Pyotr Vyazemsky and Vasily Zhukovsky in 1830-1852: The History of Personal and Creative Relationships (Based on Correspo.pdf Настоящая статья продолжает экскурс в историю личных и творческих отношений двух выдающихся представителей русской литературы золотого века, предпринятый в нашей предыдущей статье «П.А. Вяземский и В.А. Жуковский в 1807-1829 гг.». Переписка Вяземского и Жуковского 18301841 гг. (до отъезда последнего в Германию) невелика по объему (чуть более 60 писем) и имеет эпизодический характер, поскольку в основном велась в периоды путешествий или разлуки двух корреспондентов. Несмотря на то что оба писателя продолжали активно заниматься литературной деятельностью и сотрудничали в периодических изданиях, эта сфера в письмах оказалась существенно потеснена другими жизненными проблемами. Вяземский впервые оказался погружен в стихию повседневной чиновничьей службы, ирония над ней не оставит его и позднее, в 1840-е гг. Служба началась не сразу, поскольку, проведя в Петербурге весну 1830 г., князь 3 июня получил серьезную травму, выпав из коляски и повредив ногу. «Мне полегче, то есть менее или почти вовсе не страдаю, но все-таки не легче, потому что ходить не могу и сижу невольником в своих креслах» [1. С. 389], - писал он Жуковскому 9 июня. Для лечения потребовалась реабилитация и пребывание на водах в Ревеле (см. письма Жуковского от 10-12 июля 1830 г. [2. Л. 27-27 об.] и Вяземского от 14 июля [3. Л. 122]), а затем устройство домашних дел, совпавшее с наступлением холерной эпидемии в Москве (осень-зима 1830 г.) и в Петербурге (лето 1831 г.). Только в 1832 г. Вяземский окончательно перебрался в столицу, где 21 сентября был назначен вице-директором Департамента внешней торговли, осенью этого же года в Петербург переехала и его семья, ранее остававшаяся в Москве. Своими домашне-служебными впечатлениями князь поделился в письме от 11-13/23-25 декабря 1832 г.: Я сделан вице-директором нашего департамента и из вице-мужа стал действительный муж и отец семейства. Все мои здесь на житье. По публике довольно хорошо; жену и Машу приняли в обществе довольно гостеприимно и милостиво, но все это сухо и холодно, как все и вся. Ты спросишь у меня, что я делаю? Сижу по несколько дообеденных часов в своей вице-директорской келье, подписываю иногда до четырехсот раз имя свое, так что меня тошнит от него. А вот у меня сюжет для послания к Овидию. Я на днях подписал книг с тридцать для ОвиДиопольской таможни. Это продолжение превращений. Овидий передает имя свое таможне, а я, то есть имя мое, сближается с его именем по поводу конфискаций (и рифма граций) и штатных сумм (и рифма дум) [1. С. 364, 367]. Адаптация на службе1 и в светской среде, впрочем, прошла вполне успешно, 5 августа 1831 г. Вяземский получил звание камергера2, был принят членами царской фамилии, чьи приветы передавал Жуковскому в письмах 1833 г. Однако и здесь не обошлось без сложностей. В 1833 г. Вяземскому случилось пошутить по поводу петербургского военного генерал-губернатора П.К. Эссена, возведенного в графское достоинство в тот год, когда в Петербурге участились пожары. Вяземский отметил, что «следовало бы по справедливости его пожаловать не графом, а князем Пожарским» (гр. П.А. Толстой - А.А. Муханову, письмо от 12 июля 1833 г. [6. С. 191]). Шутка стала известна императору и привела к тому, что Николай I отказался присваивать Вяземскому следующий ему по службе чин. Вяземский записал: «По приглашению графа Бенкендорфа явился я к нему сегодня 8 числа августа в 11 часов утра, и он объявил мне от имени государя, что государь не утвердил представления обо мне за то, что при пожаловании Эссена графом, сказал я, что напрасно не пожаловали его князем Пожарским» [7. С. 330]. Более того, император высказал сомнение в целесообразности пребывания Вяземского на государственной службе. Вяземский смог добиться своего оставления на службе лишь ценой униженного письма А.Х. Бенкендорфу [8], о котором и Жуковский писал в конце апреля 1834 г.: «Вчера ввечеру у меня был разговор с Бенкендорфом о тебе. Я сказал ему, что у тебя готово к нему письмо. А он, с своей стороны, изъявил готовность показать это письмо государю. Итак, приготовь письмо и не откладывай в длинный ящик. Одно замечание: нужно ли то, что ты говоришь в конце письма? Ты даешь чувствовать, что подобные прорухи могут с тобою и вперед случаться, но что никогда не будет злого намерения» [2. Л. 5-5 об.]