The Concept “Taiga” in the Siberian Discourse of the 19th Century and Its Interpretations (Article Two).pdf Введение. Тайга является важнейшей составляющей природного ландшафта Сибири и ключевым ее образом: частью социокультурного ландшафта. В предыдущем исследовании [1] было показано, что история данного понятия может быть понята лишь в связи с возникновением в российском общественном сознании сибирского дискурса как такового. Понятие возникает как попытка показать специфику сибирской природы, функционируя первоначально в логике раннего, «экзотического» описания Сибири, ставящего в центр внимания местные особенности. Тайга для наблюдателей первой трети XIX в. - это одновременно способ показать и особенности языка коренных народов и русских сибиряков, использующих для обозначения леса неизвестное в европейской части России слово, и особенности самой сибирской природы, которая осмысляется словно другая природа «другой России». Уже к середине XIX в. тайга становится базовым понятием о Сибири, усиливающим понимание территории в ее основных антиномиях «русского Эльдорадо» и «гиблого места». Происходит метаморфоза понятия, которое, соединяя в себе природное и социальное, может означать сугубо сибирский лес и наделять пространство некоторыми скрытыми в себе характеристиками: с одной стороны, «дикостью» и «пустынностью», а с другой - «первозданностью» и «изобилием». В данной статье мы покажем, как менялось восприятие сибирского леса, тайги в последней трети XIX в. В этот период по нарастающей в общественной мысли России усиливается актуальность «сибирской темы». Происходит это за счет начала массового переселения в регион и ускорения его хозяйственного развития, что вело к росту регионального самосознания, дальнейшему развитию сибирской темы в художественной литературе, активизации деятельности различных общественных и политических сил и т. д. Нас будут интересовать вопросы о том, какое место понятие «тайга» займет в сибирском дискурсе в связи с ростом колонизации и общественного внимания к Сибири в конце XIX в.; что история понятия «тайга» может рассказать о восприятии сибирской природы; в чем заключается особенность восприятия российского и сибирского леса; как восприятие природы может объяснить особенности колонизации Сибири; наконец, какое место тайга занимает в процессах поиска идентичности в российском обществе и как конкурирующие дискурсы влияли на восприятие тайги. Результаты исследования. Словарные определения. В 1860-1890-е гг. понятие тайги развивается в русле тех дискурсов, которые сложились ранее. Одной из особенностей более раннего периода была терминологическая неустойчивость понятий, которыми обозначаются сибирские леса, что фиксировалась в словарях середины XIX в. Словари и специальные географические издания второй половины XIX в. рисуют более определенную картину, хотя разночтения сохраняются. Так, в словаре В. И. Даля (1866) тайга -одно из сибирских местных слов, наряду с архангельскими «тай» и «тайболой», которыми называют «обширные, сплошные леса, непроходимую, исконную глушь, где нет никакого жилья на огромном просторе» [2. C. 396]. То, что в восточной Сибири называют тайгой, в Западной Сибири - урман: «дикие, необитаемые леса, на огромном просторе» [2. C. 465]. В «Сибирской справочной книжке» (1868): «Тайга, название в Сибири густых, непроходимых лесов, в которых часто скрываются золотые прииски» [3. C. 93]. Во «Всеобщей географии» А.Г. Ободовского (1874, последнее издание) тайга - «непрерывный хвойный лес, тянется по всей Сибири от 65° до 55° с. ш» [4. C. 164]. В «Географии Российской империи» Н.