказано, ты эгоист в своих дружеских связях и никогда не воображаешь, чтобы нужно было сообразоваться в чем-нибудь с своими приятелями; а напротив, думаешь, что им непременно должно с тобою сообразоваться [5. Т. 15. С. 111-112]5. Таким образом, основное общение друзей переносилось в прозаическую и поэтическую переписку, главным содержанием которой становилась литература - и, периодически, отклики на события в личной жизни и деловые хлопоты. Впрочем, и последние нередко приобретали поэтическую форму: так Жуковский в конце октября 1811 г. отозвался на свадьбу друга в шутливом стихотворном письме («Мой милый друг! // Знать недосуг // Писать к друзьям, // Пристал к мужьям.») и так же в конце 1811 г. попросил его заказать и прислать новый сюртук («Князь Петр, жилец московский! // Рука твоя легка! // Пожалуй сертука!..»). В январе-феврале 1815 г. он также облек в стихотворную форму два своих письма с историей посещения И.И. Дмитриева («Друг мой любезный, князь тупоносый, // В мире сем тленном все пустяки.») и домашними хлопотами («Ах! // Весь я в хлопотах! // Впопыхах!..»). К сожалению, именно за этот период взаимная переписка очень неполна: почти не сохранились письма Вяземского за 1810-1811 и 1814-1816 гг., а если учесть еще и перерыв общения в ходе Отечественной войны 1812 г., то остается только 1813 и 1817 гг., когда в повседневной жизни князя происходило не так много событий: возвращение из Вологды в разоренную Москву и, к счастью, оставшееся в неприкосновенности Остафьево и новое обустройство - и канун деятельного самоопределения в гражданской службе перед отправлением в Варшаву. О перипетиях взаимных отношений мы узнаем в основном через письма Жуковского, который после отказа от редактирования «Вестника Европы» отходит от активной публичной деятельности и ведет уединенную жизнь в кругу деревенских друзей: «Я здесь живу весьма уединенно; круг мой самый тесный, но самый для меня милый; занятия мои идут довольно порядочно» [5. Т. 15. С. 132] (середина сентября 1811 г.). Этот уход в сферу частную и домашнюю для ближайших товарищей был во многом непонятен, и они, в том числе Вяземский, свои письма наполняли упреками и призывами возвратиться на службу и в столичную литературную среду: «Утешь своих друзей, оживи для них и для отечества. Никто из друзей твоих не может видеть без сожаления упрямство, с которым ты остаешься погруженным в мертвом сне и губишь бездействием прекрасные и редкие твои дарования. Возвратись к сообществу друзей своих и решись служить. Вот желание всех твоих друзей и всех людей, которых мнения и тобой уважаются» [51. Л. 12] (конец января 1812 г.). Большим событием, отразившимся в переписке первой половины 1810-х гг., стала Отечественная война, в которой как ополченцы приняли участие оба литератора, но и она не изменила жизненной и творческой установки Жуковского - и призывы Вяземского в письмах 1813 г. вернуться в Москву или поехать в Петербург, «сделаться историком или панегиристом Кутузова» [46. Л. 123 об.], вновь заняться журналистикой остались без ответа. В сохранившихся письмах 1812 и 1813 гг. молодой князь, обзаведшийся семьей и постоянно перемещающийся из Остафьева в Москву, из домашней жизни в публичную, выступал как посредник Жуковского в общении с большим светом: он хлопотал об отставке друга из московского ополчения, сообщал московские литературные и окололитературные новости и, главное, рассказывал о том эффекте, который вызвал «Певец во стане русских воинов»: «Твой “Певец” гремит везде, и даже и те, которые не читают другого, кроме придворного, подчас, месяцеслова, а этих у нас богатое число, и те восхищаются “Певцом”. Чудо, сотворенное тобою, удивительнее чуда Орфея» [46. Л. 35] (10 июля 1813 г.). Успех «Певца», обратившего внимание придворной среды и вторично изданного за счет императрицы Марии Федоровны, показал, что Жуковский нашел не только новую поэтику в соединении личного чувства и исторического материала, но и новую модель творческого поведения, возможности которой стали актуальны для Вяземского и для многих молодых авторов карамзинского круга. Сам князь, как показывают его письма 1813 г., оставался на распутье между традиционными представлениями о литературе как высокой и публичной миссии, до уровня которой