“We will never get out of this power”: The literary centrism of Memories by Grigory Potanin.pdf Тезис о литературоцентричности русской культуры привычен, и, казалось бы, не требует специального обоснования или, напротив, опровержения. М. Берг считает, что «[л]итературоцентристские тенденции в русской культуре появились с момента возникновения в России института светской письменности » [1. С. 183]1. В самом деле, в отечественном социально-культурном поле Нового времени литература и как феномен, и как институт занимает уникальное по своей значимости место, доминируя над другими, менее развитыми социально-культурными практиками и институтами. По словам А.И. Журавлевой, «такое положение объясняется не только небывалым взлетом литературы как эстетического феномена, но и особенностями нашей истории. Когда общество было практически отстранено от участия в политике, умственная жизнь нации (во всяком случае ее гуманитарные аспекты) сосредоточилась главным образом в литературе, а начиная с определенного периода и в литературной критике». В результате именно «литература быстро стала одним из важнейших факторов, позволявших ориентироваться в реальности» [3. С. 253]. Кроме этого базового значения, мы будем понимать литературоцентризм как 1) интертекстуальную насыщенность текста; 2) установку на осмысление и репрезентацию жизни сквозь призму литературных сюжетов, т. е. важнейшее (по крайней мере, для русской культуры) слагаемое жизнетворчества, условие, необходимое для возникновения жизнетворческой практики, поскольку именно литература на протяжении XIX столетия была главным поставщиком моде- 2 лей поведения и «эмоциональных матриц» человека (ср.: [5, 6]). Разумеется, оба эти модуса литературо-центризма тесно (иногда - до неразличимости) связаны между собой в произведениях, которые так или иначе втянуты в орбиту жизнетворческих практик. Мы будем рассматривать мемуары лидера сибирского областничества Г.Н. Потанина (1835-1920), которые он создавал в 1900-1910-е гг. в Томске (где поселился в 1902 г. и прожил до самой смерти) с помощью местной учительницы географии Н.П. Карпо- 3 вой , с точки зрения их литературоцентристской доминанты. Прежде чем обратиться к «Воспоминаниям», отметим, что круг примеров литературоцентричности мировоззрения Потанина отнюдь не ограничивается этой книгой, охватывая и другие его нефикциональные тексты. Приведем несколько разноплановых примеров (число которых, безусловно, может быть существенно умножено). В «Крымских письмах сибиряка» (1876) Потанин, описывая избыток комфорта, которым он был окружен в ялтинской гостинице «Россия», признается, что «чувствовал себя, как “мещанин во дворянстве”» [9. Т. 7. С. 190]. Другой пример - небольшой травелог под названием «Из записной книжки сибиряка», четвертая часть которого («Омск») носит подзаголовок «Город Акакиев Акакиевичей» (см.: [9. Т. 7. С. 216-219]). Многократно упомянув в этом разделе своего сочинения героя гоголевской «Шинели», Потанин, в частности, пишет: «Мне всегда Омск казался, а теперь еще больше кажется похожим на старую шинель Акакия Акакиевича с грязной ватой, вылазящей из прорех, с обтрепанным подолом, с плешинами на воротнике и с тем равновесием смерти и жизни, которое обнаруживается в периодическом появлении заплат и мест, где старая ткань начинает вновь мучительно расползаться в стороны» [9. Т. 7. С. 217]. Эксплуатация интертекстуальных связей с фикци-ональной словесностью и (или) литературных клише могла касаться и программных теоретических работ Потанина. Так, в брошюре «Возрождение России и Министерство народного просвещения», которую, по словам К.В. Анисимова, можно «рассматривать как вершину творчества Потанина пореволюционных лет» [10. С. 301], он рассуждает о соотношении интернационалистского и областнического «политических направлений». Говоря о человеке, с детских лет увезенном из родных мест, Потанин использует реминисценцию из лермонтовского стихотворения «Тучи»: «Приходится оторвать его от любимых улиц, от любимых полей и лесов и поставить в совершенно новую обстановку, перенести от милого севера в сторону южную» [10. С. 302]. Потанин активно прибегал к ресурсам фикцио-нальной литературы и в своем чрезвычайно обширном эпистолярии, прежде всего - в письмах к М.