“Right to the city”: Political construction of the post-pandemic world order.pdf Востребованность пространственной теории Анри Лефевра и его последователей продиктована не только эпистемологическими проблемами общественных наук и, в частности, пробивающей себе дорогу политической урбанистикой, но и мегадинамикой, изменившей мир. Пределов роста достиг не единственно индустриальный капитализм, но и обслуживающая его идеология неолиберализма, сравнительно недавно провозглашенная победившей альтернативой, обозначившей «конец истории». Согласно мнению З. Баумана, государство как «последняя тотальность» уходит в тень, освобождаясь от прямых регулятивных функций, уступая место рынку. Государство, освобождаясь от целого ряда социальных обязательств, остается активным игроком на рынке материальных ценностей и ресурсов, обеспечивая свою необходимость не только вмешательством в производственные отношения, но и выступает гарантом собственно ценностей и смыслов неолиберализма в качестве активного игрока на рынке [1]. Парадоксально то, что, уходя от политически рискового прямого регулирования, государство не собирается предоставлять городу то исконное право на политическое, которое продиктовано его генезисом, онтологией и спросом в условиях актуальных вызовов, предпочитая оперировать воображаемыми институтами, сохраняя и обустраивая политику на каждом новом этапе технологических и социально-экономических изменений. То есть, явно или скрыто исповедуя неолиберализм, освобождающий государство от социальной ответственности перед обществом, оно (вне зависимости от идеологически навязываемого лейбла) остается в отношении последнего авторитарным институтом, заинтересованным в поддержании status quo. При таком раскладе, отмечает Уоррен Магнуссон, сформировалась «доминирующая онтология, согласно которой, "высокая” политика - наиболее серьезная политика или собственно политика -всегда находится в сфере владения государств и империй, а все остальное подчиняется им. И эта точка зрения постоянно подтверждается политической теорией, лежащей в основе государственной системы и современных социальных наук» [2. P. 1565]. Новые обстоятельства, связанные с глобальными процессами, дают возможность расколдовать мир идей, опираясь на повседневность, и сформулировать право города на собственно политическое признание субъектности. И снова Магнуссон: «Увидеть политическое сквозь город - значит заметить, как близкое разнообразие стимулирует самоорганизацию и самоуправление, порождает политику внутри и между органами власти в разных регистрах и откладывает претензии на суверенитет, которые оно порождает. С этой точки зрения, город не является ни высоким, ни низким, а, напротив, является самой формой политического, охватывающего государства и империи, как и все остальное» [2. P. 1565]. Причем, как показывают последние события в условиях коронакризиса, город -наиболее чуткий индикатор изменений, и им становится все труднее управлять с позиций традиционных политических институтов и технологий. В данном случае господствующий класс и обслуживающие его государственные структуры прибегают к широкомасштабной маскировке своей сущности. Налицо семиотический диссонанс. С одной стороны, господствующие концепты утрачивают «ядерный» смысл, манипулируя арсеналом из «оболочки», мало востребованной в повседневных практиках. С другой, обозначенные как «неполитическая политика» и «не-политика», обострившееся реалии пространства повседневности, текучие и нестабильные, активно ищут своей концептуализации. Возможно, в этом одна из причин популизма как политического феномена последних лет. Альтернативу ему государство видит либо в мимикрии, т.е. в буквальном смысле слова подражательстве и маскировке, в том числе реальности. Попробуем на ряде примеров показать, как это работает. Свободное рыночное регулирование - одна из новаций эпохи модерна, освобождало политическую структуру от социальных обременений, завоеванных в классовой борьбе. Повод для избавления от них был самый удобный. Глобализация, как важнейшая черта постиндустриальной эпохи, фактически означала перемещение производств из Старого Света в новые регионы мира, не связанные социальными обязательствами между собственниками и трудящимися. Характерной чертой таких стран являются низкие уровень жизни, экологические стандарты и т.