. Однако самыми трагическими событиями в жизни Вяземских стали смерти от туберкулеза двух дочерей - Прасковьи в 1835 г. и Надежды в 1840 г. Полная хроника путешествия в Германию и Италию для лечения Прасковьи отразилась в письмах Вяземских к сыну Павлу, учившемуся в пансионе, к Карамзиным и Жуковскому, присматривавшим за ним [9. P. 265-309]. Жуковский принял в горе друга искреннее участие - помогал со сборами в дорогу (июнь-июль 1834 г.), предложил услуги опытных немецких врачей, хлопотал о продлении отпуска Вяземского (декабрь 1834 г. - январь 1835 г.). Когда заболела другая дочь, Жуковский находился в Германии, сопровождая цесаревича и уча русскому языку его невесту. Переписка 1840 г. между Баден-Баденом, где обосновались В. Ф. и Н. П. Вяземские, и Франкфуртом-на-Майне, где жил Жуковский, с одной стороны, и Петербургом, где остался Вяземский, - с другой, наполнена перипетиями неудачного лечения в Киссингене и попытками исправить его последствия в Бадене, на что наложились бедствия в поместьях Вяземских -пожары и голод, невозможность князя выехать к родным. Помощь Жуковского мало что могла исправить. Вяземский же воспринял новый удар с неожиданной для друга стойкостью, о чем свидетельствует дневниковая запись от 9 декабря 1840 г.: «Письмо от княгини Вяземской. Послал за Валуевым (у меня Ио-акинф); к Карамзиной и с К А к Вяземскому. Его холодность при получении вести; феномен души замечательной. Плач Павлуши. У меня самого есть что-то каменное в сердце» [10. С. 230]. Сборы самого Жуковского в Москву для последнего свидания с друзьями и родными перед отправлением в Германию соединились с переживанием за друга, как в письмах от декабря 1840 г. и января 1841 г.: Что делается теперь в тюрьме твоей души, в которую ты так накрепко заперся с своим тюремщиком, безотрадным горем. Выложи его хоть на письме. Говорили мы друг с другом мало - и что и как говорить? Утешать тебя и нечем, и я бы не стал, если бы и нашел какой-нибудь palliatif3. Но именно твоя душа, которая способна и рваться, и негодовать, в свой час и возвысится на тот возвышенный пункт горы, с которого виден величественный, широкий горизонт и не подозреваемый теперь в том глубоком дольном ущелье, по которому бредешь, больной, усталый, безнадежный и окруженный со всех сторон мраком [2. Л. 62] (16 января 1841 г.). Домашняя жизнь Жуковского отразилась в переписке достаточно скупо: пребывание в Царском Селе холерным летом 1831 г. («Вы хлопочете о том, не съела ли меня холера? Нет! не съела! Жив, жив курилка! Еще не умер! Да и, кажется, не дойдет до меня очередь!» [11. С. 255], начало августа; «А мы здесь с Пушкиным пописываем и заглядываем по вечерам к Россети» [2. Л. 59], 23 августа); морской путь до Любека (24 июня / 6 июля 1832 г. [12. Л. 12]), лечение в Швейцарии и Германии в 1832-1833 гг., наполненное заботами о здоровье, двумя хирургическими операциями, таможенными хлопотами, и короткий вояж в Италию («Здравствуй, милый, я кончил свой бег по Италии и вот уж неделя, как возвратился на берега Женевского озера, усталый, но здоровый и набитый, как тюфяк, впечатлениями всякого рода, которые теперь слишком во мне теснятся, чтобы выйти порядком на волю» [2. Л. 39], 12-15/2427 июня 1833 г.); поездка в Эллистфер в июне-июле 1836 г., а затем два визита в Москву в ноября-декабре 1837 г., после завершения путешествия по России с цесаревичем, и январе-феврале 1841 г., накануне женитьбы. Переезд Вяземского в Петербург способствовал возникновению того, что получило название «литературная аристократия»4. В письмах к Жуковскому конца 1828-1829 гг. князь вполне отчетливо определил своих литературных противников, из лагеря которых, в том числе, исходил донос о его «развратном поведении» [14]. В докладных записках Ф.В. Булгарина также фигурировала «партийная» тема: круг литераторов, близких ко двору, как он представлял, собирался влиять на общественное мнение [15. С. 104-114, 192196, 205-206 и др.]. Подобное мышление категориями партии, «своего круга» во многом определило формат литературного процесса 1830-х гг. и совместное участие в нем Вяземского и Жуковского. В статье, опубликованной в «Литературной газете», князь так определил позицию «литературной аристократии», в которую включал своих друзей: «Союз людей, возвышенных по своим дарованиям и нравственности» [16. С. 111]. Эта полемическая терминология отозвалась и в письме Жуковского от начала сентября 1830 г.: «Да перестань связываться с Полевым. Я еще не заглянул в нужник его второго тома, но читал невзначай его объявление в “Телеграфе” и выходку против аристократов литературы. Досадно, что газета ваша не удержалась и вступила в бой с этими замаранными пролетериями так называемой русской литературы. Пользы нет, а вы позапачкались» [2. Л. 32-32 об.]