“Science Has No Fatherland: This Slogan Is Both True and Not” (Foreign Scientists' Responses on the 220th Anniversa.pdf Академический юбилей на перекресте национального и интернационального: к постановке проблемы Проблема национального и интернационального в науке как продукта культуры, особого духовного конструкта и как социального института имеет давнюю историю. Эти два модуса в определении образа науки на конкретных этапах социокультурного развития могут рассматриваться и восприниматься либо как антагонистические, либо как вполне сочетающиеся, отражающие коммуникативную суть науки и ее универсализм, с учетом культурных традиций умствования и организации научных институтов науки и образования в той или иной стране. Как свидетельствуют современные исследования, вопросы соотношения национального и интернационального в науке актуализируются в периоды социальных катаклизмов - войн и революций, хотя не отрицается и влияние факторов внутриполитических, проявляющихся в научной политике государства [14]. Ученый укоренен в культурную атмосферу своего времени и страны и, несмотря на сложившийся этос науки, подразумевающий в том числе коллективизм («коммунизм», «коммунализм»), он подвержен милитаристским или антимилитаристским, этатистским или антиэтатистским и многим другим настроениям. Подобную включенность гениально обозначил О. Мандельштам : И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме, И Гёте, свищущий на вьющейся тропе, И Гамлет, мысливший пугливыми шагами, Считали пульс толпы и верили толпе. Проблема национального и интернационального в науке по-новому высветилась на излете Второй мировой войны, что отчетливо проявилось в праздновании 220-летнего юбилея Академии наук СССР. Прежде несколько слов о самом празднике. Юбилейная сессия Академии наук СССР состоялась 15-30 июня 1945 г. Решение о праздновании 220-летия было принято в конце 1944 г. на встрече президента Академии наук В. Л. Комарова с И. В. Сталиным. Глава Страны Советов поддержал идею отметить в 1945 г. юбилей с обязательным приглашением на него иностранных гостей [5. С. 284]. Позже 21 января 1945 г. вышло Постановление СНК, согласно которому специально создавался Всесоюзный комитет по проведению 220-летия АН СССР. Именно ему вменялось подготовить списки приглашаемых на праздник иностранных ученых. 7 марта 1945 г. первый такой список был готов и отправлен на согласование заместителю председателя СНК В. П. Молотову [6. Л. 12]. Первоначально планировалось пригласить 264 иностранных ученых. Впоследствии эта цифра постоянно уменьшалась. 18 апреля Президиум АН СССР обратился к И. В. Сталину с просьбой разрешить пригласить на юбилейные торжества «156 иностранных ученых и по одному представителю от 54 иностранных научных учреждений» [7. Л. 85], т.е. 210 гостей. Однако решением Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 мая 1945 г. эта цифра была уменьшена до 198 [7. Л. 42]. Прибывших оказалось и вовсе меньше: по данным одних источников - 123 [8. Л. 229-245], по другой информации - 124 человека [9. Л. 127-154]1. Иностранные ученые оставили весьма любопытные отклики на юбилейную сессию АН СССР. Источники, в которых отразилось «эхо» праздника, разнообразны: интервью/газетные и журнальные заметки [10-14], эго-источники [15-16], отчеты [17] и анкеты [18] и др. Многие из них были собраны и сохранились в фонде Всесоюзного комитета по проведению 220-летия АН СССР в Архиве РАН (Ф. 519). Обозначенный сюжет фрагментарно представлен в современной историографии [19-26], исключением является статья Н. А. Куперштох, в которой проанализированы отклики на юбилей в рамках одного заседания [27]. Такая историографическая фрагментация и наше участие в исследовательском проекте, посвященном юбилейной коммеморации, мотивируют замысел авторов данной статьи рассмотреть восприятие советской науки иностранными учеными в контексте проблемы национального и интернационального. «Звезды не признают национальных границ»: торжество идеи мировой науки на юбилее Победа в Великой Отечественной войне, возросший статус науки в обществе сказались на самосознании советских ученых. Новые настроения нашли отражение в концептуальном докладе президента АН СССР В.Л. Комарова на открытии юбилейной сессии 16 июня 1945 г., где явственно проводилась мысль о единстве науки. Возвращение к идее единой науки, по мысли академика, - продолжение традиций международного сотрудничества российской и зарубежной науки на протяжении столетий. Но она вытекает не только из логики развития науки и исторического опыта, но также из того вклада, который ученые разных стран антигитлеровской коалиции внесли в общее дело борьбы с фашизмом. Доклад В.