И. Зуева (1887) тайга - понятие, которое «применяется ко всем пространствам, покрытым лесом, но его более употребляют к востоку от Алтая для обозначения гористых местностей» [5. C. 203]. В «Географическо-статистическом словаре Российской империи» (1867) П. П. Семенова-Тян-Шанского высказывается предположение, что название тайга (обозначающее «гористый дремучий лес»), «столь характеристическое для лесистых и гористых местностей Юж. Сибири», происходит из Минусинского округа [6. C. 251]. Более определенным образом противоречие, которое фиксируется в определениях тайги между обозначением леса как такового и конкретно горного леса, в 1884 г. попытался разрешить на лингвистическом материале В. В. Радлов: «Русские заимствовали слово “тайга” у алтайцев, но понимают они под этим словом только черные горы (“чернь”, йыш) и поэтому говорят о томской, кузнецкой или енисейской тайге» [7. C. 43]. Аналогично этот вывод также уже мог быть сделан на основе «Словаря алтайского и аладагского наречий тюркского языка» В.И. Вербицкого (1886): «тайга (к.), тайка (т. н-б.) высокая гора, снеговые белки» [8. C. 327]. Тем не менее вплоть до XX в. вопрос о происхождении слова оставался открытым, о чем можно судить по «Опыту лесоводственного терминологического словаря» П.Н. Верехи (1898): «Тайга -Тунгусское слово, сделавшееся общеупотребительным в русской речи; тоже, что согра; чернолесье, а также еловый лес по низкому месту» [9. С. 517] «Тайга» в художественной литературе. Контексты использования понятия между тем были гораздо шире и не ограничивались лишь описаниями лесных массивов Сибири. На протяжении всего XIX в. понятие «тайга» использовалось для характеристики лесных и слабозаселенных пространств в целом и для обозначения специфического общественного устройства быта таежных золотопромышленников. С точки зрения истории понятия эти смыслы развиваются постепенно и с определенного момента параллельно, дополняя друг друга. Так, многочисленные значения, которые может принимать слово «тайга», фиксирует В. М. Михеев в примечаниях к своим «Песням о Сибири» (1884), показывая также разные контексты употребления слова и своего рода его краткую историю в XIX в.: «Первоначально тайга значит дикий, непроходимый лес; потом это название переносится вообще на всякую дикую, преимущественно лесную, местность; затем в частности именно на золотопромышленную местность, которая обыкновенно почти всегда и бывает гористой, лесной, дикой; наконец тайгой называют людей, долго пробывших на золотых приисках или на поисках золота - прибавляя обыкновенно в этой случае “старая” тайга: Я, братец мой, - старая тайга!» [10. С. 192]. Такая смысловая многослойность сделала понятие тайги важной составляющей сибирского текста русской художественной литературы. От незавершенного романа Г. Н. Потанина и Н. М. Ядринцева «Тайжане» (1872) до повести В.Я. Шишкова «Тайга» (1916) сибирский лес буквально центрирует повествование об особенностях сибирской жизни. Развитие образа тайги в художественной литературе, разумеется, зависело от общего идейного и художественного замысла авторов. Однако некоторые общие смыслы и образы, которые позволяют конструировать особый хронотоп тайги, выделить все же можно. В рамках этого хронотопа тайга выступает в качестве пограничного пространства между обычным и аномальным миром, как некая вседавлеющая таинственная сила, с которой человек органически связан, но находится в дисгармонии. В драме «Тайга» (1893) уже упомянутого В. М. Михеева тайга - это образ зацикленного на себя пространства, из которого невозможно вырваться: «Разве мы с вами выберемся из этого заколдованного круга тайги дикой?», «Обступила меня тайга, непроходимая, черная! Отовсюду сгрудилась - обступи-ла»[11. С. 31, 62]. Аналогично в сибирских текстах В. Г. Короленко «тайга-матушка» сосуществует с «дикой тайгой»: «безмолвная и полная тайны», она манит от «серых будней» «в безвестную, заманчивую и обманчивую даль», но оборачивается враждебностью, не давая «ни просвета, ни надежды» [12. С. 12, 16]. В этом смысле образ сибирского леса, тайги, в многочисленных сочинениях последней трети XIX в. становится центральным для осознания изолированного социума, закрытого от и для остального мира самой природой: мира сибирских рабочих, ссыльных, беглых заключенных, переселенцев и старожильческих крестьян, представителей коренных народов [13-16 и др.]