Г. Васильевой, сибирской поэтессе, впоследствии ставшей его второй женой. В этом корпусе писем он опирался на широкий круг литературных претекстов -от А.С. Пушкина4, А.А. Фета5 и А.П. Чехова6 до П.Б. Шелли7 и Г. Гейне8. Наконец, отметим, что референты потанинских аллюзий чаще всего находились в области литературы, но сфера претекстов его сочинений включала в себя и другие искусства. Например, в уже цитировавшихся «Крымских письмах сибиряка», содержащих такое описание поездки в горы с компанией спутников, читаем: «У каждого сзади была сумка из грубой шерстяной материи с теплым платьем, бельем и булками; по всей вероятности, мы напоминали в это время фигуры вувермановских картин» [9. Т. 7. С. 193]. Другой подобный пример обнаруживается в третьей части «Воспоминаний»: «Мне также в эти моменты Алтай напоминал картину Иванова “Мария Магдалина”, на лице которой, как мне говорили художники, в одно и то же время в глазах блещут слезы, а на устах играет улыбка» [9. Т. 6. С. 71]. Переходя к «Воспоминаниям», сразу подчеркнем, что в этой книге Потанина отчетливо выделяются два модуса литературоцентричности. Первый из них состоит в интертекстуальной насыщенности текста, однако доминирует, как мы постараемся показать, другой модус. Дело не столько о том, что потанинские мемуары изобилуют отсылками к разнообразным литературным произведениям, сколько в том, что в них реализовалась авторская установка на репрезентацию событий собственной жизни и участвовавших в них людей сквозь призму литературы как резервуара сюжетных и поведенческих моделей и «психологических протонарративов», т.е., по словам А.Л. Зорина, «эмоциональной матриц[ы] (курсив автора. - А.Г.), задающей нормы переживания» [12. С. 14]. Так, рассказывая о своих планах отправиться в Петербургский университет, Потанин сравнивает себя с Ломоносовым, чья мифологизированная биография стала парадигмальной для русской культуры ролевой моделью: «Мои надежды найти средства на поездку рушились. Я начал, наконец, подумывать, нельзя ли мне совершить путь до Петербурга пешком, как Ломоносов» [9. Т. 6. С. 103]. Вслед за этим мемуарист говорит о трудностях, связанных с принятием этого решения и носящих по преимуществу стилистический характер: «Почему-то сразу я не мог решиться на это; казалось очень трудным переменить платье; нельзя же было пуститься в этот путь, примкнув к обозу и вступить в компанию с ямщиками, -в городском пиджаке и городских сапогах. Я думал, что надо купить зипун и бродни, но это переодевание походило на комедию. Боялся, как бы людей не насмешить» [9. Т. 6. С. 103]. Это осознание риска невольно переключиться в комический регистр, сопровождающийся обязательным переодеванием, подчеркивает литературоцентричную оптику мемуариста: Потанин выдвигает на первый план не биографическую прагматику, а эстетическое измерение поступка, жеста и позы. Одновременно с этим Потанин помещает рассказ о своем пути в Петербург в еще одну литературную перспективу, сопоставляя его с первым походом в театр персонажа рассказа, опубликованного в журнале, издававшемся Диккенсом. В этом рассказе «маленький мальчуган в первый раз отправляется в театр, с трепетом ждет минуты, когда выедет из дома. А вдруг какое-нибудь несчастье? У мамы разорвется юбка, и придется отложить удовольствие на неопределенное время. Так и я все время от Томска до выезда из ворот заводского двора был не уверен, доеду ли я до Петербурга. Но, как только наш возок выкатился на улицу, я почему-то почувствовал, что теперь уж нет никаких препятствий, никто и ничто не помешает моей заветной мечте осуществиться. Какой контраст! В моей груди сердце стучало от радости, а сзади еще меня провожали крики несчастного со шпицрутенами» [9. Т. 6. С. 105]9. Ч. Диккенс в интересующей нас перспективе появляется и на других страницах потанинских мемуаров, в частности, при описании впервые увиденного повествователем Томска: «Здесь большая улица, большие дома в несколько этажей, тротуары, которых я еще никогда не видел, ворота под домом, о которых я читал только в романах, - все это вместе и, наконец, нищие, окружившие нас, показалось картинкой из романа Диккенса» [9. Т. 6. С. 99]. Потанин специально подчеркивал важность прозы Диккенса для собственного читательского опыта и -шире - для становления людей своего круга: «Я с особенным увлечением читал Диккенса вместе с моим другом Александром Дмитриевичем Лаптевым. В то же самое время увлекался Диккенсом и другой мой друг Чокан Валиханов. Мы все трое воспитывались на этом писателе и унесли уважение и благодарность к нему далеко за стены учебного заведения» [9. Т. 6. С. 50]. Более того, влияние Диккенса распространялось не только на читательскую практику будущего областника, но и на его литературные опыты - вспоминая о своих ранних рассказах, Потанин пишет: « кажется, в обоих я старался подражать Диккенсу» [9. Т. 6. С. 56]10. Позднее, описывая омский период своей жизни, мемуарист изображал гостиную Катерины Ивановны Капустиной (родной сестры Д.И. Менделеева), в которой «собиралось занимательное, образованное и либеральное общество» Омска: «Здесь читали и поклонялись Чарльзу Диккенсу » [9. Т. 6. С. 82]11. Такое влияние Диккенса на сибирских читателей неудивительно, поскольку книги английского прозаика были вообще широко распространены среди читающей отечественной публики середины и второй половины XIX в. Они имелись во всех каталогах библиотек для чтения за 1879-1881 гг.12, а по количеству упоминаний его имени в рецензиях, печатавшихся в русских «толстых журналах» за период 1880-1881 гг. (7), Диккенс обогнал Салтыкова-Щедрина (6), а также Некрасова, А.Н. Островского и А. С. Пушкина (все -по 5)13. Говоря о литературных вкусах своей покойной супруги А.В. Лаврской-Потаниной, Потанин отмечает, что одним из ее любимых романистов был Диккенс [9. Т. 7. С. 75]. Однако главным резервуаром, из которого Потанин черпал ресурсы при формировании своей литературо-центрически-жизнетворческой оптики, стали все же не произведения Диккенса, а проза Н.В. Гоголя. Чтение гоголевских произведений будущий областник впервые услышал в детстве, но «содержание этих произведений не задержалось в моей памяти: как будто какая-то губка тотчас смысла с моей памяти отдельные фразы, которые на нее ложились » [9. Т. 6. С. 32]. При этом в памяти Потанина «хорошо сохранились картинки, созданные живым детским воображением под влиянием чтения. Детская голова выпустила из памяти все диалоги, произнесенные Хлестаковым в то время, как он сидел в трактире без денег и голодный, но зато моя детская фантазия живо создала обстановку, в которой находился Хлестаков. Она оклеила комнату желтыми обоями, разукрасила их до мельчайших подробностей, вероятно, позаимствовав материал из ситцев и др. материй, виденных раньше. Все это, -резюмирует Потанин, - и подлинные строки Гоголя, и комната, созданная моим воображением, улетучилось из моей памяти, но впоследствии, когда сочинения Гоголя попали в мои руки, тщательно забытое вдруг живо проснулось в моей памяти. Дошедши до одного места, я вдруг подумал: “Да это знакомая комната! Я уже в ней был. Это те самые желтенькие обои, те самые цветочки, которые я видел в детстве!” Воскресли в памяти не речи Хлестакова и Осипа, а только то, что было создано моим собственным творчеством» [9. Т. 6. С. 32]. Итак, образный репертуар, созданный воображением Потанина (который вступает в отношения сотворчества с Гоголем: «Воскресли в памяти не речи Хлестакова и Осипа, а только то, что было создано моим собственным творчеством») под влиянием переживания гоголевских произведений, стал «кодирующим устройством» (Ю.М. Лотман) по отношению к окружающей будущего областника действительности. В начале пятой части «Воспоминаний» Потанин использует серию метафор, которые, в сущности, обосновывают его литературоцентрическую оптику (показательно, что одна них при этом сама является оптической). Закономерно, что делает он это с помощью отсылок к героям Гоголя и Чехова: «Ноздрев, унтер Пришибеев и другие герои Гоголя и Чехова - это те же выветрившиеся стекла, отливающие цветами радуги, те же истерзанные соломенные шляпы и стоптанные каблуки. А если бы их не было, как бы наша жизнь побледнела и потеряла свои краски» [9. Т. 6. С. 126]. Выше Потанин упоминает картину немецкого художника А. Ахенбаха, который содержит, в частности, описание окна изображенного на картине дома, замеченных художником П. П. Джогиным, с которым Потанин посещал выставку: «Мой спутник Джогин указал мне на огромное окно в чердаке, в котором он усмотрел умысел художника изобразить выветрившиеся стекла, отливающие радужными цветами перламутра. Я тоже всмотрелся в это окно, но никакой иллюзии не почувствовал. Мне показалось, что художник сделал неудачную попытку, и я бы ее не заметил, если бы мне не указал мой опытный спутник. Тем не менее это открытие Джогина усилило во мне впечатление картины; от нее еще более повеяло горячей сыростью» [9. Т. 6. С. 125]14. Повествуя во второй главе мемуаров о годах своего пребывания в сибирском кадетском корпусе (речь идет о второй половине 1840-х гг.), Потанин вспоминает об эпизоде, который можно счесть важным юношеским стихийным жизнетворческим опытом. «На казаков сильное действие произвел повесть “Тарас Бульба”; мы увидели нечто общее между нами и героями Гоголя и почувствовали себя сродни тем республиканцам, которые избирали Кирдягу кошевым атаманом. Мы до того увлеклись повестью Гоголя, что распределили имена героев между собою; среди нас появились: Тарас Бульба, Остап, Андрий» [9. Т. 6. С. 42-43]. Дальнейший рассказ убеждает читателя в том, что персонажи «Тараса Бульбы» стали не просто источниками кадетских прозвищ, превратились в ролевые жизнестроительные модели, что свидетельствует о гораздо более решительном и семиотически насыщенном пересечении границы между искусством и жизнью. В этой же главе Потанин вспоминает об обособленности ротных и эскадронных кадет. Одни жили в бельэтаже («это была Европа»), другие («Азия») - на нижнем этаже [9. Т. 6. С. 42]. Эта обособленность сказалась и в кадетских играх, причем изначальное разделение (которое, по предположению Потанина, «было сделано с намерением сохранить дворянскую чистоту в детях дворян») наложилось на популярную в корпусе «игру в войну русских с киргизами» [9. Т. 6. С. 43]. В результате оппозиция кадетов, продиктованная уже пространственной семиотикой корпуса, была усилена наложением на нее этнической дихотомии, усвоенной при распределении ролей. «[Р]оль киргиз, конечно, выполняли казаки, а ротные изображали русских» [9. Т. 6. С. 43]. Это двойное напряжение отчасти было снято кадетами с помощью рецепции «Тараса Бульбы»: «Все или многое в наших отношениях к бельэтажу убеждало нас, что мы низшая раса, но повесть Гоголя и романтическая история Малороссии поднимали нас в наших глазах, так как герои Малороссии были тоже казаки, и между ними и нами было что-то общее» [9. Т. 6. С. 43]. Среди обитавших на низшем этаже «азиатов» нашелся «зачитыва[вший]ся Гоголем» [9. Т. 6. С. 43] кадет Бедрин, который организовал регулярные кражи провизии со склада. Когда преступление вскрылось, Бедрин с товарищами был высечен и во время порки, которую эскадрон выдерживал молча в одной из отдаленных камер. Во время экзекуции несгибаемый кадет Бедрин внезапно высунул в открытую дверь голову и выкрикнул слова гоголевского Остапа: «Слышишь ли, батьку?» [9. Т. 6. С. 44]15. Перейдем от этого примера тематизации литерату-роцентризма и стихийного жизнетворческого опыта как его следствия в «Воспоминаниях» Потанина к «гоголевскому» примеру иного рода. Один из эпизодов потанинских мемуаров рассказывает о мимолетной встрече автора с Ф.М. Достоевским: «В Семипалатинске я встретился с Достоевским, но только на одну минуту; я входил в двери, а он выходил. Я остановился по одну сторону дверей, чтобы дать ему дорогу, он, оставаясь по другую сторону, предлагал мне первому перешагнуть порог. Произошло препирательство. Наконец он, улыбаясь, сказал: “Десять тысяч китайских церемоний!” Вот и все, что я от него услышал» [9. Т. 6. С. 63]. Эта сцена имеет отчетливый литературный генезис, восходя к сцене из второй главы «Мертвых душ», в которой Чичиков и Манилов «стояли несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед» [17. Т. 5. С. 25]. Помимо очевидного мизансценического сходства, такая интерпретация поддерживается и значимыми деталями. Так, Потанин вкладывает в уста Достоевского реплику «Десять тысяч китайских церемоний!», а в третьей главе «Мертвых душ» рассказчик говорит, что с Коробочкой «Чичиков, несмотря на ласковый вид, говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе не церемонился» [17. Т. 5. С. 47], из чего следует, что, беседуя с Маниловым, Чичиков «церемонился». Принимая во внимание идеологическую программу «старших» областников с ее установкой на формирование местного самосознания и выстраивания провинциальной культуры как самостоятельной альтернативы культуре столичной, можно было бы предположить, что Потанин в своих мемуарах будет апеллировать в первую очередь к произведениям сибирской словесности, видя своим идеальным читателем чаемо-го им сибирского интеллектуала16. Однако это предположение не подтверждается. Круг прецедентных текстов потанинских «Воспоминаний» сформирован по преимуществу русской и -шире - европейской литературой. Иными словами, Потанин полноценно задействовал существующие литературные ресурсы и предназначал свои мемуары не только для читателя-сибиряка, но для образованного русского читателя вообще, который по определению лучше знаком с книгами Н.В. Гоголя, М.Е. Салтыкова-Щедрина или У. Теккерея, нежели с сочинениями И.Т. Калашникова, И.В. Федорова-Омулев-ского или Н.И. Наумова17. Стоит оговориться, что в «Воспоминаниях» Потанина, безусловно, есть и аллюзии на сибирскую словесность. Приведем два выразительных примера. Рассуждая о Ядринцеве, на здоровье которого, по мнению Потанина, пагубное влияние оказала попытка поправить дела газеты «Восточное обозрение», мемуарист предлагает читателю аллюзию на название романа И. А. Кущевского «Николай Негорев, или Благополучный россиянин»: «Тому, кто пожелает прожить свой век благополучным россиянином, следует посоветовать не браться за издание провинциальной газеты с серьезным направлением. Такое издание начнет медленно чахнуть, вгонит в чахотку редактора и под конец увлечет за собой в могилу, как это и случилось с Ядринцевым» [9. Т. 7. С. 71-72]. В другом месте Потанин, осужденный в 1865 г. вместе с Ядринцевым по знаменитому «Делу об отделении Сибири от России и образовании республики по образцу Соединенным Штатам», описывает тюремный быт, сравнивая арестантов с персонажами В.Я. Шишкова: «Когда наступит вечер, когда население тюрьмы поужинает и ключники запрут камеры на ночь, спать еще не хочется, и мы коротаем вечер в разговорах: правильнее сказать, разговор, часто переходящий в спор, вели «фильтикультетный человек» и сибирский крестьянин, а мы с Колосовым изображали аудиторию. С первого же вечера эти споры, иногда очень пикантные, меня в высшей степени заинтересовали. Эти два лица являлись представителями двух миров, относившихся друг к другу критически и даже враждебно. Передо мной как бы стояли два героя из повести Шишкова «Ванька-Хлюст»: один сбившийся с жизненной дороги и потерявший веру в смысл жизни, другой - член деревенского мира; прочная общественная организация дисциплинировала его ум; он исповедует культ сельской общины; дух его в совершенном равновесии» [9. Т. 6. С. 217]. Тот факт, что Потанин задействовал в тексте своих мемуаров наиболее весомые достижения русской литературы, вступал в противоречия с областнической программой, сформированной Потаниным и Ядринцевым в 1860-1870-е гг., а со взглядами Потанина 1900-1910-х гг. одновременно и коррелировал и диссонировал18. С одной стороны, Потанин и в начале XX в. продолжал настаивать на разработке сибирскими литераторами «чисто сибирских тем» и «защи[щая]» эту «разработку] от “пришлых”» [18. С. 170]. Вместе с тем в создающихся в это же время мемуарах он разрабатывал «чисто сибирские темы», активно обращаясь к ресурсам «общерусской» литературы. С другой стороны, в речи на своем юбилее, произнесенной в 1915 г. и тогда же опубликованной в журнале «Сибирский студент», Потанин как бы «сглаживал» конфликтные для областников отношения литературы метрополии Российской империи и складывающейся словесности ее восточной окраины. В этой речи он активно использовал областническую топику, рассуждая, в частности, о сосредоточенности «жизни духовной» в столицах и «сонности» провинции, которая «лежит как неподвижное тело, как бы парализованное какими-то ядовитыми уколами» [9. Т. 7. С. 257]. Потанин говорит о местном патриотизме и «расчленении» территории «на отдельные области», традиционно для «старших областников» настаивая на различении местного патриотизма и сепаратизма и утверждая, что «расчленение еще не есть распадение» [9. Т. 7. С. 257]. Потанин, к тому моменту давно исповедовавший регионалистские и федералистские взгляды [22. С. 111], говорил в юбилейной речи: «Процесс расчленения пугает робких публицистов, они думают, что тут и конец России. Этот страх напрасный , есть могущественная сила, которая всегда области русской территории будет удерживать в связи и единении.» [9. Т. 7. С. 257]. Такой силой, по мнению Потанина, воспроизводящего здесь логику европейского романтического национализма, оказывается «русская литература и тот духовный багаж, который создан творческим духом русской народности. Из этой власти мы никогда не выйдем. Мы всегда будем чувствовать на себе власть этой силы» [9. Т. 7. С. 257]. Характерно, что третьей частью фундамента национальной консолидации, по мнению Потанина, оказывается, наряду с «русской литературой и духов-ны[м] багаж[ом], создан[ным] творческим духом русской народности», русская публицистика, чей «всегда смелый, честный, искренний голос заставит нас всех почувствовать, что мы один народ» [9. Т. 7. С. 258]. К.В. Анисимов пишет о «недостаточном] “лите-ратуроцентризм[е]” наследия областников, присуще[м] ему порой смешени[и] политики и эстетики, художественных и публицистических жанров, несомненно повлиявше[м] на неудачу важнейшего литературного эксперимента Потанина и Ядринцева - романа “Тайжане”» [19. С. 175]. В другом месте исследователь говорит о «недостатке литературоцентризма» Потанина и Ядринцева в связи с тем, что «представители областнической традиции» «не оставили» «целостной художественной или литературно-критической программы» [19. С. 207]. Кроме того, отношение к литературе Потанина и вообще «старших» областников со временем менялось. Как показал Б. А. Чмыхало, взгляды Потанина на литературу менялись от характеристики изящной словесности как к «бесплодному труду», «груде потраченной бумаги» и «усыпляющему средству» (оценки Потанина из письма к Н.В. Щукину от января 1862 г.) до взгляда на литературу как на «действенную форму сибирского самосознания, способную организовать “патриотов”, прежде всего местную интеллигенцию» [18. С. 144, 147]. Н.В. Серебренников добавляет к этой картине (обходясь, впрочем, без ссылок на работу Б. А. Чмыхало) еще один фрагмент, справедливо напомнив, что в «Воспоминаниях» Потанин свидетельствовал о своих мечтах «сделаться сибирским романистом» [9. Т. 7. С. 186], пришедшихся на время учебы в Сибирском кадетском корпусе [23. С. 90] (что, разумеется, автоматически исключало возможность презрительного отношения к беллетристике, продемонстрированного Потаниным в начале 1860-х гг.). Трудно не согласиться с тем, что в областническом наследии (в частности, в корпусе текстов Потанина) фикциональная словесность не занимала доминирующего места ни в структурном, ни в чисто количественном отношениях, а также с тем, что Потанин и Ядринцев не сумели сформулировать исчерпывающей «литературно-критической программы». Вместе с тем перед нами несколько парадоксальная ситуация: регулярно и систематически смешивая политику и эстетику, фикциональное письмо и публицистический дискурс, Потанин почти неизменно удерживает литературоцентрический фокус, некоторые эффекты которого мы постарались описать. 13 мая 1902 г. