Memory Studies in the Horizon of Interdisciplinary Expansion and Their Development in the History of Philosophy.pdf Гуманитарные науки проходят этап построения общегуманитарного междисциплинарного поля. Целый ряд проблем связывает в дискуссиях историю и филологию, психологию и антропологию, теорию культуры и социологию. Одной из топовых тем таких дискуссий является проблема практики и политики памяти. Стремительно развивающиеся Memory Studies охватывают все новые и новые вопросы, институционализируются. Философия, особенно в последнее время, также активно обращается к этой проблематике: в плане социально-философских, философско-культурных, философско-антропологических дискуссий1. Однако до настоящего времени, несмотря на очевидную плодотворность проблематики и методологии, эта традиция практически не вовлекает области истории философии. При этом история философии последнего столетия пытается активно реагировать на методологические новации и актуальные дискуссии, стремясь уравновесить интерес к прошлому и необходимость поспевать за современностью. Казалось бы, будучи наукой о прошлом мысли, история философии как никакая другая наука может включиться в Memory-дискуссии и Memory Studies. Но на настоящий момент времени в этой области имеются лишь единичные исследования, которые касаются главным образом особенностей актуализации самой темы памяти в различные периоды развития философской мысли. В основном же философия памяти - это ее онтологические и социально-философские, социальнокультурные исследования [3-9]. Продуктивность сведения перспектив истории философии и исследований памяти, тем не менее, приводит к вопросам: как история философии может проблематизроваться как память философии и в чем специфика ее практики как техники памяти. Сразу же нужно отметить, что в настоящем исследовании мы не будем останавливаться на анализе классических и современных теорий Memory Studies: в настоящее время для решения этой задачи не хватит даже монографического объема. Нас здесь интересует именно экспансивный элемент: какие особенности теории Memory Studies способствуют ее выходу в междисциплинарное пространство исторических наук, в частности переходу от социологии и социальной антропологии сначала к истории, а затем и к истории философии. Последнее смещение для нас особенно важно. Память групп: от социологии и социальной антропологии к культурной истории В настоящее время, будучи топовым направлением гуманитарных наук, Memory Studies охватывает сферы социального, политического, культурного. Множество (ставших уже классическими) сборников, профессиональные ассоциации, журналы - все это укрепляет современников в мысли о том, что Memory Studies есть один из наиболее востребованных современностью способов говорить о прошлом в исторических науках и в целом в гуманитарных [10-12]. При этом во всем своем многообразии (в социологии, антропологии, истории и др.) это тематическое поле предполагает определенный ракурс проблематизации, специфический взгляд, отличный от традиционного исторического взгляда на ушедшее, который сохраняется во всех дисциплинарных полях и способствует «междисциплинаризации» дискурса памяти. Каковы же его особенности? С самого начала следует признать (и это признание стало уже хорошим тоном работ по Memory Studies), что прошлое всегда интересовало науку, и вторая половина XX в. в своем акценте на памяти не изобрела нового объекта интереса. Однако важной стала сама концептуализация прошлого и истории как памяти, в особенности памяти, связанной с определенной социальной группой или общностью. Эту связь акцентировал в своей классической работе М. Хальб-вакс. «Существует коллективная память и социальные рамки памяти, и наше индивидуальное мышление способно к воспоминанию постольку, поскольку оно заключено в этих рамках и участвует в этой памяти» [13. C. 29], - писал он. Хальбвакс, конечно же, следует в этом утверждении за Э. Дюркгеймом и подчеркивает, что мы обращаемся к прошлому не напрямую, но всегда через «коллективные представления» общности (социальной группы или культуры), к которой принадлежим. Связка «память - социальная группа» способствовала акцентированию многообразия образов памяти и активизации исследований социальных общностей с различными идентичностями. Плюрализм мировоззрений в современном мире, а главным образом неуверенность в идентичности, как подчеркивает Алан Мэгилл, стали основанием для проработки темы сплоченности группы и развития