Л. Комарова (зачитанный Л.А. Орбели) был положительно воспринят присутствующими. Так, английский ботаник, профессор университета в Сиднее Эрик Эшби (Eric Ashby) назвал это выступление сильным [15. P. 130], американский антрополог из Иранского института в США Артур Поуп отметил прозвучавший посыл на восстановление поля «единой науки» [10. Л. 37]. Осью концепта единой науки явилось коммуникативное поле, переформатировать которое стремятся представители различных национальных и дисциплинарных сообществ. Наука коммуникативна по своей сути. Как отмечал А.П. Огурцов, «ни ход, ни результаты, ни субъекты познания не могут быть отторгнуты от той ситуации общения, в которой осуществляется научное исследование. Каждый элемент познавательного акта и его содержания пронизан, освещен контекстом коммуникационного взаимодействия» [28]. В годы войны научные коммуникации были прерваны либо сведены к минимуму. И, естественно, на юбилейной встрече речь шла о восстановлении сотрудничества как на уровне научных институций, как и между конкретными учеными. Пьянящий воздух Победы в Великой Отечественной войне и живые традиции антигитлеровского сотрудничества создавали особый эмоциональный режим празднования. Так, французский физик, нобелевский лауреат, активный участник Движения Сопротивления, Фредерик Жолио-Кюри (Jean Frederic Joliot-Curie) после приземления в московском аэропорту 14 июня 1945 г., не скрывая эмоций, говорил корреспонденту ТАСС: «Мне трудно выразить свои чувства в эти первые минуты пребывания на советской земле. Долгие годы война разделяла нас с советскими друзьями. Но и в тяжелую пору, когда Франция была оккупирована врагом, к нам поступали сведения о выдающихся достижениях русских ученых, давших героической Красной Армии - освободительнице народов Европы - мощное оружие победы» [14. С. 1]. В таких же восторженных тонах передает атмосферу праздника науки и Э. Эшби: «Люди, что читали работы друг друга в течение множества лет, наконец, получили возможность пообщаться друг с другом вживую. Нобелевские лауреаты из четырёх разных стран присутствовали на мероприятии: Сент-Дьёрдьи из Венгрии, Жолио-Кюри из Франции, Ленгмюр из Америки и Эдриан из Англии . Несмотря на формальный характер мероприятия, приёмом можно было по-настоящему наслаждаться. Любой мог почувствовать, как узы науки, связывающие разные нации, разорванные войной, начали восстанавливаться. В этих комнатах люди наблюдали воскрешение Европейской интеллектуальной жизни» [15. P. 129]. Личными настроениями - радостью от встречи с научными друзьями - также был пронизан отклик французского биохимика, профессора Сорбонны Этена Обеля (Eucent Aubel). Ученый с большим упоением говорит о свидании с двумя коллегами, о судьбе которых в годы войны ничего не было известно. Это советский ученый Яков Оскарович Парнас, который оказался в оккупированном Львове, откуда был эвакуирован сначала в Киев, а затем в Уфу, и нобелевский лауреат, венгерский биохимик Альберт Сент-Дьёрдьи (Szent-Gyorgyi Albert), оставшийся в оккупированном немцами Будапеште. По мнению ученого, эти примеры «подчеркивают разницу в поведении по отношению к науке между союзниками СССР и немцами, которая является залогом того, что усилия русских руководителей послужат делу мира так же, как они послужили делу победы в войне» [10. Л. 29 об.]. В приведенных текстах отражаются идеальные модели науки, бытовавшие в ученом сообществе («Республике ученых»), но можно полагать, что это и результат знакомства с достижениями советских ученых, с научной инфраструктурой СССР, и, наконец, с закулисьем советской науки. Научная составляющая академического праздника была разнообразной [23]. На общих заседаниях юбилейной сессии в основном транслировался официальный образ науки, подчеркивалась роль Академии наук и ее представителей в социально-политической истории России, отмечался вклад этого ведущего научного центра в развитие различных областей знания и в Победу в войне. Основными же площадками, где были представлены научные доклады и разворачивались дискуссии, в том числе и с участием иностранных ученых, стали Отделения АН СССР и ученые советы ряда академических институтов. В рамках юбилейных заседаний заслушано 93 доклада отечественных и 36 докладов зарубежных ученых [22. С. 20]. Для участников юбилейной сессии были организованы экскурсии в академические учреждения, научные библиотеки и музеи, которые, естественно, отличались неформальным общением. Примечательно, что список учреждений, который могли посетить иностранные гости, утверждался на самом верху. Например, в Постановлении СНК от 3 апреля 1945 г. перечислялись данные академические структуры. В общей сложности планировалось показать иностранным гостям 23 учреждения АН СССР в Москве и Ленинграде [7. Л. 41]. В этом списке не оказалось Коллоидно-энергохимического института, занимавшегося в довоенный период изучением влияния электрического поля на адсорбцию молекул, в годы эвакуации в Казань - проблемами применения радиационной химии в военной сфере. Данные исследования вызывали немалый интерес среди иностранных ученых, о чем в письме от 31 мая 1945 г. директор института, академик А.