. Равная заинтересованность друзей в развитии «высокой» литературы, в пропаганде европейского просвещения не отменяла разницу темперамента: Вяземский выступил активным участником «Литературной газеты» и затем «Современника» [4. С. 186-201, 231258], автором публицистических и полемических материалов; Жуковский, сосредоточенный на воспитании великого князя Александра Николаевича, в журнальной деятельности участия почти не принимал, но был «домашним» организатором жизни пушкинского круга - через свои «субботы», на которых собирались петербургские литераторы, через свои разветвленные дружеские контакты. В переписке эта сторона взаимоотношений отразилась не очень широко, уйдя в повседневное общение. Самой важной ее частью стало заступничество за друзей, способствовавшее сплочению «своего» круга. Так, в 1830 г. Вяземский и Жуковский старались защитить С.Н. Глинку (см. их письма от 3 сентября [17. Л. 44-45 об.] и начала сентября [2. Л. 32-32 об.]), который по представлению куратора Московского университета князя С. М. Голицына был отставлен от должности цензора за допуск к печати в «Московском телеграфе» фельетона «Утро в кабинете знатного барина», в коем увидели указание на князя Н. Б. Юсупова. Попытки отменить эту отставку, обратившись к министру просвещения К. А. Ливену, к успеху не привели, что поставило С.Н. Глинку в очень тяжелое положение, в результате он решил переехать в Петербург, где Жуковский старался оказывать ему помощь. В 1832 г. оба друга выступили активными ходатаями перед А.Х. Бенкендорфом и императором за И.В. Киреевского, чей журнал «Европеец» оказался закрыт [18. С. 120-135; 19]. В начале 1841 г. Вяземский будет узнавать, не означало ли это для И. В. Киреевского запрета заниматься журнальной деятельностью вообще: «Сделай одолжение, узнай, получил ли Киреевский письмо мое (чрез Шевырева посланное), в котором извещаю его, по собранным здесь справкам, что ему не возбраняется писать и печататься» [17. Л. 8889] (24 января). Весной 1834 г. Жуковский и Вяземский хлопотали перед министром просвещения С.С. Уваровым о месте профессора для М.А. Максимовича в создаваемом Киевском университете. Вместе с ним ехать в Киев собирался Н. В. Гоголь, обсуждавший эти планы в письмах к нему от декабря 1833 -марта 1834 г. [20. С. 288-289, 291-292, 296-298, 301302]. Хлопоты увенчались успехом, и 4 мая 1834 г. состоялось назначение М.А. Максимовича. Позднее, в октябре 1839 г. Жуковский просил Вяземского поддержать его альманах «Киевлянин» [21. С. 39]. В июне 1834 г. друзья пытались помочь смертельно больному Н.М. Рожалину, вернувшемуся в Петербург из-за границы (письма Вяземского от 14 и 15 июня [1. С. 374-375; 21. С. 109]). В 1835 г. поддержка потребовалась А.И. Тургеневу, который работал по поручению правительства во французских архивах и просил друзей получить одобрение его трудов от князя А. Н. Голицына, благодаря чьей помощи был командирован в Рим и Париж. В октябре-ноябре 1837 г. предметом совместных забот выступило литературное наследие И. И. Дмитриева, чья смерть вызвала скорбную рефлексию Жуковского в письме от 30 октября: Карамзин и Дмитриев, около них сосредотачиваются все те дни, в которые и мы сами как-то были лучше и все около нас было лучше. Пустоты, которая после них в нашем быту осталась, ничем не наполнишь. Первый визит мой в Москве был на погребенье - уже не предсказанье ли это какое? Уж и меня не придется ли вам хоронить в нынешнем году? Оно было бы и кстати: представитель лучшего старого времени и литературе и представитель лучшего нового времени (А.С. Пушкин. - В.К.) сошли со сцены; я стою в промежутке, как будто ни на что не опираясь -поневоле надобно повалиться [22. С. 43]. В 1840 г. за помощью в нахождении места чиновника в Москве обратился поэт-сибиряк Е.Л. Мильке-ев, с которым Жуковский познакомился в Тобольске в ходе путешествия по России с цесаревичем в 1837 г. и которому покровительствовал после его переселения в Москву в 1838 г. (письмо Вяземского от 17/29 августа 1840 г. [17. Л. 84-87 об.]). Наконец, отдельной темой стали дела «Современника», где в 1836 г. Вяземский был посредником в доставлении материалов от А.И. Тургенева. Так, 29 июня князь сообщал Жуковскому: «Тургенев написал нам ругательное письмо, и тебе также, за напечатание “Хроники” его, и требует, чтобы впредь ничего его не печатали, что и остановило выход “Современника”, в котором уже была отпечатана большая статья из него» [1. С. 380-381]5. После смерти А.С. Пушкина заботы по продолжению журнала легли на плечи друзей, которые в письмах 1837 г. активно обсуждали состав номеров и дальнейшую судьбу издания (письма Жуковского от конца марта [24. Л. 15-16] и 10 ноября [2. Л. 48-48 об.] и Вяземского от 3 и 23 ноября [1. С. 381, 381-383]). 3 ноября Вяземский даже предлагал: «.. .я охотно бы взялся за этот журнал с кем-нибудь пополам. Вероятно, ты мог бы выпросить эту милость у государя. Тогда нужно было бы придать к заглавию “Современника” другое, ретроспективное, придумав что-нибудь, и я всю мою старину стал бы тут печатать. Подумай об этом и уведомь о том, что придумаешь. Главное дело: положить прочное, родовое основание пушкинскому журналу. За это я стою, как за мою мысль полезную, а прочее воля ваша» [1. С. 383]. Собственные литературные замыслы в переписке 1830-1841 гг. занимали скромное место. В 18291830 гг. Вяземский готовил к изданию перевод романа Б. Констана «Адольф», о котором сообщал другу 5 ноября 1829 г.: «Я перевел роман “Адольф”: хочется мне его печатать, будет от меня предисловие и посвятительное письмо к Пушкину. Если мне удалось хорошо его перевести, то, право, дело немаловажное. Много труда. Поговори с Пушкиным: он вдался в доверенность книгопродавцов, и сводничество его должно быть успешно» [25. Л. 62]. 7 декабря 1829 г. Жуковский отвечал: «Я не знаю “Адольфа” в оригинале, но рад буду познакомиться с ним в твоем переводе» [26. Л. 1]. Издание, однако, затормозилось, и холерной осенью 1830 г. Вяземский вспоминал, сообщая и о другом своем большом замысле - книге о Д. И. Фонвизине : «Победи свою лень и мою скуку: то есть прочти моего “Адольфа” и напиши мне несколько слов о себе. Я весь в Фон-Визине и по поводу его комедии написал большую статью о нашем театре, которого нет» [1. С. 360] (26 октября). В конце концов «Адольф» вышел в свет в Петербурге в 1831 г. с посвящением А.С. Пушкину. Издателем выступил П. А. Плетнев, а корректуру держал Жуковский. Работа над монографией «Фон-Визин» заняла еще больше времени. В предисловии к первому изданию книги 1848 г. Вяземский сообщал: «По первоначальной смете, сочинение мое о Фон-Визине должно было ограничиться пределами статьи, то есть краткого введения к творениям его. От обстоятельств статья разрослась в книгу. Холера, свирепствовавшая в 1830 году, застигла и заперла меня с семейством в подмосковной моей. После первых опасений и беспокойств в виду роковой посетительницы, для развлечения и успокоения своего я почувствовал потребность в постоянном занятии. Фон-Визин явился мне тогда на помощь и в отраду» [27. С. VI]. Книга в целом была закончена к 1835 г., прошла цензуру и готовилась к печати, но в свет так и не вышла. О ее судьбе Вяземский периодически сообщал другу вплоть до 1848 г. [4. С. 180-185, 202-215]. Жуковский о своих литературных занятиях писал еще более лапидарно. Так, в начале июля 1831 г. Вяземский, наслышанный от А. С. Пушкина о совместном царскосельском уединении и об обилии творческих замыслов, просил: «Что твои стихотворческие припадки? Ты, сказывают, написал прелести. Пушкин писал мне, что только твоими стихами и можно утешаться в нынешнее грустное время. Пришли что-нибудь: дай и нам хоть чему-нибудь порадоваться из того, что у вас делается и пишется в Питере» [1. С. 361]. На это Жуковский в начале августа 1831 г. отозвался, подразумевая двухчастное издание «Баллад и повестей»: «Петр Андреевич, ты просишь от меня стихов! Нет, голубчик, переписывать скучно! Вся эта сволочь продана уже гуртом Смирдину и теперь печатается: думаю, что печатание через полтора месяца кончится; тогда получишь все в благопристойном виде» [11. С. 256]. Во время третьего заграничного путешествия, пребывая в Швейцарии, Жуковский просил друга 27 января / 8 февраля 1833 г.: «Я на досуге написал несколько стихов, то есть перевел; для своего нет еще довольно жизни в душе; но кое-что вертится в голове. Я оставил у Плетнева все мои стихотворные рукописи. Там начал перевод “Монастыря” из Вальтера Скотта; я желал бы его здесь докончить и для того желал бы иметь начало. Попроси Плетнева списать это начало как можно мельче и прислать ко мне в письме. Там же есть начало перевода “Ундины” гекзаметрами, нельзя ли и его доставить» [2. Л. 37 об.]. Работа над переводом «Ундины» продлилась до 1836 г. («Я здоров; живу в прекрасном сельском месте; хочу приниматься за “Ундину” [28. Л. 85 об.], 22 июня 1836 г.), а его экземпляр Жуковский преподнес Вяземскому в начале марта 1837 г. с сопроводительной запиской: «Вот тебе “Ундина”, и с надписью. Да поможет сие твоим новым амурам» [2. Л. 60]. Отдельный любопытный эпизод поэтической жизни отразился в совместном письме Вяземского и А. С. Пушкина к Жуковскому от 26 марта / 7 апреля 1833 г. [29. Л. 17-20]. В него впервые с 1810-х гг. оказалось включено коллективное стихотворение «Надо помянуть, непременно помянуть надо.», которое совместно создавали весной И. П. Мятлев, А. С. Пушкин, П. А. и П. П. Вяземские. А. О. Смирнова вспоминала: Гоголь давал своим героям имена все вздорные и бессмысленные... Он всегда читал в «Инвалиде» статью