дискурса коллективной памяти. «Можно сформулировать правило: когда личность становится неопределенной, повышается ценность памяти» [14. P. 40], - говорит он. При этом, как указывает Мэгилл, идентичность явилась проблемной точкой дискурса памяти. С одной стороны, в рамках его классической традиции, в том числе в работах Хальбвакса, память признается отражением некой коллективной идентичности, целостности идентичности, но с другой - современные практики памяти характеризуются трансформацией воспоминаний с целью формирования и управления идентичностью (при одновременном отсутствии устойчивой идентичности группы). Особенное внимание к идентичности характеризует социальные и социальноантропологические исследования памяти: когда предметом являются не социальные группы, а культуры и эпохи, вопрос об идентичности закономерно трансформируется в вопрос самосознания культурной (мировоззренческой) общности. Кроме того, связывание истории как памяти с социальной группой приводит к акцентированию роли памяти в непрерывности группы, формированию «концепции групповой памяти как органа исторической преемственности» [15. P. 12-13]. Разумеется, такое смещение с истории к памяти, с традиции и культуры к социальной группе явилось следствием осознания историчности истины, крушения традиций и выходом на историческую арену более раздробленных социальных и культурных целостностей. Осознание принадлежности традиции или противопоставления ей, вопрос прерывности или непрерывности в оставшихся воспоминаниях сохраняется на всех уровнях дискурса памяти: и по отношению к социальной, и по отношению к культурной памяти. Как известно, акцент на социальной группе не долго доминирует в исследованиях памяти и начиная с 1980-х гг., наравне с исследованиями социальной памяти [16], появляются работы по ее культурной форме. В целом они разделяют ранее выработанные установки. Сначала история сопротивляется экспансии социологического и социально-антропологического поля исследований памяти. Бурные дискуссии о памяти и истории отражают борьбу историков «против вторжения» и попытки отстоять чистоту и объективность своего предмета. Общий момент в них - представление истории и памяти «в различии», как двух различных форм работы с прошлым: память при этом признается способом слагать устную традицию группы, а история - нацеленной на объективность внегрупповой работой профессионалов, преимущественно имеющих дело с письменными текстами. Однако одновременно битва истории и социологии в поле памяти (с другой стороны «баррикад») явилась попыткой расшатать основания взгляда на историю, и частично эта цель была достигнута. Ангажированность интеллектуалов и интерпретация истории как идеологии способствовали сближению социологии и истории и выводу дискуссий из модальности «история/память» в модальность «исто-рия=память», и это стало органичным продолжением процесса социологизации и политизации истории. «... Современные исследования истории исторической практики смотрят на нее точно так же, как Хальбвакс смотрел на память: как на продукт социальных групп.» [17. P. 45], - отмечает Питер Барк. В пионерских исследованиях супругов Яна и Алейды Ассман (и в этом они следуют предшественникам Эби Варбургу и Юрию Лотману) сохраняется тот же предмет - это по-прежнему память, однако акцент делается не на носителе (социальной группе), а на основании и механизме. Они обращают внимание на то, что определенные воспоминания группы продуцируются с целью культурного посредничества и связываются с традиционными для культуры механизмами текстуализации и визуализации, ее традиционными каналами трансляции: текстами, образами, ритуалами [18, 19]. Переход от социальной памяти к культурной позволяет связать социально обусловленные процессы хранения и воспроизведения прошлого с исторической изменчивостью и изменчивостью культурных смыслов. Поэтому в культурном повороте в общем сохраняются прежние установки, но поле расширяется с носителя на механизмы, и после него дискурс памяти разрабатывается как в социальном, социально-антропологическом аспекте, так и в культурном, а иногда и одновременно. В повороте от социологии к истории одним из важных факторов является политизация дискурса памяти. Связь памяти с социальной группой предполагает одновременно представление о группе как о включенной во властные отношения, поэтому отождествление практики памяти и практики власти здесь закономерно. «Одним из следствий этого является тенденция сводить