Н. Фрумкин поведал академику-секретарю Н.Г. Бруевичу. Адресант назвал имена гостей, которые очевидно пожелают посетить учреждение: Эрик Ридил2, Ирвинг Ленгмюр3, Дункан Ма-кИннес4, Нил Адам5, Джейм МакБэйн6 [29. Л. 28]. Поэтому, продолжал академик Фрумкин, «отсутствие его (Института. - В.Г., В.К.) в официальном утвержденном списке ставит Институт в очень неудобное положение» [29. Л. 28]. Надо сказать, что Коллоидноэнергохимический институт все же посетили участники юбилейной сессии. Американский химик, профессор университета Миннесоты Исаак Кольтгоф (Izaak Maurits Kolthoff) в интервью советскому корреспонденту сообщил, что во время торжественных мероприятий был в этом институте дважды. Ученый отметил серьёзный фундаментальный подход в исследованиях сотрудников учреждения, сказав: «Работа профессора Фрумкина всегда была для меня большим вдохновением и имела большое значение в наших исследованиях» [10. Л. 14]. Затронул американский химик и проблему организации научного сотрудничества между СССР и США. Исаак Кольтгоф предложил наладить систему обмена молодыми учеными, учредив для того специальные стипендии. Для эффективного научного диалога, по его мнению, также необходимо преодолеть языковый барьер. «Нерусскому миру необходимо будет ввести в свою учебную программу курсы на русском языке, а также представить курсы для российских аспирантов, - говорил химик и дополнил: - Не менее желательно, чтобы интенсивное изучение английского языка производилось в российских вузах» [10. Л. 15]. Аналогичные планы по расширению коммуникации предлагали почти все участники праздника. Секретарь британской делегации, Б. Трип (Brenda Trip), успех советско-британских научных контактов видела в налаживании и продолжении обмена книгами, оттисками и рукописями, организацией визитов, выдающихся ученых и специалистов двух стран. И сетовала, что «будет очень жаль, если добрая воля и интерес, накопленные в течение двух недель конференции, не смогут быть продолжены» [17. С. 95]. В этом плане чрезвычайно интересны дневниковые записи канадского экономиста, одного из основателей научного направления по изучению коммуникаций, Гарольда Инниса (Harold Innis) о науке в Советском Союзе. Характер записей объясняется не только хищным взглядом глазомера ученого, привыкшего все фиксировать и по ходу дела размышлять над увиденным, встраивать фрагменты увиденного в общую цивилизационную картину. Дело в том, что пребывание Г. Инниса на юбилее Академии носило не только характер личного приглашения и собственного интереса к России7. Как утверждает современный исследователь Уильям Дж. Бакстон, ученый получил задание от Министерства иностранных дел Канады изучить советский опыт освоения Арктики и организации горнорудной промышленности: «По негласному соглашению Иннис мог использовать эту поездку в качестве миссии по установлению фактов для предоставления канадским официальным лицам информации о Советском Союзе, в частности о том, что Россия делает в своих арктических регионах» [30. P. 248]. В этой связи любопытны заметки Г. Инниса о посещении Арктического института в Ленинграде 28 июня 1945 г. [16. P. 38]. Делегацию встречали директор института адмирал В.Х. Буйницкий, получивший звание «Герой Арктики» как участник полярного дрейфа на ледоколе «Седов», и помощник директора, профессор В.Ю. Визе. Автор дневника сообщает, что Арктический институт «тщательно изучает ледовую обстановку с помощью авиации и составляемых ежемесячно карт состояния льда» [16. P. 38], жизненно необходимых для навигации в Арктике. Иннис делает подробную зарисовку советских исследований Арктики, фиксируя время открытия навигации на Севере, сложность и изменения ледовой обстановки на разных мысах, отмеченную в институте тенденцию к потеплению климата Арктики - к западу от Гренландии, отмечая при этом влияние континентальных речных вод на температуру и направления ветров. Посетив 30 июня 1945 г. Институт геофизики в Москве, ученый отметил план колоссального развития метеорологии в СССР, квалифицированный персонал («хорошо обученные энергичные молодые люди»), приемлемый уровень оплаты труда: «Неквалифицированные рабочие - от 250 до 450 рублей в месяц. Технические помощники - 700, молодые инженеры 700-1600. Пропитание по карточкам - ежемесячный паек, приобретаемый по карточкам 150 рублей в месяц. Две комнаты плюс кухня 30-40 рублей в месяц, свет, газ и т.