. Образ тайги в сочинениях путешественников. Другим важным источником, в котором происходило осмысление и конструирование образов Сибири, «ментальная и интеллектуальная “колонизация” новых территорий», являются путешествия, публиковавшиеся в российских толстых журналах или отдельными изданиями [17]. Как показывает современная культурная география, место получает свою характеристику в ходе сложного процесса дифференциации, когда представления о нем строятся на контрасте с неким «там», отличия от которого имеют символическое и идеологическое значение (см.: [18. С. 121]). И описания сибирского леса, сделанные путешественниками с их особой оптикой, нацеленной на то, чтобы донести прежде всего до несибирского читателя региональные сибирские особенности, особо ценны. При этом не только для понимания того, как происходило конструирование образа тайги, но и русского леса в целом. Сознание путешественника второй половины XIX в. находится под влиянием сложившихся представлений о сибирском лесе и Сибири в целом еще до непосредственного знакомства с ними; так, тайга для С.Я. Елпатьевского «уже одним названием сулила нечто новое и оригинальное» [19. С. 17]. Ключевые образы тайги уже сформированы в литературе предыдущего периода: они связаны с ее безграничными размерами, неизведанностью и таинственностью. Для стороннего наблюдателя образ Сибири неразрывен с неисчерпаемыми лесными богатствами, «вековыми лесами, которых в продолжение целых столетий хватит на удовлетворение всех потребностей человека» [20. С. 581]. С размерами тайги коррелирует ее «непроходимость» и, несмотря на попытки поселений в ней, безлюдность и всесилие: «тайга все-таки осталась тайгой, и человеку не справиться с ней во веки веков» [20. С. 630]. В это же время также продолжает развитие тема путешествий на таежные золотоносные прииски, которая, в зависимости от замысла и позиции автора, может существовать в разных контекстах. С одной стороны, тайга продолжает осмысляться в качестве «обетованной земли», притягивающей «как магнит» «легионы рабочих», и где «счастье и случай дарят своим любимцам громадные богатства» [21. С. 26-27]. С другой стороны, развивается традиция социальной критики положения рабочих на приисках и описания устройства приисков [22, 23 и др.]. В рамках темы «тайга и золото» в лексикон эпохи входит понятие «таежники» как обозначение прежде всего золотопромышленных рабочих, а также всех, кто связан с таежной жизнью: «люди проводящие большую часть своей жизни в тайге, привыкшие ко всем трудностям этой жизни, втянувшиеся в нее не из-за одной корысти, а из-за особенностей, которые она представляет» [24. С. 737]. Тайга, как одна из ключевых мифологем Сибири, в наиболее завершенном виде представлена, пожалуй, в очерках С.Я. Елпатьевского. Образ тайги у него показан в трех взаимосвязанных характеристиках, объединяя мифологему тайны («святости») места, власти природы и своеобразного, особого, развития сибиряка [25. C.135]. Тайга для С.Я. Елпатьевского является основным, сущностным, сибирским пространством, наделенным особой силой и властью. Она олицетворяет силу природы, встречает человека «страшным, угрожающим ревом», словно «растревоженный зверь» [19. С. 22]. Подобно «суровому и мрачному храму», она скрывает и «хранит свою тайну», и только иногда расступается, чтобы дать место «какой-нибудь сотне, двум человеческих жизней» [19. С. 20]. И, как в храме, душа человека, завороженная молитвой и тишиной тайги, «возносится к небу» [19. С. 20]. Разумеется, конструирование мифологемы тайги в качестве ключевого компонента сибирского мифа вело к попыткам ее переосмысления и демифологизации. Так, в путевых записках М.Г. Гребенщикова (1887) знакомство с тайгой оборачивается не признанием резкого контраста с привычным и подтверждением неких стереотипных представлений, а скорее наоборот: «так вот она тайга, которую я представлял себе такой страшной, неприветливой, да ведь она смотрит такой веселой, так и тянет изведать, что таится в этой густой зелени, которую мы привыкли встречать садах и парках» [26. С. 140-141]. Еще более сильно выражено это у А. П. Чехова: приступая в своем путевом очерке «Из Сибири» (1890) к описанию тайги, о которой «много говорили и писали», он приходит к выводу о том, что «от нее ждешь не того, что она может дать» [27. С. 35]. Здесь также тайга скорее похожа на уже знакомый ландшафт: «Нет ни деревьев в пять охватов, ни верхушек, при взгляде на которые кружится голова; деревья нисколько не крупнее тех, которые растут в московских Сокольниках» [27. С. 36]. А.П. Чехов, как и многие путешественники до него, связывает представление о тайге с ее громадностью, для которой, действительно, «обычная человеческая мерка в тайге не годится». Но характерно, что заканчивается очерк уравниванием тайги и города в аспекте человеческого таланта, который «и в тайге так же знает себе цену и так же деспотичен, как и у нас в больших городах» [27. C. 38; 28. C.169]. Тем не менее попытки осмыслить тайгу как нечто противоположное знакомому лесу являются одной из наиболее характерных черт путешествий и очерков, посвященных тайге. Сибирская тайга это не обычный русский лес: «в России не знают что такое тайга, так как тайги у нас нету. Есть обширные дремучие леса, но собственно тайги нет» [20. С. 628]. Обычный лес имеет начало и конец, «за ним идут луга или поля, другие рощи или деревни», тайга же - это «безграничное и неизмеримое, непроходимое пространство, обросшее деревьями» [20. С. 628]. В этом смысле тайга - это вообще не лес, поскольку даже «тундра та же тайга, только вместо деревьев, которые не растут от холода, здесь стелются низкорослые кустарники и растут мхи ягеля» [20. С. 629]. Аналогичную мысль можно встретить в описании путешествия наследника престола Николая Александровича: «В сравнении с европейскими лесами тайга носит печальный и угрюмый, безжизненный характер» [29. С. 45]. Так же С. Я. Елпатьевский, сравнивающий тайгу с московскими и владимирскими лесами, заключает, что последние «будто только что сошли с картины модного живописца», являют собой «нечто определенное, законченное, окруженное полями и деревнями, охваченное жильем, покоренное человеком» [19. С. 1819]. И в сравнении с этим «тайга - не лес»: лес в центральной России встроен в существующий ландшафт, составляет лишь его часть и кажется покоренным, в то время как тайга - это и есть сибирский ландшафт, куда входит все остальное, включая собственно и сибирский лес, и поселения. Задавая основу сибирского ландшафта, для С. Я. Елпатьевского тайга объясняет и специфику сибирского характера, поскольку «здесь не человек царствует над природою, а природа над ним, и тайга как будто только позволяет на своих полянах раскинуться городам, а по оврагам вытянуться селам и деревням». Тайга накладывает свою «неизгладимую печать» на переселенцев, так что уже их дети и внуки потеряют «всякую связь с Россией, позабудут склад ее жизни, ее верования, песни, легенды... они превратятся в сибиряков» [19. C. 25]. Тайга и русский лес. Еще более стройную систему взглядов, объединяющую разные лесные ландшафты и национальные особенности, построил С.В. Максимов. Он был участником многочисленных литературно-этнографических экспедиций по России, в том числе известной экспедиции в Сибирь, организованной в 1855 г. морским ведомством по инициативе великого князя Константина Николаевича. По результатам этих путешествий был написан ряд работ, в том числе известное обозрение сибирских тюрем и быта ссыльных. Но нас больше интересует работа С. В. Максимова в качестве составителя книжек для народа, которые он готовил для Комиссии по устройству народных чтений, в том числе и на основе впечатлений от собственных путешествий. В одной из них, под названием «Дремучие леса или рассказ о народах, населяющих русские леса» (1866), приводится обзор лесных областей России и быта населяющих их народов. Для автора леса - «украшение земли», составляющее богатство России и укрепляющее русский народ. В то время как русский лес уступает место, с одной стороны, пашне, с другой, уменьшаясь в размерах, получает более пристальное внимание правительства, которое заводит в них «правильное хозяйство», сибирская тайга сохраняет «свой старый вид и свои вековечные добродетели» [30. С. 7]. Как «вырождаются людские роды и народы», так и старые, хвойные леса должны смениться новыми, лиственными, превратив местные народы из диких кочевников-звероловов в оседлых земледельцев. Завершает эту лесную философию рассказ о лесах Западной России, которые в отличие от богатых сибирских лесов и лесов центральной России, «воспитавших здоровое русское племя», являются «нездоровыми», как и само местное население [30. С. 74]. С.