память, которая, по сути, является понятием культуры, исключительно к политической памяти» [20. P. 1393], - акцентирует эту проблему Алон Конфино. Политизация памяти и интерпретация Memory Studies как исследований политики памяти, конечно же, органична эпохе постмодерна с ее политизацией всех сфер, но влечет целый ряд проблем. Память становится всего лишь одним из аспектов политического, и политизированный взгляд распространяется в исследованиях памяти на все исторические периоды и все культуры и группы, в которых политика не является центром организации отношений. Эта же особенность затрудняет экспансию Memory Studies на другие науки и проблемные поля, не связанные с политической сферой. Получается, что политизация дискурса памяти способствует его популяризации и расширению, но одновременно она ограничивает его. Переход от области социального к области культурного и историзация памяти, по убеждению Конфино, как раз и позволяют избежать политизации. Последнее десятилетие исследования по культурной истории меняют облик историографии как рефлексии методологии истории. По признанию Марека Тамма, интерпретация истории в рамках Memory Studies как «специфической символической формы, посредством которой знание прошлого транслируется в культуре» [21. P. 464], расширяет область историографии и позволяет ей перейти от исследования событий прошлого к изучению их последующего восприятия и смысла в настоящем. В конце 1990-х гг. Ян Ас-сман называет это новое проблемное поле мнемоисторией [22. P. 9] и связывает ее интерес не с прошлым как таковым, а с прошлым, каким его помнят. По сути, это теория восприятия и рецепции применительно к истории, которую заботит актуальность и интерпретация прошлого. Мнемоистория, как и предыдущие формы Memory Studies, обращается не столько к фактам, сколько к особенностям исторической работы (как раньше к особенностям функционирования социальной группы, ее основаниям). Таким образом, как подчеркивает Марек Тамм, она позволяет проблематизировать два методологических уровня истории: историзацию феномена прошлого и историзацию исторической интерпретации [21. P. 464]. В этом случае история балансирует между стремлением к объективности и осознанием анахронизма. И здесь нет ничего удивительности, ведь история и память на нынешнем этапе развития дискурса памяти не противопоставляются, но рассматриваются в их близости и единстве. В целом обращение к социальной, а затем к культурной памяти, переход от истории к мнемоистории позволяет вновь актуализировать дискуссии о методологии истории. Подобно рубежу XIX-XX вв. (дискуссиям об истории как науке о духе), рубеж XXXXI вв. - время для осмысления историей собственной методологии. Дискурс памяти здесь является тем проблемным пространством, где постановка методологических вопросов оказывается продуктивной и понятной для специалистов других наук. Одной из таких наук является история философии. История и память в истории философии Учитывая имеющиеся исследования проблемы памяти в философии, обилие философско-исторических исследований (особенно в мировой традиции), методология истории философии может быть успешно осмыслена в контексте дискурса памяти. Если обобщить описанные выше черты Memory-взгляда на ушедшее, то можно назвать следующие, которые отмечают специфику этого стиля проблема-тизации прошлого: 1) констатация полярности между памятью и историей как искусственным и естественным прошлым и тем самым акцентирование проблемы Memory-дискурса; 2) связь памяти с социальной группой или общностью и признание посредничества «коллективных представлений» в фиксации и воспроизведении свершившихся событий; 3) проблемность идентичности на коллективном уровне как самосознания группы и на индивидуальном уровне как точки приложения социальных практик памяти; 4) связывание социально обусловленных процессов хранения и воспроизведения прошлого с исторической изменчивостью и изменчивостью культурных смыслов; 5) расширение историографии и переход от исследований событий прошлого, прошлого как такового к изучению его последующего восприятия и смысла в настоящем, т.