д. 10 рублей. Одинокие люди получают одну комнату» [16. P. 38]. Высокий уровень организации метеорологической службы в СССР отметили и американские коллеги -Мерилл Бернард (Merrill Bernard) и Френсис Рейчел-дерфер (Reichelderfer Francis). Оба гостя выразили надежду на сохранение контактов, сложившихся в военные годы, отметили большую заслугу генерал-лейтенанта Е.К. Федорова, возглавлявшего в это время Гидрометслужбу СССР. Профессионалы хорошо осознавали общую значимость для всего человечества своих метеорологических исследований и особую миссию ученых в укреплении международного сотрудничества: «Метеорологи в своем большинстве обычно интернационально ориентированы, потому что климат и погода, с которыми они имеют дело, являются всемирными явлениями, которые не знают национальных границ» [10. Л. 58]. Камерные встречи в пространстве юбилея оказались гораздо более ценными для его участников с интеллектуальной и человеческой точек зрения. Об чем свидетельствует описание юбилейных мероприятий Э. Эшби. Ученый отметил, что они были менее формальными, а некоторые вообще неформальными и даже не предусмотренными протоколом. «Иностранные делегаты и советские ученые, - отмечает Э. Эшби, - смогли насладиться компанией друг друга. Обе стороны выражали восторг по поводу теплых взаимоотношений, которые возникли так быстро и спонтанно, но всё равно смогли преодолеть идеологический и языковой барьер» [15. P. 134]. Неоднократно упоминаемый нами Г. Иннис также фиксирует особую атмосферу подобных встреч профессионалов. Интересны его записи от 18 и 23 июня о заседаниях в Отделении истории и философии АН СССР. Он пишет, что на встрече с коллегами-историками было заслушано несколько интересных докладов о древних славянах8 и социально-экономической истории Англии. Эти встречи наводят автора дневника на мысли об адаптивных потенциях советской гуманитаристики и о превратности судеб марксизма в России. Он отмечает высокопрофессиональную конкретику и ритуализацию марксистской догматики. Р. Бакстон, ссылаясь на воспоминания сотрудницы отдела общественных наук Фонда Рокфеллера А. Безансон, воспроизводит его интересные размышления по поводу этой встречи и надежды ученого на расширение коммуникаций между советскими и канадскими исследователями: «Мы действительно нашли решительные усилия продолжить традицию Виноградова9 в изучении английского землевладения. Они провели семинар (по этой проблеме. - В.Г., В.К.) и посвятили меня и То-уни10 в свою работу, и они очень внимательно выслушали длинный ряд комментариев Тоуни по аграрным проблемам в шестнадцатом и семнадцатом веках. Я предполагаю, что у них есть несколько аспирантов, готовых приступить к работе в Англии, как только появятся ресурсы. Я уверен, что любые усилия в этом направлении будут высоко оценены в России и значительно укрепят позиции ученых в России. Мне казалось, что они только на словах говорят о Марксе, а лучшие из них даже этого не делают, и важно, чтобы мы попытались их поощрить» [30. P. 251]. Советские источники, репрезентируя эту встречу, отмечают, что английские ученые проявили большой интерес к работам отечественных исследователей по истории Англии, пригласили к сотрудничеству в английских исторических журналах, а также предложили посетить в ближайшее время Англию и Канаду [31. С. 555-556]. Г. Иннис также дает высокую оценку экономической науке в СССР и считает, что она могла бы многое предложить Западу и заслуживает поддержки. Но в своих заключениях автор дневника противоречив. Полученные впечатления он обобщает уже на обратном пути - в записи от 3 июля читаем: «...