В. Максимов не единственный, кто в это время увязывает лесной вопрос с поиском национальной идентичности. Следует сказать, что начиная с 1840-х гг. лесной вопрос в целом получает все большее значение в общественных дискуссиях. Это было вызвано становящимися все более очевидными масштабами уничтожения лесов в центральной России, эрозией почв, разрушением русел рек и изменением климата: «лесная проблема завладела общественным сознанием. Не было почти ни одной газеты или журнала, где бы не проводились бесчисленные факты катастрофического состояние лесов» [31. C. 43]. В этих дискуссиях, вовлекающих крупных писателей, мыслителей и ученых, рождалось особая этика отношения к природе, которая объединяла «русскую идентичность, здоровое состояние лесов и устойчивое экономическое развитие» [32. P. 2]. В недавно переведенной работе Д.Т. Кастлоу на примере многочисленных источников (от Тургенева до Нестерова) рассматривается, как русский лесной ландшафт в XIX в. становится «стартовой точкой русских поисков идентичности на многих уровнях и с различными целями: политическими, духовными и природоохранными»: в «святых русских лесах» и писатели, и художники обнаруживают сущность России [18. С. 20]. Даже научное лесоводство не оставалось в стороне от этих тенденций. Так, по мнению С. Брейна, с конца XIX в. русское лесоводство все больше начинает занимать критическую позицию по отношению к господствующей немецкой лесоведческой школе, приходя к мысли о том, что «русские леса сущностно отличаются от европейских, и что русский народ обладает более тесной культурной, исторической и духовной связью с лесом, чем признавала преобладающая система лесного хозяйства» [32. P. 12]. Таежный дискурс формировал свое пространство ответов на вопрос о связи ландшафта и национального и регионального самосознания, и был, таким образом, встроен в дискуссию о русском лесе. Для путешественников и писателей второй половины XIX в. признание отличий тайги от «владимирских и русских лесов» объясняло, почему и как сибиряк не похож на русского. Но и обратное было верно: тайга выступала пространством для понимания специфики чисто русского лесного ландшафта и ситуации, в которой оказался русский лес. В одном из главных лесоведческих трудов конца XIX в. - в «Русском лесе» Ф.К. Арнольда (1893) - важное место занимает вопрос о роли леса в национальном самосознании, отдельный параграф отведен проблеме влиянии леса «на развитие в человеке чувств возвышенных и патриотизма». Понятие тайги при этом исключено из содержания книги, но имплицитно оно играет важную роль для понимания того, что такое русский лес [33. С. 3-6]. Для Ф. К. Арнольда «русский лес», которому «русская душа должна отдать полную справедливость и назвать его именно своим родным» - это лес центральной России. Другая группа лесов - это «обширные лесные пространства Севера и Севера-востока Европейской России, Сибири и Кавказских гор». Различие между этими группами лесов лежит «независимо в некоторой степени от формы их и состава» и заключается в степени освоенности, пользы для родного края, и уровне угрозы. Первый, «прирученный лес, разбросанный по лицу России вперемежку с деревнями, поселками и незатейливыми городами, постепенно втянулся в чисто русские интересы и нужды и, не отказывая в услугах прочим нациям, посвятил себя служению главным образом родному краю». Второй, «олицетворение сказочного великана» - «царство почти дикого леса, мало знакомого с силою и мощью культурного человека, леса, привыкшего скорее владычествовать в занимаемой им области, чем подчиняться условиям окружающего мира». В этих словах нетрудно увидеть основные составляющие мифологемы сибирской