е. прошлого как его помнят. Эти черты особенным образом предстают в истории философии. Начнем с того, что тематизация памяти в истории философии, несмотря на продуктивность ракурса, связана для осведомленного исследователя с явным противоречием «история/память», которое достаточно непросто снимается в пользу характерного для последних лет сближения «история = память». Самый главный вопрос в этом поле: почему мы можем заговорить об истории как памяти в отношении философии к своему прошлому. Проблемность здесь, как и в исторической науке, состоит в том, что память в классических Memory Studies предполагает соотнесенность с социальной группой, внутреннюю необходимость для поддержания ее целостности именно таких практик работы с прошлым и такой его образ. Почему, хотя и с определенными оговорками, такой разговор можно вести в истории философии и что он нам дает? «Память - это образ прошлого, созданный субъективностью настоящего» [14. P. 56], - проницательно отмечает Алан Мэгилл. Кризис классической метафизики в философии и трансформация классической схемы истории философии приводят к развитию авторских интерпретаций наследия прошлого. Однако более важно то, что современная философия в стремительно изменяющемся и глобализирующемся мире испытывает насущную потребность переоценки прошлого как исходной точки своего современного проекта. Нынешняя философия не представляется как необходимая ступень развития философии прошлого, она устанавливает с этим прошлым новые связи: через историю философии, а также посредством исторического измерения философской антропологии, философии культуры, социальной философии, социологии философии и т.д. [23] Мэгилл связывает акцентирование дискурса памяти с реакцией на тревогу, неизбежную при доминировании нового и стремлении к развитию. Современность, устремленная вперед, затосковала о прошлом как о приятном родном воспоминании и стала конструировать тот образ, к которому приятно вернуться в минуту слабости и усталости. Философия в ситуации стремительного обновления гуманитарных наук, их дифференциации и интеграции, словом, их переформатирования, уже не может довольствоваться старым классическим образом прошлого, который не обеспечивает интерпретацию новых феноменов. Учитывая исконную связь философии с ее историей и статус истории философии как необходимой пропедевтики к философии, история философии, как и другие науки в ситуации плюрализма толкований и распада традиции всеобщей истории философии, начинает задействовать отдельные ходы и проблемное поле Memory Studies. Вопрос о памяти для истории философии в общем виде звучит как вопрос о «местах памяти» и вопрос о «мифогенности» [17. P. 48-49] исторических и философских фигур и событий, движений: почему воспоминания концентрируются вокруг именно этих фигур и этих событий? Этот вопрос может стать первым этапом ответа на вопрос о самоидентификации и может быть сформулирован как вопрос о том, почему некоторые исторические направления становятся в периоды современности точками концентрации прошлого, исходными моментами его самосознания (как, например, античность для Возрождения или Новое время для современности европейской философии). Связка с социальной группой и постулирование внутренней необходимости специфических практик памяти для поддержания целостности традиции по отношению к истории философии видна на примерах перехода от глобальной к локальным историям философии, в выходе на передний план национальных историй философии и темы национальной философии в целом. Специалист в области проблемы национальной традиции Л. Е. Яковлева в начале одной из своих статей совершенно справедливо отмечает: «Одной из важнейших проблем методологии историкофилософской науки последних десятилетий является проблема соотношения общего и особенного, универсального и локального в историко-философском процессе» [24. C. 4]. Проблематика национальной философии как практики памяти некой социальной целостности вовлекает традиционные для этой области вопросы истории познания и истории культуры, традиции как факта и ценности. «Традиция связана с настоящим, она передается в настоящем и, исходя из настоящего, определяет то, что нужно делать. В этом смысле любая система традиций строится на современном фундаменте, хотя и опирается на постоянно возобновляемое прошлое. Именно настоящее задает обращение к прошлому, исходя из аксиологического значения непрерывности и культурного единства как характерных черт традиции» [24. C. 7], - подчеркивает Яковлева. К этим вопросам в ракурсе настоящего исследования можно добавить проблему возобновле-ния/изобретения традиции [25], которую для истории философии можно сформулировать как проблему диалектики памяти и истории в историкофилософской практике. На диалектический характер подхода к прошлому указывает по отношению к историческим