в трех четвертях всех наук русские отстают от американцев: возможно они наравне с последними в математике, но хуже в физике, химии и медицине. Хороши в ботанике». И все же заключает автор: западная цивилизация может многому научиться у России, как и Россия может многому научиться у западной цивилизации [16. P. 47]. В диалоге цивилизаций он отводит науке исключительно важную роль, по существу говорит о ее гуманистической направленности, истина всеобща... Но как активный игрок на научном поле, он не может не видеть сложностей существования науки в современном мире, связанных с политической конъюнктурой, национализмом, догматизмом и предубеждениями, зависимостью от конъюнктуры рынка, «когда ученые становятся журналистами и рекламодателями», стремлением военных использовать науку в своих интересах. Отмечает он в качестве негативного фактора соперничество кафедр и университетов. Расширение коммуникаций между советскими и канадскими учеными становится магистральной темой последующих статей и выступлений Г. Инниса в канадской прессе. В канадском обществе этот интерес к прошлому и настоящему России, налаживанию с ней связей отчетливо проявился уже в годы Второй мировой войны. Примером, иллюстрирующим этот процесс, является цикл лекций по русской истории, прочитанный осенью 1944 г. в университете Торонто, и разработка программы обмена студентами (по аналогии с американским опытом). После возвращения Г. Инниса из СССР осенью 1945 года в университете Торонто был сформирован специальный комитет по развитию направления русистики, который определил основные направления развития «русской темы» и выделил значительную сумму на приобретение русских книг11. Об этом же упоминал в своем интервью советский прессе и другой канадский ученый - Ганс Селье (Hans Seile) [10. Л. 84]. Наиболее афористически точно идея единой науки прозвучала в отклике американского астронома Хар-лау Шепли (Harlow Shapley). Подчеркивая «научное родство» Пулковской обсерватории и обсерватории Гарварда, ученый заявил: «...наука - это не только национальная наука. Звезды не признают национальных границ». По его мысли, единство науки основано на союзе ученых в битве против «неизвестного». Такое сотрудничество, считает астроном, «должно продолжаться не только в науке, где оно легко, естественно и необходимо, но и во всех областях, включая искусство и общественную деятельность человечества» [10. Л. 75-76]. С наукой связываются надежды на построение идеального мира и затягивание шрамов недавней войны. От лица американских ученых эту мысль высказал Артур Поуп: «...считаем этот праздник особенно важным, ибо он благородно подтверждает созидательную роль бескорыстной науки в формировании лучшего мира» [10. Л. 85]. В другом выступлении ученого этот мотив рационального переустройства мира выражен более определенно, и он связан с подчеркиванием особой роли в этом переустройстве русской науки, именно русские, по его мнению «подтвердили всеобщую солидарность в стремлении к бескорыстному знанию, в стремлении к идеям и идеалам, которые объединяют людей всех наций и вероисповеданий, чтобы помочь построить на основе достоверного знания лучший мир, которого мы еще не видели, но на который мы надеялись» [10. Л. 36]. Приведенные высказывания своеобразная иллюстрация процесса, который характеризуется повышением наукой своей субъектности. Примечательно, что в пространстве юбилея рождается идея институализировать «единство науки». Английский биофизик Джозеф Нидхем (Joseph Needham) выступил с инициативой создания Международной службы научного сотрудничества. Им был подготовлен и разослан «Меморандум о месте науки и международного сотрудничества в послевоенной мировой организации»12. Известно, что копии документа получили С. В. Кафтанов, П.Л. Капица, Н.Г. Бруевич. Этот документ, по всей вероятности, обсуждался физиком на встрече с председателем правительственного комитета по делам высшей школы и по совместительству уполномоченным ГКО по науке С.В. Кафтановым, где также присутствовали британский ботаник Джулиан Хаксли (Julian Huxley), французский физик Пьер Оже (Pierre Auger), Фредерик и Ирен Жолио-Кюри, американский физиолог Детлев Бронк (Detlev Bronk) и уже упоминавшиеся химик Дж. МакБейн и ботаник Э. Эшби. «Наука для народа»: национальные черты В данном разделе статьи мы намерены рассмотреть особенности советской науки, зафиксированные в откликах участников юбилея. Понятно, что юбилейный нарратив приветствий в адрес Академии и ее интеллектуальных героев не предполагает критики, но, тем не менее, нельзя не обратить внимания на некоторые повторяющиеся характеристики советской науки, прежде всего в институциональном аспекте, отмеченные положительными коннотациями. Однако стоит отметить, что в дневниковых записях «для себя» и в исследовательских текстах, пытающихся по «горячим» следам отрефлексировать увиденное, отражена более сложная и противоречивая картина развития советской науки, предпринимаются попытки осмыслить ее специфику. Кто-то это делал, как музыкант, играя с листа незнакомую партитуру, кто-то, как, например, Э. Эшби, мог апеллировать к своему опыту