тайги, как она складывалась на протяжении XIX в., и здесь она представлена как антитеза собственно русского леса. Тайга и покорение природы. Сказанное выше, разумеется, не отменяет того, что состояние и проблемы сибирской тайги, вопросы защиты сибирских лесов не поднимались в публицистике и специальных сочинениях второй половины XIX в. Скорее наоборот по нарастающей эти вопросы также начинают волновать российское общество, приводя к развитию лесоохраной политики в Сибири [34]. Только ключевым отличием и триггером здесь выступала скорее государственная политика по исследованию лесных массивов Сибири и изучению возможности использования их для переселенческого дела. Начиная со второй половины 1880-х гг. началась планомерная работа по исследованию почвы и климатических условий отдельных территорий, по изучению землепользования и хозяйственного быта крестьян Сибири. В 1896 г. при Министерстве внутренних дел было создано Переселенческое управление для непосредственного руководства переселением. К этому времени стало ясно, что запас пригодных для заселения земель в лесостепной зоне истощился, что заставило правительство поднять вопрос о заселении таеженых и урманных пространств. С 1896 г. таежные пространства Западной Сибири подвергаются всестороннему обследованию, результатом чего стало решение допускать на всем пространстве тайги, за исключением заказных лесов, свободное водворение переселенцев. В рамках этих и последующих за ними исследований были подвергнуты сомнению по крайней мере две мифологемы, связанные с тайгой. Первая касалась представления о ее безграничности и неисчерпаемости, вторая - представления о невозможности освоения и заселения таежных пространств. Уже в отчете лесного департамента за 1897 г. признавалось, что, хотя «по издавна сложившемуся мнению, Сибирь принадлежит к числу стран, составляющим бесконечную тайгу и урманы... теперь лесов оказывается очень и очень мало» [35. С. 3]. Освоение тайги признавалось возможным вследствие неоднородности лесных массивов, и приобрело «громадное общегосударственное значение». Любопытным документом, фиксирующим изменившиеся представления о тайге, являются «Очерки Томского края» (1898) [36] - сборник публичных лекций, организованных Томским отделом Императорского московского общества сельского хозяйства. В этих лекциях принял участие П.Н. Крылов, ботаник и ученый садовник Томского университета, который дал классическое определение тайге и характеристику лесным формациям Сибири. Одну из лекций прочитал также В.Т. Волков, старший производитель работ западносибирского переселенческого отряда, показавший возможности освоения таежных пространств и поставивший вопрос о необходимости выработать «приемы к разумной эксплуатации таежного простора». Профессор Д.Н. Беликов, среди прочего, показал опыт поселения старообрядцев в тайге. В совокупности эти лекции давали наиболее полное на тот момент описание тайги с ботанической, климатической, зоологической, исторической и хозяйственной точек зрения. За появлением этого описания стоял возросший общественный интерес к проблеме освоения Сибири, формировалась государственная политика в данной области, а молодой университет должен был стать центром изучения Сибири «по всем царствам природы, по истории и этнографии ее жителей» [37. C. 88]. Появляется и новое отношение к природе, о чем ярко сказал профессор зоологии и бывший ректор университета Н.Ф. Кащенко во вступительной речи к лекциям. В конце XIX в. таежный вопрос оказывается во власти дискурса покорения природы - «развития человеческого господства над организованной природой», для которого «необходимы постоянно новые наблюдения над живой природой и опыты с целью изыскания новых средств воздействия на нее» [36. C. 33]. Этот дискурс станет основополагающим в последующие десятилетия и приобретет официальный статус. Структурные составляющие таежного дискурса, выработанные общественным сознанием ранее, станут его составной частью или смогут сформировать новые альтернативные способы отношения к природе.

Скачать электронную версию публикации