исследованиям П. Хаттон [26]. Резюмируя современные подходы, он говорит о постоянно присутствующей дилемме «память-история»: историческая наука всегда работает словно «поверх» традиции, сложившейся памяти отдельных групп и традиционных стереотипов. История так надстраивается над практикой памяти. В истории философии мы видим подобную же практику: устоявшиеся представления о преемственности традиций, история философии в парадигме школ часто становится исходной точкой историко-философских или историко-культурных исследований, которые показывают новые векторы развития и альтернативные сценарии. Социально обусловленный характер памяти отчетливо заметен в попытках философии XX в. по-новому переосмыслить особенности и статус античной, средневековой, возрожденческой, нововременной мысли. Историко-философские штудии М. Хайдеггера и М. Фуко, историко-культурные занятия Й. Хейзинги являются характерными примерами игры с памятью и историей. Так поступает, например, Й. Хейзинга в своей книге «Осень Средневековья», который показывает этот период не в предвкушении расцвета следующей (эпохи Возрождения), а в его собственном духе увядания. «Возникновение нового - не этого ли наш дух более всего ищет в минувшем! Нам хочется знать, как зародились и расцвели те новые идеи и формы жизненного уклада, сияние которых впоследствии достигло своего полного блеска. Здесь делается попытка увидеть в XIV и XV вв. не возвещение Ренессанса, но завершение Средневековья; попытка увидеть средневековую культуру в ее последней жизненной фазе, как дерево, плоды которого уже перезрели, - полностью раскрывшейся и достигшей вершины в своем развитии» [27. C. 17-18], - пишет он. Подобную стратегию реализует (только не в культурном, а в социальном плане) Б. Латур в работе «Нового времени не было», стремясь не выстроить преемственность или постулировать разрыв с нововременным, а заглянуть словно за это различение древнего и нового, поскольку «в бесчисленных столкновениях Древних и Новых первые оказываются победителями столько же раз, сколько и последние, и ничто не позволяет нам сказать наверняка, подводят ли революции черту под старыми режимами или являются их окончательным воплощением» [28. C. 71]. Оба приведенных примера показывают возможность построения истории философии вне линейных схем историцист-ского развития, закрепленных в традиции истории философии. Сближение Memory Studies и историко-философских исследований позволяет проработать поля глобальной и локальной истории философии, связи современности мысли и ее нововременных и античных истоков, по-новому поставить проблему ответственности философа и философии как политической, практической деятельности. Это позволяет также обсудить вопрос связи философии с обществом и политикой. Память здесь выступает тем понятием, которое позволяет выработать новые основания связи настоящего и прошлого философии. Как отмечает Алон Конфино, «достоинство памяти в том, что она достаточно неопределенна, чтобы исследоваться нетрадиционными подходами, чтобы связать казалось бы не связанные темы, чтобы по-новому объяснить старые проблемы» [20. P. 1403]. Описывая проблемное поле мнемоистории, Марек Тамм выделяет следующие основные вопросы: «. Что мы знаем в настоящее время о прошлом? Почему признаются одни версии прошлого и отвергаются другие? Какие события и другие явления прошлого выбираются и как они представляются в настоящем? Как посредством прошлого легитимируют и объясняют происходящее в настоящем и планируемое в будущем? Почему мы выбираем тот или иной образ прошлого? Какие вырабатываем при этом памятные акты?» [29. P. 4]. Логично задаться подобными вопросами только в области истории философии. Дискурс памяти позволяет перейти от вопроса о том, что произошло в прошлом, к вопросу о том, посредством каких конкретных техник конструирования прошлого группы конституируют и поддерживают свое существование [30. P. 5]. Для философской мысли этот разворот особенно важен. Существуя в необходимости диалога, философия настоящего полагает прошлое своим собеседником, отрезок между настоящим и прошлым выступает той необходимой дистанцией, исходя из которой возможно обращение мысли к самой себе и самоосмысление. Поэтому история философии, как и история культуры, изобилует примерами трансформации прошлого в настоящем и развития практик памяти. Это и классический пример, отмеченный еще А. Варбургом, с переосмыслением возрожденческой мыслью и искусством наследия античности [31, 32], и характерное для современности признание родства с нововременным дискурсом -источником современных проблем, переосмысление которого видится путем к разрешению кризиса культуры и философии. Каким может быть примерный план Memory Studies в истории философии, какие проблемные точки в этой отрасли выходят на первый план? В качестве таковых проблемных моментов можно выбрать сформулированные выше вслед за Мареком Таммом вопросы. Для истории философии они будут звучать следующим образом: Во-первых, что мы можем узнать о прошлом мысли? Как и почему мы переосмысляем философскую мысль прошлого в настоящем? Во-вторых, почему мы выбираем в качестве ценностных и мыслительных ориентиров для настоящего те или иные движения, идеи или фигуры прошлого, почему определенные тексты, фигуры акцентируются и затушевываются в историкофилософской практике? И, в-третьих, каким образом прошлое может выступать путем к самосознанию нашей мысли в настоящем, что для истории философии и философии есть прошлое и память в ее связи с современностью?. Первый из сформулированных вопросов о специфике памяти (в отличие от истории) в современной истории философии, второй относит нас к классическому для Memory Studies концепту «мест памяти», третий поднимает проблему национальной традиции и особенностей «изобретения традиции» в истории философии. Значимой для истории философии оказывается также проблематизация практики в рамках сформулированных П. Рикером вопросов «О чем мы вспоминаем?» и «Кому принадлежит память?» [33. C. 21]. Вопрос «кому принадлежит память» вовлекает также ранее уже исследованный нами вопрос фигуры историка философии [34, 35], а вот вопрос «что мы вспоминаем» и сам переход от «что» к «кто» как раз и обращает нас к практике памяти истории философии. Как видим, в истории философии, как и в других науках, дискурс памяти наиболее органично предстает в деполитизированном и десоциализированном виде: с переходом от явной связи с социальной группой и малой группы вообще к широкому социальному контексту. При этом рабочими вопросами оказываются новая интерпретация «мест памяти» в истории философии, механизмов трансформации и изобретения ментальной традиции, переориентация с социального на национальное, на культурное и локальное. Духовные и ментальные практики истории философии должны быть контекстуализированы при этом подобно социальным практикам классических Memory Studies. Таким образом, выделенные ранее черты Memory-взгляда на ушедшее могут быть конкретизированы в истории философии. Для истории философии как практики памяти (каковой она становится в XX в.) характерно: 1) признание искусственного характера прошлого истории философии, т.е. оценка прошлого, предстающего в исследовании, не как истории, а как памяти и осознание конструктивного характера историко-философской работы; 2) акцентирование противоречия «история/память» и трудности перехода от практики памяти социальных групп к практике памяти мысли, а также важность связки «память-история» для новых историко-философских и историкокультурных интерпретаций XX в.; 3) трансформация вопроса о «местах памяти» в вопрос о «мифогенно-сти» исторических и философских фигур и событий, движений, который представляется этапом проблема-тизации самоидентификации современности философии; 4) связывание историко-философского процесса с процессом глобализации (в полярности глобальных и локальных культур), собственными особенностями развития национальных культур и локальными социально-культурными особенностями, влияющими на характер историко-философской практики; 5) расширение философской историографии и переход от исследования прошлого философии к методологическим исследованиям особенностей историкофилософской памяти. Подобная контекстуализация истории философии в рамках дискурса памяти позволяет не только обратить ее к междисциплинарным вопросам сохранения и интерпретации прошлого в гуманитарных исследованиях, но и активизировать самосознание истории философии. Она может осмыслить себя в дилемме «исто-рия/память», поставить вопрос о том, чем она является: продолжением истории в настоящем, развитием когда-то заданного импульса, или же специально продуцируемой практикой памяти, работы с прошлым (его фиксации, сохранения, трансформации) в конкретной социально-культурной ситуации. Наравне с другими путями, это путь - к активизации исследования и обновлению установок и методологии истории философии.

Скачать электронную версию публикации