не достигали, по его мнению, современные поэты и журналы («Я думаю, нигде нет скучнее и пустее общества нашего. Это ужас, что за люди! Право, Шаликов между ними Вольтером» [46. Л. 113], середина октября 1813 г.), и личными склонностями к домашней, неофициальной поэзии. Последнюю он оставлял для дружеского круга и регулярно отправлял Жуковскому («К подруге», «Послание к Жуковскому. Из Москвы в конце 1812 года», «К моим друзьям Жуковскому, Батюшкову и Северину», «К Батюшкову», «Весеннее утро», «К Александру Яковлевичу Княжнину» и др.). Между тем для Вяземского творческие контакты, отражавшиеся в адресации посланий, оставались атомарными и принадлежали скорее к личной сфере, недаром эти стихотворения в большинстве так и оставались неопубликованными до 1820-х гг. Жуковский, даже живя в деревне, умел институци-ализировать домашнее литературное общение. Так в чернско-муратовском круге Протасовых, Киреевских, Плещеевых родилась в 1811-1814 гг. «Академия любопытных нахалов» («Academie des curieux impertinents»), чья юмористическая и пародийная деятельность не просто оформлялась в виде заседаний с протоколами или «периодических изданий» («Мура-товская вошь», «Муратовский сморчок»), но и выходила за пределы кружковой лаборатории, чему удивлялся Вяземский в письме от 18 мая 1812 г., прочтя ответ Жуковского («Послания к Плещееву. В день Светлого Воскресения») на стихотворное французское послание А. А. Плещеева «Epitre a Joukoffsky»: «Есть стихи прелестнейшие, носящие печать Жуковского, есть иные и не носящие ее. Дивлюсь, как дурные французские стихи могли родить в тебе такие превосходные. Это отвечать на доношение бургмист-ра вольтеровским письмом. Не постигаю!» [46. Л. 28]. Так дружеская среда и непубличная сфера становились пространством, где рождалась высокая поэзия, неожиданным для многих взлетом которой выступил «Певец во стане русских воинов». Переписку Вяземского и Жуковского 1810-1817 гг., также как и историю их взаимных отношений нужно воспринимать в контексте более широкой системы дружеских контактов с К.Н. Батюшковым, А.И. Тургеневым, В.Л. Пушкиным, Д.В. Давыдовым, А.Ф. Воейковым, Д.Н. Блудовым, Д.В. Дашковым, С.С. Уваровым и др. Обмен посланиями и сообщение друг другу стихотворных опытов, замыслы журналов, альманахов и антологий, взаимное редактирование произведений, рефлексия над текущими литературными и историческими событиями, совместное участие в журнальных полемиках, создание «дуумвиратов» и «триумвиатов» -характерная черта этой дружеской среды, которой требовалась лишь институализация, произошедшая в 1815 г. в виде «Арзамаса»6. В этом поле затворник Жуковский, живущий то в Муратово, то в Дерпте, но принятый при дворе и заявивший о себе опытами высокой гражданской лирической рефлексии (послания «Государыне императрице Марии Федоровне» и «Императору Александру», «Молитва русского народа», «Песнь русскому царю от его воинов», «Певец в Кремле»), выступал как неформальный, но признанный глава. Для Вяземского его мнение и дружеская поддержка подтверждали право занять в литературном пантеоне молодого поколения свое достойное место. Сомнения в себе и в возможности овладеть теми или иными жанрами постоянно сопровождают его письма этого периода. Так, 28 марта 1814 г. Жуковскому пришлось убеждать друга: Теперь слово о твоих стихах. Напрасно ты мучил и себя и меня глупою мыслью, что у тебя нет большого таланта . Вздор и пустяки! Ты не можешь еще себе решить, к чему особенно влечет тебя твой талант; все, до сих пор написанное, было мелочи - но все эти мелочи были написаны с тем дарованием, которое им прилично. А главная мысль, служащая основанием, и план всегда стихотворны. Вот общее мнение о твоем таланте [5. Т. 15. С. 214]. 14 ноября 1814 г. он вновь подтверждал: «Стихи твои все вообще прекрасны, полны дарования - тебе должно быть поэтом и записным поэтом, то есть записанным в кандидаты бессмертия» [5. Т. 15. С. 293]. А 19 сентября 1815 г. Жуковский призывал: «Ты требуешь моего благословения! Благословляю обеими руками! Если ты не поэт, то кому же сметь называться поэтом!» [5. Т. 15. С. 403] Подобные заверения наполняют и послания Жуковского, в частности, послание «К Вяземскому. Ответ на его послание к друзьям»: Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и Поэт! Проблему, что в тебе ни крошки дара нет, Ты вздумал доказать посланьем, В котором, на беду, стих каждый заклеймен Высоким дарованьем! Притворство в сторону! знай, друг, что осужден Ты своенравными богами На свете жить и умереть с стихами.. .[5. Т. 1. С. 359] В переписке Вяземского и Жуковского этого периода типологические черты дружеской литературной коммуникации нашли, пожалуй, наиболее полное и широкое воплощение: тут и интенсивный обмен посланиями к разным адресатам (послания Жуковского «Тургеневу, в ответ на его письмо», «К Воейкову», «Вот прямо одолжили», «К кн. Вяземскому и В.Л. Пушкину», «К князю Вяземскому», «К Вяземскому. Ответ на его послание к друзьям», послания Вяземского «Милонову. По прочтении перевода его из Горация», «К моим друзьям Жуковскому, Батюшкову и Северину», «К Батюшкову», «К Кокошкину и Мерзлякову», «К Межакову», «К партизану-поэту», «К друзьям», «Д.В. Давыдову»), и взаимное рецензирование и стилистическая правка десятков стихотворений разных жанров, в которых особенно был заинтересован Вяземский, интенсивно овладевавший новыми формами («Весеннее утро», «Вечер на Волге», «Утро на Волге», «Звезда на Волге», «Волнение», «К двоюродной сестре», «К Нисе», «К овечкам», «Надпись над бюстом императора Александра», «Песня» («На высоте надменных скал...»). «Пускай монах...», «Русский пленник в стенах Парижа». «Собирайтесь. девки красны.». «Спасителя рожденьем.». «Увещание». «Услад». «Цветы» и др.. а также многочисленные эпиграммы). и замыслы журналов (у Вяземского в 1810-1811. 1816-1817 гг.. у Жуковского в 1813-1815 гг.). альманахов и антологий (у Вяземского в 1812 г.. у Жуковского в 1816-1818 гг.). требовавшие совместного участия и по разным причинам не реализованные. Безусловно. не все произведения или проекты вызывали взаимное одобрение двух друзей. В особенности строго Жуковский относился к сатирическим и полемическим опытам младшего товарища. начиная с ранних эпиграмм и критических разборов («Нечто о 22 № «Вестника Европы» 1808 года». «Запросы господину Василию Жуковскому от современников и потомков». «Два слова постороннего») и до его «Спасителя рожденьем.». на который он отозвался резким нравоучением в письме от 28 марта 1814 г.: Не унижай таланта своего злословием. Я слышал. что ты написал Noel. где множество злого остроумия. Поверь мне. что такого рода сочинения не сделают никогда чести и могут быть причиною несчастья. Твой Ыоё1 есть пасквиль. и пасквиль. достойный не только презрения. но еще и наказания. Ты нападаешь на честь и репутацию людей. поставленных самим государем на высокую степень. Заслуживают ли они это или нет - о том ни слова! Но твое ли дело - в двадцать лет - быть обвинителем и. может быть. клеветником [5. Т. 15. С. 214-215]. Между тем именно критика. полемика. сатира. гражданская рефлексия как раз и привлекали Вяземского. который к моменту рождения «Арзамаса» уже определился в своих мировоззренческих и художественных пристрастиях. К сожалению. его письма к Жуковскому 1814-1816 гг. почти не сохранились. и мы не знаем. как воспринял князь нравоучение старшего друга по поводу его Noel. но. например. в эпиграмме на А. С. Шишкова. главу «Беседы». «Кто вождь у нас невеждам и педантам?» Жуковский советовал смягчить выражения в четырех стихах из восьми. но возражения были проигнорированы [53]. Отличались. видимо. и представления друзей о целях «Арзамаса»: для Жуковского это было прежде всего неформализованное дружеское сообщество. интересное внутренним общением и игровыми практиками. Вяземского интересовал выход к большой аудитории. возможность заявить как о коллективной. так и об индивидуальной позиции7. Это совпало с желанием князя самоопределиться и в общественной. гражданской сфере: с 1815 г. он начинает искать места для будущей службы. будь то дипломатическое поприще или министерство просвещения8. Жуковский. горячо приветствовавший начинания Вяземского-поэта. осторожно отнесся к его арзамасским эпиграммам и полемическим статьям («Поэтический венок Шутовского». «Письмо с Липецких вод»). советуя не продолжать публичные литературные баталии (письмо от 25 ноября 1815 г.). а впоследствии советовал не включать их в собрание сочинений. которое Вяз

Скачать электронную версию публикации