п., включая и нетребовательный к западным нормам политический режим. Деиндустриализация, как отмечает Арам Айзеншитц, прямо показала, что с экспортом промышленности утрачивается не только базовая национальная индустрия: «Капитализм потерял свое самое важное средство легитимации, а именно демократию» [3. P. 22]. Так завершается постоянно тревожащая дилемма неолиберализма: обеспечение прибыли при сохранении классовых отношений и социальной демократии. Это было поражением и кейнсианской модели «мирного договора» как условия государства всеобщего благосостояния. Выведение производства за пределы страны фактически означало и выведение средств из под контроля общественности, проживающей на ее территории. Как данные обстоятельства отразились на городах вообще и городских пространствах в частности? Перестав быть воплощенной на земле пространственной моделью фордистского обслуживающего производства, фактическим продолжением заводов, фабрик, морских портов и железнодорожных узлов, город в условиях глобализации экономики и вывода производства за пределы экономически развитых стран сам стал «производственной мощностью». Например, пространственные преобразования, связанные с брендингом городов, как средоточием туризма, местом деятельности «креативного класса», производства культуры и досуга. В новых условиях, когда общество представляет собой сконструированную окружающую среду, «брендинг мест имеет тенденцию маскировать политическую повестку дня неолиберализма, а это, в свою очередь, может способствовать укреплению классовых отношений без провоцирования политической реакции» [3. P. 22]. На практике, вторгаясь в повседневное пространство, капитализм не собирается его просто улучшать через восстановление справедливого распределения, а, напротив, «зачищает» его от очагов недовольства и сопротивления. За последние десятилетия такой зачистке подверглись центры экономически привлекательных городов во всех уголках мира. Используя основные элементы пространственной модели А. Лефевра, обозначим устойчивую тенденцию вытеснения пространства повседневности с помощью административного пространства на периферию городского мира с целью продвижения пространства презентации. При этом символически нагруженное пространство презентации не просто маскирует обновленные конфликты труда и капитала, но открывает дорогу востребованным эпохой новым технологиям в области туризма, креативным разработкам в сфере дизайна и архитектуры, моды, шоу бизнеса, образования и т.п. Меняются классовая, образовательная, возрастная структуры горожан: К. Навратек пишет о классе новых горожан - мигрантах, туристах, студентах [4], Р. Флорида на основе многолетнего исследования доказывает прямую зависимость городского процветания от образовательного уровня жителей города [5], Ч. Лэндри и Р. Флорида пишут о креативных городах и креативном классе [6, 7]. Креативная и интеллектуальная составляющие не могут не отразиться на пространственной структуре города. В числе доминирующих трендов новой эпохи одно из первых мест занимает теория и практика умных городов. Подобно случаю с брендингом это пример не только того, что старая по своей сути власть не чужда веяниям моды как повода для обновления повестки, но и того, как социальные проблемы, классовые конфликты маскируются под технологическую динамику, сулящую прибыль. Собственно теория умных городов включает пространственное измерение в качестве центрального компонента. Никос Комнинос начинает первую главу своей книги, посвященной эпохе интеллектуальных городов с того, что пишет: «Объединение концепции интеллектуальных городов с городской модернизацией открывает новый путь, который позволяет нам просматривать каждый город и городской округ с новой точки зрения и оценивать, как принципы и стратегии планирования интеллектуального города могут поддерживать возрождение городов с точки зрения конкурентоспособности, а также социальной и экологической устойчивости» [8. P. 13]. Анализ литературы, предпринятый данным автором, показывает, как цифровое пространство от кибернадстройки превращается в основу смартконстру-ирования города снизу, создания Живых лабораторий и до освоения и применения «навыков интеграции и умений, распространенных в пространстве в глобальном масштабе» [8. P. 16]. До этого уровня пространственное видение киберсоставляющей прошло несколько этапов (и, соответственно, приходящих на смену друг другу концептов), как выделил Комнинос: Кибергорода, Цифровые города, Интеллектуальные города, Умные города (рис. 1) [8. P. 20]. Рис. 1. Цифровое пространство умных городов по Н. Комниносу «Цифровое пространство умных городов, - по Комниносу, - можно представить в виде ряда концентрических окружностей инфраструктуры широкополосных сетей, обобщения и анализа данных, вебприложений и электронных услуг». Далее автор добросовестно и логично описывает сферы и применимые к ним умные технологии (в