о приезжающих и отъезжающих. Это он научил Пушкина и Мятлева вычитывать в «Инвалиде», когда они писали памятки. У них уже была, напр, довольно длинная рацея: Михаила Михайловича Сперанского И почт-директора Ермоланского, Апраксина Степана, Большого болвана, И князя Вяземского Петра, Почти пьяного с утра. Они давно искали рифм для Юсупова. Мятлев вбежал рано утром с восторгом: «Нашел, нашел»: Князя Бориса Юсупова И полковника Арапупова [30. С. 310-311]. Полностью это стихотворение до нас не дошло, но сохранившийся в письме к Жуковскому текст позволил И. Ю. Винницкому сделать интересные выводы о его связи с «партийно-групповой» семантикой и полемиками 1820-1830-х гг. [31]. В ходе комментирования письма выяснилось, что почти все упоминаемые фамилии принадлежали реальным людям, что в совокупности создавало насыщенное поле отсылок к актуальным политическим, культурным, литературным и светско-бытовым феноменам и превращало произведение в шуточную хронику современности. Хроникальный характер имели и многие письма Вяземского, сообщавшего периодически находившемуся в отъезде другу новости текущей литературной и светской жизни - женитьбы, помолвки, назначения, выход новых книг, эпизоды журнальных полемик (письма от 11-13/23-25 декабря 1832 г., от 29-30 января / 10-11 февраля и 14-15/26-27 апреля 1833 г., от 3 ноября 1837 г. [1. С. 364-370, 372-374, 381-383], от 8/20 апреля [25. Л. 65-66] и 17/29 августа 1840 г. [17. Л. 84-87 об.]). После переселения Жуковского в Германию это определило основной модус переписки. Она включила чуть менее 70 сохранившихся писем 1842-1852 гг., половину которых в свое время опубликовал М. И. Гиллельсон, по цензурным условиям вынужденный выпустить многие письма политического и религиозного содержания [32]. Оба корреспондента оказались на периферии деятельной общественной и литературной жизни, Жуковский из-за географической удаленности от России, а Вяземский из-за постепенного распада дружеского круга, составлявшего основу союза «литературной аристократии». Мотивы уединения или отстраненности постоянно сопровождали их эпистолярное общение. 9/21 февраля 1844 г. Жуковский писал другу: «Как мне ни хочется всех вас увидеть, но я желал бы остаться еще несколько времени так, как я теперь, ограниченный беззаботно огородом маленького моего дома, из-за которого выхожу только по необходимости и где мне так хорошо с женою, дочерью и с старым бородачом Гомером» [32. С. 44]. Домашнее уединение, семья и литературные занятия - все это и Вяземскому, обремененному служебными хлопотами, казалось идеалом, как в письме от 25 ноября / 7 декабря 1842 г.: «Постигаю твое счастье и благодарю Провидение, которое тебе его даровало. Тебе непременно должно было так дописать последние главы своей жизни. Дюссельдорф сливается прекрасными оттенками с Белевым. Промежуток есть блестящее и, отчасти, назидательное странствие Одиссея, из коего вышел ты героически чист и невредим - это прекрасно!» [32. С. 39]. В подобной ситуации, только с обратным знаком, оказался и Вяземский: «У кого семейство прибывает, а у нас все убывает, если не смертью, то самою жизнью, которая нас не соединяет, а разлучает. Мы теперь с женою совершенно одни доживаем свой век Филемоном и Бавкидою. Ты, вероятно, знаешь, что Валуевы в Варшаве на службе по назначению государя, а Павлуша по своему желанию и нашему в Константинополе при Титове. Слава богу, и они и он довольны своею участью, следовательно, и мы должны быть довольны своей скуке и своему одиночеству» [32. С. 42] (1/13 января 1844 г.). Дистанция и уединенность способствовали размышлениям, у Жуковского поначалу сосредоточенным в эстетико-философской и нравственнорелигиозной сфере, а с 1848 г. - и в сфере политики и историософии; рефлексия Вяземского не имела столь программного характера, но отличалась быстрой и широкой реакцией на современные события государственной, общественной и литературной жизни. Домашние обстоятельства, малые происшествия в семейном круге своей камерностью специфически обрамляли и завершали этот насыщенный диалог, питая его экзистенциальными мотивами, как в письме Жуковского от 2/14 июля 1847 г.: Мы с тобой огрызки нашего особенного мира и валяемся далеко друг от друга на лице земли. Меня принял уютный уголок, в котором все для меня новое, но его все мое собственное, родное; им я отгорожен от пустеющего мира, в котором жил до сих пор, и эта пустота не столько мне ощутительна, зато за мой теперешний живой забор не залетает воспоминание о прошедшем; оно здесь чужой гость. Тебе тяжеле меня сносить такое запустение: много, много у тебя взяла жизнь, самые тяжкие опыты посетили твою душу, тем более тяжкие, что ты не охотник