пребывания в Советском Союзе в качестве советника по науке при австралийском посольстве, кто-то, обращаясь к сложившимся отношениям сотрудничества в период между двумя мировыми войнами, что было характерно в большей мере для физиков, математиков, археологов/антропологов. Всматриваясь в праздничное полотно репрезентации советской науки, многие из них на этом экране видели отражение собственных проблем и в то же время отмечали специфические черты советской науки. В плане институционально-организационном отмечалась значительная роль государства. Индийский физик, профессор Калькуттского университета Мегнад Саха (Meghnad Saha) рассматривает советскую науку как образец, как действенный инструмент успешного решения социальных проблем. Так, в неопубликованном фрагменте заметки для газеты «Вечерняя Москва» ученый проводит параллели между Россией 25-летней давности и современной Индией. Россия образца 1918 г., отмечает М. Саха, находилась на том же уровне развития, что Индия в 1945 г.: 90% населения - это крестьяне, «влачащие голодное существование», промышленная сфера развита слабо и во многом зависима от иностранного капитала [10. Л. 60]. Однако благодаря индустриализации, в которой, подчеркнул автор, важную роль сыграло академическое сообщество, России удалось шагнуть далеко вперед, став одной из самых передовых стран в технологическом плане. И этот опыт М. Саха оценивает как руководство к действию для политических лидеров и ученых мужей Индии. Физик пламенно призывает соотечественников отказаться от «ложных теорий “альтруизма”», ведь, по его мнению, «религия и прялка не могут излечить болезни Индии» [10. Л. 61]. В решении социально-экономических проблем следует опираться на науку, как это сделал Советский Союз. Показателен интерес иностранных участников к организационной структуре Академии наук СССР. Например, в личном фонде президента Сербской академии наук и словесности, филолога-слависта А.И. Белича сохранились рукописные заметки, посвященные данному сюжету. Ученый подробно законспектировал основные положения действующего устава учреждения (принятого в 1935 г.) [32]. А.И. Беличем была зафиксирована структура академического центра, что позволило ему сравнить советскую и возглавляемую им сербскую Академии. Автор отметил, что Академия наук как высший научный центр СССР, в котором работают ведущие специалисты страны, призвана содействовать «общему подъему теоретических, а также прикладных наук», обогащая и развивая тем самым «мировую научную мысль» [32]. Академия наук СССР, зафиксировал ученый, имеет более мощную и развитую структуру и включает 151 институт и других структур (лаборатория, музей, библиотека), 4 213 научных высококвалифицированных работника, 44 журнала (из них три на французском и английском языках) [33]. Универсальность советской Академии наук, объединившей и естественников и гуманитариев, британский археолог Чайлд Гордон (Childe Gordon) называл позитивным. По его мнению, подобная практика способствует «взаимопониманию и помощи различных отраслей исследований» и с сожалением констатирует, что в Лондонском Королевском обществе представлены только естественные науки [10. Л. 84]. На юбилейных выставках была экспонирована современная советская литература по всем отраслям научного знания. Объем и репрезентация новейших достижений советской науки впечатлила гостей. «Размах публикаций огромен» [16. P. 36], - напишет в своем дневнике Г. Иннис, а Б. Трип сообщает о 16 чемоданах книг и оттисков статей советских ученых, приготовленных членами британской делегации для пересылки. Профессор университета в Уппсале, метеоролог Хельге Гётрик Баклунд13 для местной газеты подготовил очерк «Юбилей русской Академии наук является историческим событием», в которой упоминал, как его коллега, участник юбилейной сессии, профессор Хультен14 «захватил с собой по крайней мере 5 метров новой русской литературы, если поставить на полку». Сам же автор признавался, что привез из СССР «порядочных полтора метра» книг [11. Л. 34]. Академический праздник приоткрыл для иностранных ученых кулису советской повседневности. Артур Поуп с нескрываемым восторгом говорил не только о хорошем техническом оснащении институтов и лабораторий, которые были показаны участникам юбилейной сессии в рамках экскурсионной программы сессии, он и воспроизводит миф, что «у каждого члена Академии наук есть свой автомобиль, свой шофер, свой секретарь» [10. Л. 37]. Реальность же была более сложной, чем это было показано/увидено. Перечисленный американцем набор привилегий, бесспорно, относился к генералам советской науки -небожителям академического Олимпа. Рядовые же сотрудники АН СССР столкнулись с серьезными трудностями по восстановлению расстроенного войной и эвакуацией быта. Так, накануне юбилейных торжеств были выделены средства для обеспечения научных работников АН СССР необходимым, а именно - верхняя одежда, костюмы, одеяла, постельное и нательное белье (!) [7. Л. 39]. В откликах значительной части участников академического праздника государственная поддержка ученых оценивается положительно и рассматривается как сильная сторона советской науки. Но были и другие наблюдения, не высказываемые публично, в которых фиксировались «доминирование государства и вождей», полная зависимость от государственного бюджета, «утилитаристский» mainstream - «акцент на пользе, а не на теории» [16. P. 25], репрессивное давление на ученую корпорацию [16. P. 44; 17. С. 93], перераспределение ролей внутри сообщества и наделение высоким статусом членов корпорации вне зависимости от научных заслуг. К примеру, Б. Трип передает мнение одной из сотрудниц Академии наук, что «чистых» генетиков на юбилейных торжествах не оказалось, а презентация достижений советской генетики свелась к представлению «опытов» Т.Д. Лысенко. Э. Эшби в анкете на вопрос «Что вы нашли особенно интересным здесь, в вашей отрасли науки?», назвал в том числе и «ряд новых работ по генетике растений, особенно по межвидовым скрещиваниям» [18. Л. 2]. Примечательно как данный ответ коррелировался на страницах разных периодических изданий. Так, например, в номере от 15 июля 1945 г. «Британского союзника» помещен его очерк о советской ботанике [12. С. 10]. Там много говорилось о работе Института ботаники, Тимирязевского института, назывались имена наиболее выдающихся исследователей и их открытия. Не оказалось в этом ряду фамилии Лысенко. А вот в «Вечерней Москве», наоборот, в репортаже от 22 июня о посещении иностранцами институтов и лабораторий Академии наук подробно освещено заседание Отделения биологических наук, где с докладом «Технические основы управления наследственностью у растений» выступил Т.Д. Лысенко. По поводу этих исследований Эрик Эшби корреспонденту советской газеты сказал: «Я давно уже знаком с работами академика Лысенко в области яровизации. Но сейчас я особенно рад, что получил возможность лично познакомиться с ученым, и на месте, в Москве, получить интересующие меня материалы» [13. С. 1]. Ответ достаточно дипломатичен, чего не скажешь о его оценке советского академика в англоязычной книге, вышедшей спустя два года - в 1947 г., в которой он относит Лысенко к амбициозным и безответственным ученым, прославившемся в том числе за счет важности популяризации научного знания в СССР [15. P. 187]. Наука в Советском Союзе стала признанной частью государственного престижа, а ученый наделялся функциями производителя знания и привнесения его в народ. Особое отношение к науке и ученому в массовой культуре зафиксировали многие участники юбилея. Обратимся к примерам. Якоб Хейман (Jacob Heiman), представляющий издание «Американское обозрение советской медицины», отмечает интерес простых людей к науке: «Газеты посвящают страницы предметам научного интереса, не омраченным рекламой. В кинотеатрах стены увешаны интересными данными по биологии, зоологии и другим познавательным материалом. Наука и разум заменили суеверия» [10. Л. 73]. В интервью Чайлда Гордона также отмечается эта культурная специфика: «Я был очень впечатлен общественным положением и большим авторитетом, которым пользуются ученые в вашей стране. Ваш народ, кажется, интересуется наукой гораздо больше, чем другие народы мира: научная деятельность - это новости на первых полосах газет, вы находите для нее место чуть ли не каждый день. Это помогает демократизировать науку, что очень необходимо. В частности, в моей сфере деятельности -археологии, где население может нам активно помогать» [10. Л. 83]. А один из участников юбилейной сессии делает миниатюрную зарисовку популяризации науки, с мастерством писателя, в которой наука предстает как контекст повседневности. Воспроизведем ее полностью: «Место действия - сапожная фабрика в Москве. В швейной комнате около 200 девочек и детей работают за машинками. На одном конце доски, площадью около сорока квадратных футов, приколоты яркие цветные диаграммы, иллюстрирующие птолемеевскую, коперниковскую и ньютоновскую теории Солнечной системы, а также теорию относ ительно-сти. На фабрике проводится курс лекций по астрономии, и графики меняются от недели к неделе. Говорят, что посещаемость стопроцентная» [15. P. 195]. Участники юбилейной сессии удивлялись многочисленным приветствиям в адрес АН СССР не только со стороны власти и различных научных учреждений, что было укоренено в культуре празднования академических юбилеев, но и от трудящихся на фабриках и заводах, удивлены и впечатлены тем, что на пленарном заседании они лицезрели как самые высокие армейские чины «сражающейся Армии, торжественно вошли в зал , чтобы публично выразить благодарность советским учёным за их роль в завоевании Победы» [10. Л. 22]. Как и применительно уже к первому по-советски отмечаемому академическому юбилею в 1925 г., когда местом торжеств стали «не только дворцы, но и площади, заводы и фабрики; участниками не только академики и вожди, а все работники науки и трудящиеся массы» [34. C. 206], в юбилейном действе 1945 г., иностранные гости отметили митин-ги/приветствия в честь ученых и науки. Несколько таких сцен запечатлено в книге Э. Эшби. На пути в Ленинград поезд с иностранными гостями остановился на станции Любань, где их восторженно приветствовали местные жители. Такой же прием ждал участников юбилея и на привокзальной площади Северной столицы. Автор пишет об этих моментах с симпатией и одновременно с подозрением на постановочную часть («участникам выдали букеты цветов») [15. P. 137-138]. Он же и попытался осмыслить данный культурный феномен, объясняя его высоким символом веры, характерным для русской культуры, прежде всего, для русской литературы. Эшби полагает, что менталитет русского человека не изменился и после революции: «Их сила духа, их наивность и отсутствие лицемерия в словах, экстраординарная смесь жесткости и доброты, хитрости и честности, их привычка оправдывать поступки, совершенные людьми “Волей Божьей”: все это отразилось в произведениях девятнадцатого века. И все это осталось в среднестатистическом Советском гражданине. Русский менталитет влияет на Советскую науку точно так же, как влияет на Советскую поэзию и политику. Это объясняет, как слабые, так и сильные стороны Советской науки: сильные стороны, например, поисково-разведывательные работы, а слабые -статистические исследования» [15. P. 146]. Следующую причину он связывает с внутренними факторами развития науки. Популяризация имманентно присуща науке как социокультурной системе, на рубеже XIXXX вв. в связи с научной революцией и переходом к массовой науке наблюдается популяризаторский всплеск. В рамках советской цивилизации этот всплеск был усилен таким фактором, как концептуальная установка на замену религиозных верований абсолютной верой в науку. Ссылаясь на авторитет Эдуарда Эррио15, он констатирует, что советская власть наделила науку всем авторитетом, которого она лишила религию. «Многочисленные святые дни Церкви в значительной степени заменяются энергичным геронтопоклонством перед живыми и мирянами - канонизацией умерших ученых» [15. P. 186]. В качестве примера он обращается к празднованию 100летнего юбилея И.И. Мечникова в мае 1945 г., который вылился, с его точки зрения, в канонизацию ученого: «Каждый школьник слышал об этом. Это было по радио. Ее (биографию. - В.Г., В.К.) читали в клубах колхозов и в газетных стендах, стоящих на тротуарах . К вечеру 15 мая 1945 г. миллионы российских граждан знали имя Мечникова и могли бы рассказать вам, что он работал над фагоцитами и иммунитетом, сравнительной эмбриологией и проблемой старости» [15. P. 191]. На выходе такая культурная практика дает неоднозначный результат - происходит повышение статуса науки и ученого в обществе, с одной стороны, и неизбежное упрощение ее, приспособление к «профанному» сознанию - с другой, что вносит серьезные изменения в критерии научности. Оборотной стороной популяризации является преувеличение достижений российских ученых, как средство раздувания национальной гордости. Эта практика в последнее время, по Э. Эшби, «приобрела форму удивительного утверждения, что многие важные открытия произошли именно в России» [15. P. 219]. Автор, таким образом, на советском научном поле зафиксировал специфику противопоставления себя остальному миру: советское значит отличное. Отчетливо эта тенденция проявилась несколько позже в иных международных и внутриполитических контекстах. Автор размышлений об особенностях советской науки констатирует, «что нигде в мире, даже в Америке, нет такого широкого интереса к науке среди простого народа, как в России» [15. Р. 186]. А Г. Ин-нис в своем дневнике запишет ключевую фразу, характеризующую, с его точки зрения, национальную специфику: «Русские поклоняются знаниям». Отметили иностранные гости и претензии совет

Скачать электронную версию публикации