интересах города, бизнеса, личной жизни горожанина). При всем уважении к идее и ее правомерному восприятию в условиях информационного общества, мы не можем не заметить очевидного маскирующего эффекта - попытки спрятать социальные проблемы и возможности за техническими. Аналогично считают и авторы работ, описывающие эффект изоляции ряда социальных слоев, стран и даже континентов от «благ» того, что называют «информационным обществом», распространяя данное определение на всю современную цивилизацию: «Это глубоко вводящий в заблуждение дискурс: пропасть не цифровая, а так называемая экономическая, но представляя пропасть в технических терминах, предполагаются технические решения» [9. P. 11-12]. И тогда бизнес, связанный с информационно-коммуникационными технологиями (ИКТ), навязывает модели развития. Подобно глашатаям предыдущей эпохи индустриализма, нынешние технодетерминисты приравнивают технологии к развитию. Из чего следует, что «во-первых, это повторяет традиционное модернизационное мышление, которое варьируется от позитивизма эпохи Просвещения до послевоенной теории модернизации. Во-вторых, для неолиберальных экономистов и предпринимателей развитие -это распространение рыночных сил» [9. P. 11-12]. В связи с правом на город, непосредственно в формулировке А. Лефевра, Джо Шоу и Марк Грэм «сканируют» прямое влияние крупнейшего поискового сервиса Google на город: «По мере того, как городская среда становится все более многонаслоенной абстрактными цифровыми представлениями, общая теория Лефевра требует применения в цифровую эпоху» [10]. Рассматривая важнейший правовой аспект теории с позиций того, кому принадлежит право на город, а именно: что влечет за собой урбанизация информации, в данной статье исследуются проблемы и последствия любого «информационного права на город». Авторы убедительно доказывают, «что Google в настоящее время занимает доминирующую долю в любом информационном праве на город» [10]. Шоу и Грэм не прибегают к искусственному приращению «права на город» к классической формулировке Лефевра, поскольку последний рассматривал «право на информацию» в качестве дополнительного права, как одно из условий улучшения жизни городского сообщества (прежде всего, трудящихся), а в глобальном плане и отмирания государства. В реальности получилось, что информатизация городской жизни привела еще к большей несправедливости «и право на информацию теперь является более сложным аспектом политической борьбы, чем мог понять Лефевр в свое время. И что «право на город при лучшем понимании сегодняшней критической фазы урбанизации как периода, когда город все чаще воспроизводится с помощью цифровой информации» теперь зависит от права на информацию [10]. Классический пример с производством одного из главных пространств, обозначенных А. Лефевром, «абстрактного» как традиционной вотчины властей (производимого и осваиваемого архитекторами и градостроителями): «Повсеместное развитие цифровых информационных и коммуникационных технологий (ИКТ) в производстве и распространении этого абстрактного пространства теперь занимает центральное место в воспроизведении городского пространства» [10]. Более того, традиционные производители пространства, чья власть, «предоставленная традиционными акторами городских властей - девелоперами, планировщиками, арендодателями - теперь соперничают с появлением новых информационных монополий, такими как Google, Alphabet Inc. Если в предмодерне и модерне «город был концептуализирован как коррелят дороги», теперь он может быть презентован как коррелят оптоволокна. «Городское общество теперь материально конструируется как функция сетевого информационного обмена - точка, определяемая входами и выходами» [10]. Таким образом, мы видим, что теории и практики информатизации перестраивают концепты, маскируя/ отвергая социальные проблемы города, элиминируя само право на город в его онтологии. Разумеется, возврат к доинформационному городу невозможен, но «дополнительное» право на информацию теперь становится центральным применительно к городу. Это можно рассматривать как естественный процесс, подобно урбанизации воды, а также «других исторически возникшие инфраструктур и товаров», которыми живет город» и которые могли стать и становились источниками власти над городом, считают Шоу и Грэм с позиций теорий справедливости и права на город [10]. «Расширение» теории Лефевра, достройка пространств (и не только «абстрактного», на котором сосредоточились Шоу и Грэм) диктуются логикой новой реальности и отчуждением прав горожан с использованием новых технологий информации и коммуникации. Цифровые двойники городов для операторов абстрактного пространства более привлекательны и менее социально затратны, нежели их материальные «исходники». Итак, мы имеем дело с еще одной маской, где информационное право на город измеряется правом на доступ к сети, к источнику информации. Шоу и Грэму удалось, на наш взгляд, показать пределы информационного права на город, а также цену «бесплатного» пользования поисковиком-монополистом. Через беспрецедентную долю пользователей в поисковом посредничестве в ЕС и в мире в целом, через «контроль над цифровой информацией, которую Google имеет право контролировать, воспроизводится городское пространство. Это, в конечном счете, превращается в способность выбирать, как город будет свертываться до информации, и контролировать то, как это переводится в знания и вновь вводится в материальную повседневную реальность. Следовательно, повседневная городская реальность все чаще воспроизводится как “пространство Google” - пространство, которое все больше измеряется и поддается количественной оценке» [10]. Производитель цифрового пространства участвует, занимая все более и более господствующее положение, в создании городских материальных пространств и проектировании городских отношений. Таким образом, в поле политической урбанистики попадают не только социальная дифференциация домохозяйств по принципу наличия/отсутствия точек входа в мировую сеть, но и стремление информационных монополистов вывести себя за пределы осязаемых и традиционных источников политики, в нашем случае городской политики. Непривязанность к актуальной городской политике подменяется привлекательной идеологией «изменения мира», «ослепительным будущим», стоящим выше повседневных забот. Практическим примером презентации такого “Google-будущего” представляется реализация проекта в прибрежной части Торонто, где речь идет не просто об умном городе, а построении города, за основу которого взята модель смартфона: «Если рассматривать город как платформу, а дизайн как способность людей быстро ее менять, точно так, как мы кастомизируем свои смартфоны, то можно сделать город более аутентичным, так как он не будет отражать лишь центральный план», а будет быстро трансформироваться в зависимости от нужд жителей» [11]. Торонто отреагировал на такое вторжение весьма скептически. Это не просто редукция живого социального организма до технологического продукта типа смартфона, но фактически подмена демократических процессов корпоративным управлением [11]. И, что принципиально, на наш взгляд, это тестирование возможности доводки управления большими базами данных, в избытке имеющихся у Google, до конкретного уровня управления всеми жизненными процессами с последующим серийным «производством пространственной триады» по дизайну и смыслу одной корпорации (от планирования и застройки до программирования повседневной жизни горожан и отдельной личности). Инцидент с Торонто показал, что практически мы стоим на пороге реализации тоталитарной киберутопии, возникающей на почве элиминации города как базового субъекта из сферы политического, превращения гражданина в пользователя (и функции кибергорода), подмены политического доминирующей идеологией, основанной на рефлексе наживы за счет города как обычного товара. Коронакризис, хотя раскрыл декларативность лозунга и маскирующих практик «умных городов», но и высветил проблему устойчивого развития как все более насущную, в том числе и в таком важном сегменте выживания цивилизации, как города. В этой связи стоит обратиться к документу, позволяющему оценить взгляды ООН на стратегические направления гарантии устойчивости и ее обеспечения на практике. Доклад «Социально-умные устойчивые города» (People-Smart Sustainable Cities) послужит нам результирующим документом, позволяющим дать оценку описанным трендам. Он подготовлен и опубликован Европейской экономической комиссией Организации Объединенных Наций в 2020 г. Данную попытку можно считать продуктивной уже потому, что поставлен вопрос о городе как ключевом звене устойчивого развития планеты. А это позволяет вывести цель и задачи политики в отношении городов с локального уровня на глобальный и цивилизационный, включив их в цели устойчивого развития мира (ЦУР) на период до 2030 г. В докладе провозглашается, что «ни одна нация не может претендовать на устойчивость, если многие ее города не являются таковыми» [12. С. XI]. При этом, как показывает анализ документа, механического соединения известных штампов в нем больше, чем социально ориентированного контекста: урбанизация, глобализация, цифровая революция, устойчивость, умный город, кризис. Актуализированная разгаром пандемии COVID-19 повестка должна была показать алгоритм противодействия рискам и угрозам - природным и рукотворным. Пандемия стала фактором, вновь вернувшим в «политическую повестку дня» проблему устойчивых и жизнестойких городов; что «жизнестойкость следует рассматривать как «метафору перемен, а не как сопротивление переменам» [12. С. 30]. И все же «умножение сущности без необходимости» уводит нас от понимания именно сути проблемы. Бесчисленные приращения не дают понимания этапа, особенностей новых вызовов. По тексту мы видим последовательные расшифровки: города видятся одновременно как экономически состоятельные (производительные города, конкурентоспособные города, креативные города), социально ответственные (открытые города, удобные для жизни города, справедливые города, комфортные для проживания людей пожилого возраста города) и экологически грамотные (ресурсосберегающие города, «зеленые» экогорода, жизнестойкие города) [12. С. 3]. Продолжающийся переход к цифровым технологиям и развитие «умных» технологий добавил к характеристикам «умное» измерение в качестве нового требования нормативности для технологического общества [12]. Авторы доклада считают, что для того чтобы быть умным, город нуждается не только в эффективных технологиях, но и в преобразовании систем управления, взаимодействия граждан и создания ценностей. Здесь вновь уместно поставить вопросы, как вышеперечисленные параметры вписать в семиосферу города и кто фактически будет определять систему ценностей и наполнять город смыслом. Власть, но кому она принадлежит? Наш экскурс в хорошо замаскированную природу власти современного города показывает, что доступным индикатором для начала вопрошания является ле-феврианский вопрос: кому принадлежит право на город? Вчитываясь в доклад как в своего рода «программу будущего», модель устойчивого постпандемийного мира и понимая, что этот доклад, скорее всего, останется очередным документом «по поводу», все больше осознаешь, что право на возвращение города горожанам кроется в реальной, а не бутафорской публичности действий всех причастных к проблеме (или проблемам) субъектов в отношении города. Итак, «право на город» приобретает категориальный характер и включается в научный контекст политической урбанистики, исследующей и новые городские властные практики, а с точки зрения теоретической, оно интерпретируется нами в пределах концепта политического конструирования реальности. И речь далее пойдет о «праве на город», трактуемом как «право на производство городского пространства», что согласуется и с позицией А. Лефевра [13]. Но акцент в нашем случае надо сделать не на «уровнях» его производства, а на конституирующей роли пространства в отношении социальной жизни. Сам город, понимаемый как пространство, с семиотической точки зрения, представляет собой «текст», а именно законченное знаковое произведение, в котором все символы и их значения, ценности и идеи взаимоувязаны. Другими словами, для нас пространство города выступает в виде сформированной символической конструкции по типу текста. Семиотическое пространство, или семиосфера, согласно Ю.М. Лотману, заполнено языками, понимаемыми тоже семиотически. Контекстуально пространство вписано в культуру города и от самого наличия семиосферы зависит коммуникация [14. С. 251-252]. Политическое конструирование как действие производится с помощью символического моделирования, когда символический ряд модели воспроизводится в ментальной конструкции «город», но «конструктором» совсем не обязательно является городская власть. Потому модернистский постулат о «революционном творчестве классов», занимающий важное место в концепции А. Лефевра, мы замещаем постмодернистской по духу идеей конструктивного творчества горожан, способного на символический креатив в отношении города (создание ценностей, образа/имиджа/бренда, идентичности). Эта символически-проективная деятельность, создание конструкции «мыслимого» города, сущностно зависит от социальной коммуникации. Итак, конституирующая роль семиотического пространства в отношении социальной жизни репрезентируется с помощью творческого действия моделирования. В результате складывается новая коммуникативная практика, не ориентированная на капиталистические ценности традиционного маркетинга, представленные официальной властью, о чем речь шла выше. По сути, в ситуации, если выявилась несостоятельность института власти в отношении производства смыслов, появляется новая ветвь символической власти, которую, по Бурдье, можно идентифицировать как власть политическую [15]. И в случае, когда различные ветви символической власти в городе начинают претендовать на «миротворение», тогда-то и реализуется «право на город» в символикопространственной сфере. Теперь развернем выдвинутый тезис и дадим ему более подробное теоретическое обоснование. Согласно теории политического конструирования реальности, возникает новое пространственное воплощение города, не относящееся к повседневному миру, но увязанное с ним в смысловое единство. Другими словами, конституируется отличная от официальной картины мира область значений, и ее онтологический статус связан с востребованностью именно смыслового мира и необходимостью поддержания культурно-языкового развития на уровне города. Это способствует выстраиванию семиосферы, являющейся не только результатом, но и условием культурной жизнедеятельности, вот почему семиотическое пространство предпослано коммуникации как символическому обмену [14. C. 250]. Новый язык или код, на котором «проговаривается» идея «права на город», с точки зрения феноменологии, появляется лишь при формировании установки, выраженной в сосредоточении внимания на предмете. С позиции же актуализации самой концепции «права на город», происходит проблематизация предмета и, согласно особенностям современной сетевой коммуникации, начинается обсуждение актуализированного предмета, превращающегося в «тему». Возникает эффект «медиа», понимаемого в широком смысле посредничества как такового, что дает возможность переживать опыт проблема-тизации совместно с другими. Это коммуникативное пребывание в медийном пространстве, в свою очередь, сообщает знание и уверенность в «реальности» нового смыслового мира. Конечно, речь идет лишь о расширении субъективного, феноменов жизненного мира человека, существующих в виде ментальных образов, выстроенных согласно конструктивной (создающей смысл) символической модели. Сегодня каждый человек, посылающий сообщения в сетевой коммуникации, сам становится медиа, а совокупность людей, обсуждающих одну тему, уже способна создать своего рода медиареальность. И если медиареальность конституируется и обретает смысловую структуру, то она становится «призмой», сквозь которую отдельный человек воспринимает медиаобразы. Тем самым в сети люди одновременно и конструируют «мыслимый» город и тут же интернализируют его образ-конструкцию. Все представленные к восприятию медиаобразы и медиатексты являют собой феномены креативного сознания, состоящие из интерактивно сформированных субъективных фактов-конструктов. И если этот образный комплекс получает название, перед нами уже результат действия символической власти, «сотворившей» новый мир. В контексте концепта политического конструирования реальности конструктором выступает политическая власть в широкой трактовке термина «власть». М. Фуко, в данной связи, понимал под властью воздействие любых дискурсов, производящих истину [16. С. 283, 286]. Представляется необходимым более подробно прояснить наше понимание власти по М. Фуко. Обычно под властью в обществе подразумеваются отношения господства, эту трактовку задал еще М. Вебер в четвертом томе «Хозяйства и общества». В концепте господства на первое место выходит институциональный и структурный взгляд, т.е. власть отождествляется с государством и его органами. В плане же организатора властного отношения как реализованной «возможности» выступает господствующая и легитимная официальная власть. Официальная политическая власть при этом формирует большие дискурсивные стратегии и с помощью политической коммуникации навязывает их обществу. Однако М. Фуко определял власть во внеинституцио-нальных и внеструктурных категориях, таких как «силы», «дискурс» и «тактики». В установленном социальном пространстве возникает множество точек силы и потому отсутствует центр власти, но в данных точках осуществляется малое силовое тактическое давление. Перед нами силы одновременно и власти, и знания. Таким образом, сформированное властное отношение в обществе не одно, а их множество и они реализуются как «микросражения». Государство же, согласно Фуко, опирается и должно опираться на эти малые тактики [16. С. 289-290]. Итак, политическая власть, согласно нашему пониманию, это любая (не обязательно официальная) власть, конструирующая субъективную реальность, номинирующая ее и репрезентирующая в качестве смыслового мира. Тем более, что сегодня все официальные власти подвержены феномену деконструкции в том смысле, что они либо добровольно отказываются от преимуществ именно символической власти, либо смысл их репрезентаций не получает коммуникативной поддержки. То есть официальная власть не производит смыслы, и властный дискурс как социально-коммуникативная практика ограничен позиционированием институционального статуса. И здесь во многом виноваты традиционные массмедиа, которые выступают своего рода «антимедиатором». По мнению Ж. Бодрийяра, в такой «не-коммуникации» не происходит «обмена», если под коммуникацией понимать простой однонаправленный процесс передачи и приема информации. Другими словами, медиа блокируют обратную связь и, тем самым, порождают лишь симуляцию ответа. В итоге «речь» власти формируется таким образом, чтобы на нее как раз не был получен ответ [17. С. 238]. Официальная символическая власть и сегодня все еще тяготеет к приемам «старых медиа», пытаясь аналогично односторонне использовать и сетевую коммуникацию. Неудивительно, что именно значащей политической коммуникации и не получается, поскольку «пустая речь» власти не трансформируется во властный дискурс. Тогда «конструктивными», организующими смыслонесу-щую коммуникацию, часто выступают неофициальные ветви символической власти. В нашем случае подлинно конструктивная власть производит конкретный концепт «право на город». Конструктивная ветвь символической власти по своему предназначению по-прежнему осуществляет легитимацию порядка или мироустройства. Политическая легитимация в виде символического процесса существует исключительно в коммуникативной форме и выражается в конструировании новых значений, согласно которым интегрируются уже имеющиеся институциональные значения. В любом случае политически конституированные смыслы объективно и медийно доступны лишь в новых коммуникативных социальных практиках, где сохраняются функции объяснения и обязателен когнитивный аспект обоснования концепта. При этом «правильное прочтение» посланий конструктивной власти также зависит от наличия интерпретативной схемы, которую сама власть обычно и предлагает. Парадоксальность эффекта конструктивисткой деятельности любой ветви символической власти состоит в том, что мир медиаобразов выступает объективной реальностью для того, кто его воспринимает. В ходе самоорганизован-ной коммуникации индивид получает конкретный символический «материал» для самоконструирования интернализированного городского мира как значимой реальности и такую смысловую идентификацию, которую он может совместить с индивидуальной идентичностью. И, согласно семиотической трактовке политической коммуникации, подобное означивание происходит только в результате интернализации определенного языка и выстраивания особого нарратива. Эффективная политическая власть способна создавать целые медианарративы, чтобы в результате успешной политической коммуникации начало работать воображение некоей «общественности». И здесь активная «общественность» заменяет общество, а ее, в свою очередь, представляют и составляют различные «публики» [18. C. 259]. Публика сегодня - это совокупность тех, кто принимает участие в обсуждении в различных сетевых «узлах», группы медиаактивистов, создающие новые аудитории для тем. Политическая коммуникация в сети, в ходе которой поддерживаются медиафеномены, очевидно, утратила однонаправленный характер. «Пользователь» не просто выбирает текст, достойный «прочтения», но становится соавтором [19. C. 155]. Потому сообщение сегодня не равнозначно тому, что послано кем-то, а зависит от того, что отобрано на стороне приема. Власть и влияние в сетевом пространстве сосредотачивается не «наверху» управляющей институциональной иерархии, а в звене сетевого отбора, поскольку «послание» и есть актуализированная информация [20. C. 98]. И если обсуждение идеи «права на город» актуализировалось, оно, по сути, аналогично обсуждению «некоммерческого» бренда в сети. Тем самым политический брендинг, осуществленный сегодня действующей символической властью посредством массмедиа, во многом состоит в присвоении темы. Таким образом, конструктивная политическая власть, стремящаяся создать постпандемийный смысловой универсум, должна символически и коммуникативно оформить такое городское пространство, которое, в свою очередь, способно конституировать социальный порядок, включающий неотъемлемое «право на город». И в этом будет состоять подлинное политическое участие горожан в новом мироустройстве, не замкнутом исключительно на капиталистических ценностях, игнорирующих социальную справедливость. Гегель, уделивший огромное внимание государству как воплощению абсолютной идеи, высказал при этом удивительно актуально звучащую мысль в отношении города: «Чувство своей значимости теснейшим образом связано с требованием правопорядка. Поэтому сознание свободы и порядка возникло главным образом в городах» [21. С. 243].

Скачать электронную версию публикации