делиться своею ношею и тащишь ее молча на одних собственных плечах своих [33. Стб. 1070-1071]. Для Жуковского главными событиями стало рождение и воспитание дочери Александры и сына Павла, заботы о здоровье жены, подготовка и откладывание возвращения в Россию, переезд из Дюссельдорфа во Франкфурт-на-Майне, а затем побег от революции в Баден. Семейный круг Вяземского был шире, в него входили Валуевы, Карамзины, Мещерские, позднее семья сына Павла. Нередко письма князя строились как живые картины этой семейной панорамы, например, письмо от 25 ноября / 7 декабря - 1/13 декабря 1842 г. [32. С. 39-41] или зарисовка в письме от 1/13 января 1844 г.: «В день Нового года у Андрея Карамзина был arbre de поё16 для детей Мещерских, на которое Александр Карамзин явился с семейством своим, то есть он провинциалом с огромным брюхом, огромным галстуком и огромным вычесанным тупеем. Александр Мещерский в женском платье женою его и Рябинина их дочерью с раскрытыми плечами и грудью. Ты можешь представить себе все, что сцена эта имела смешного под предводительством Александра. И все в один голос говорили: «Жаль, что нет здесь Жуковского» [32. С. 42-43]. Свое место в описании домашней жизни занимали помолвки и женитьбы, рождение детей и внуков, подвиги и ранения (Ан.Н. Карамзин в 1844-1845 гг.), болезни и выздоровления, назначения на новые должности и отставки. Конец 1840-х гг. принес Вяземским и горестное, и радостное событие. В 1848 г. П.П. Вяземский встретил свою любовь и создал семью, о чем отец с гордостью уведомлял Жуковского в письме от 18/30 октября - 22 октября / 3 ноября 1848 г.: наш Павлуша со вчерашнего дня, вероятно, уже супруг. Он женился, или женится на вдове Бек, урожденной Столыпиной, которая заехала в Константинополь к сестре своей Голицыной и там нашла судьбу свою и судьбу нашего Павла. Она, говорят, красавица лицом и душою благонравная, благочестивая, воспитанная в семействе деда своего графа Мордвинова, недолго бывшая замужем за Бек, который умер, и в течение нескольких лет вдовства своего не возбудившая ни малейшего упрека, ни малейшего слуха о себе. Вот письмо Павлуши, уведомляющее нас о намерении его. Ты легко вообразишь, как оно должно было тронуть нас. Я принял эту весть с умилением и благодарностью как глагол, как знамение святого промысла и с полным упованием, что он благословит этот брак [32. С. 62]. Искренняя радость за сына вскоре, однако, оказалась омрачена внезапной смертью последней дочери Вяземских Марии Валуевой, об обстоятельствах которой князь рассказал другу в мрачном и насыщенном мистикой письме от 17-18/29-30 марта 1849 г.: Что сказать мне от себя о себе, мой милый друг? Одно: что мы с женою живы и здоровы. Прочее поймешь без моих слов. Новая скорбь, которая поразила нас, грянула на нас, как гром Я, между тем, себе дома преспокойно спал, т е не совсем спокойно, потому что весь день неясная какая-то неотразимая тоска тяжелым камнем лежала у меня на сердце, но все-таки не приходило мне ни в голову, ни в сердце, что жестокий удар так близок и так неотразим - ночью во сне или между сном и бдением, точно не знаю, промелькнула мимо глаз моих женщина с черным платьем, обшитым плерезами, но и это видение (обыкновенно у меня перед сном мелькает разнообразная фантасмагория, и я к этому привык) не оставило во мне особенного впечатления. Несчастная жена моя, возвратившись домой, должна была часа два ожидать пробуждения моего, готовясь встретить меня этою ужасною вестью. Вообрази себе ее положение. И человек все это выносит, не сходит с ума, сердце его не разрывается вдребезги. Добрая София говорит, что я принял и несу этот удар с христианскою покорностью. Не могу похвалиться этим. Бог не дал мне до того очиститься и возвыситься. Благодарение Ему, не чувствую ни отчаяния, ни ожесточения. Плачу, молюсь, но нет ничего животворного и плодоносного в слезах моих и молитвах. Во мне какое-то смирение забитого. Виды мои на будущее, свидание с Павлушею здесь в России или в Константинополе как-то не ясны и неосязательны для чувства моего. Ни в жизнь, ни во что живое веровать не могу. Верую в одну смерть и одно мертвое и одних мертвых признаю своими. Это по моей части. А жизни и живых я недостоин или неспособен к ним. В жизни я чужой и не чувствую никакой силы, никакой воли располагать ею. На одном кладбище я дома и сознаю, что оно моя собственность, мое призвание, назначение мое. Ясное, существенное в жизни моей есть смерть детей моих. Все прочее в ней не имеет никакого смысла [25. Л. 124 об., 125 об.-126 об.]. Этот мрачный колорит определил последние годы общения с Жуковским, который, терзаясь от болезни жены, погружаясь в слепоту и тревожась о невозможности вернуться в Россию, сохранял твердость духа и стремился поддержать последнего своего задушевного друга: «.я весьма надеюсь на твое выздоровление; болезнь твоя сидит в расстроенных нервах, которые чернят и окружающий тебя свет и твои мысли. Воюй крепко с этим врагом и не давай ему над тобою воли: сила воли есть самое верное лекарство против демонического действия нерв, и в то же время употребление воли есть гимнастика для души, ее целящая и укрепляющая» [34. Л. 49] (1/13 декабря 1851 г.). После смерти дочери Вяземские отправились в Константинополь на встречу с сыном Павлом, а затем посетили Палестину, вернувшись в Россию осенью 1850 г. На это время переписка с Жуковским прервалась, а возобновившись, оказалась наполнена скепсисом и тяжелыми сожалениями: «Как я завидую светлости и бодрости духа твоего и твоим постоянным занятиям. Я никогда не был действительно деятелен, а теперь я совершенно вяну, если не совершенно увял. Нервы мои в жалком положении» [25. Л. 135-135 об.] (17/29 мая 1851 г.). Это нервное расстройство заставило отправиться во Францию на лечение, что совпало с переворотом Наполеона III и не принесло существенного облегчения: «Худо кончаю 1851 год - и, вероятно, худо начну и 1852. Но как кончу его и кончу ли? Или он меня до конца своего докончит? Вот вопросы, на которые нет теперь ответа. Все во мне наглухо наколочено. По старой привычке, однако же, обнимаю тебя и желал бы согреться у груди твоей, в которой еще светится и теплится святой огонь. Помолись за меня» [32. С. 69] (30 декабря 1851 г. / 11 января 1852 г. - 1/13 января 1852 г.). Столь же горячим было и желание Жуковского, выраженное в последнем письме 45-летней переписки: «Поживем вместе и, бог даст, друг другу поможем. Обнимаю тебя мыслями в надежде скоро прижать к сердцу руками» [34. Л. 55 об.] (25 марта / 6 апреля 1852 г.). К сожалению, встретиться друзьям уже не довелось. Главным предметом литературных занятий Жуковского в 1840-е гг. стал перевод «Одиссеи», о котором он уведомлял друга едва ли не в каждом письме, что поначалу вызывало у Вяземского желание обратить товарища к более актуальным, по его мнению, темам - сохранению памяти своего литературного поколения («Признаюсь, по мне лучше было бы, если ты занялся чем-нибудь другим, например романом в прозе, записками, воспоминаниями своими о Карамзине, Дмитриеве. Тут могла бы войти вся общественная, литературная жизнь последнего пятидесятилетия» [32. С. 47], 21 марта / 2 апреля 1844 г.), но затем перешло в полное приятие. «Одиссея» мыслилась поэтом не только величественным посмертным памятником, но и прививкой современной словесности классического ясного мировосприятия и простого глубокого языка: «. полагаю, что мой перевод “Одиссеи”, мое лучшее, обработаннейшее произведение, будет моим народным памятником и в то же время внесет в нашу поэтическую литературу новый элемент, которого еще нет в ней, элемент классический, элемент простоты древней» [35. С. 125] (21 февраля / 5 марта 1845 г.)7. Из размышлений над различием античного и современного (христианского) отношения к миру выросла программная статья «О меланхолии в жизни и в поэзии», первоначально представлявшее огромное письмо к Вяземскому от 3-8/15-20 марта 1845 г. [2. Л. 94-102 об.]. Первоначальный же толчок дало высказывание князя в письме от 13-17/25-29 февраля 1845 г. с оценкой статьи Жуковского о поэзии Гомера, напечатанной в «Москвитянине» [37]: Религия древности есть наслаждение: ему строили алтарь, и вся жизнь древних была служением ему. Религия наша - страдание, оно первое и последнее слово христианства на земле. Следовательно, с Евангелием должно было войти уныние в поэзию, стихия, совершенно чуждая древнему миру, по крайней мере, в этом отношении. Не будь бессмертной души, не будет и сомнения, и тоски. Смерть тогда - сон без пробуждения, и прекрасно! О чем тут тосковать? Все уныние, вся тоска в том, что, засыпая, не знаешь, где и как проснешься, тоска в том, что на жизнь смотришь как на лоскуток чего-то, как на программу, как на лотерейный билет, не зная, что вынется [25. Л. 90 об.]. За словами Вяземского стоял его трагический семейный опыт, смерть детей и ощущение непрочности земной жизни. Жуковский противопоставил этому чувству, которое назвал меланхолией, христианский стоицизм, предполагающий постоянную внутреннюю работу души по преодолению трагизма бытия: Что такое меланхолия? Грустное состояние души, происходящее от невозвратной утраты, или уже совершившейся, или необходимо долженствующей совершиться. Причины меланхолии суть причины внешние, истекающие из всего того, что нас окружает и что на нас извне действует. Скорбь или печаль есть состояние души, томимой внутреннею болезнью, из самой души истекающею; и хотя причины скорби могут быть внешние, но они, поразив душу, предают ее ей самой, и скорбь в ней тогда так же присутственна, как и сама жизнь. Меланхолия питается извне; без внешнего влияния она исчезает. Скорбь питается извнутри, и если душа, ею томимая, не одолеет ее, то она обращается в уныние, ведущее, наконец, к отчаянью; если же, напротив, душа с нею сладит, то враг обращается в друга-союзника, и из расслабляющей душу силы (то есть силы этой скорби, ее гнетущей) вдруг рождается в ней великое могущество, удвоивающее жизнь [2. Л. 94-94 об.]. Впоследствии эти идеи нашли продолжение в статье Жуковского «О внутренней христианской жизни», вызвавшей восхищение друга («Плетнев давал мне читать твою статью о внутренней христианской жизни. Завидую, то есть любуюсь настройством души твоей. Ты не только веруешь, но можешь объяснить себе веру свою и сделать ее предметом своих исследований» [25. Л. 135 об.], 17/29 мая 1851 г.), и в его письмах-утешениях от конца марта и 3/15 апреля 1849 г. [38. С. 234-246], написанных после смерти Марии Валуевой: Во всем этом есть какой-то отеческий намек скрыться во глубину души от всего житейского и там час от часу более обработывать главное, мысль о Боге, - час от часу с нею сродняться, час от часу жить с нею уединеннее, независимее от того, что шумит и гудит кругом этого душевного приюта. Таково таинство земных страданий! Оно отворяет нам вход в святую святых души нашей; их голос есть херувимская песнь жизни; в нем раздается нам великое слово: всякое ныне житейское отложим попечение. И этот голос слышнее, когда кладем в землю наших милых [38. С. 240]. Вяземский даже в самые трагические моменты был глубоко погружен в перипетии общественной жизни. Его письма к Жуковскому отозвались на многие государственные начинания 1840-х гг., чаще всего осмысляемые скептически по причине их непроду-манности, бессистемности, властного произвола и незнания действительного положения вещей. В письме от 25 ноября / 7 декабря - 1/13 декабря 1842 г. [32. С. 39-41] такими предметами стали слухи о больших налогах для граждан империи, живущих за границей, смена престарелого петербургского военного генерал-губернатора П.К. Эссена на А.А. Кавелина, который вскоре впал в сумасшествие и был отстранен от службы (см. письма от 12/24 апреля [39] и 17/29 мая 1846 г. [32. С. 54]), начальственный деспотизм главноуправляющего путями сообщения П.А. Клейнмихеля. В письме от 21 марта / 2 апреля 1844 г. негодование Вяземского вызвал указ от 15 марта 1844 г. «О дополнительных правилах на выдачу заграничных паспортов»: «Каждый видит, что меры пагубны, каждый говорит о том наедине, но ни один из них не имеет духа отойти от зла, идти в отставку и протестовать добросовестно и в истинном смысле верноподданнически - против направления, которое всех пугает. Никогда еще общее уныние не было так разительно и глубоко как ныне» [32. С. 48]. 30 августа / 11 сентября 1844 г. его беспокойство вызывали кавказские дела: «О Кавказе тоже положительного и достоверного не знаем. Правительство ничего не обнародывает, а частные письма из отдельных отрядов не могут дать полное понятие. Вообще, кажется, ничего особенно дурного не было, но не было ничего и хорошего» [32. С. 49]. Позднее, 30 января / 11 февраля 1845 г. Вяземский сообщал свои сомнения по поводу назначения главнокомандующим на Кавказ М. С. Воронцова [32. С. 50-51]. Отсылка Жуковскому книги «Записок» С.А. Порошина 4/16 ноября 1844 г. вызвала пессимистическую констатацию князя: «Истории, преданий своих не знают, языка не знают, нравов, обычаев также, русского духа и разнюхать не могут. Для иного отечество его - департамент, министерство, для другого - и этот еще благоразумнее - его саратовская деревня, для некоторых - военная слава России. Но тут еще нигде нет отечества. О смерти чиновника говорить будут с жаром и умилением, хотя со смертью его только и разницы, что мундир его впялят на другие плеча» [32. С. 50]. 5/17 мая 1845 г. Вяземский скептически оценивал назначение на пост министра финансов пожилого И. М. Ореуса: «Он человек умный, деловой и честный; но он стар и хвор, но в нем нет стихий государственного человека: все это производители текущих дел, а России потребны люди самостоятельные, люди с видами на будущее. Нигде этого нет» [17. Л. 105-105 об.]. Письмо от 21 апреля / 3 мая - 4/16 мая 1847 г. рисовало панораму распространившегося казнокрадства: «Все эти вдруг огласившиеся беспорядки очень огорчили государя; он сказал, что краснеет не только как русский император, но и как русский дворянин. А, между тем, жадность к корысти, к прибыли сде

Скачать электронную версию публикации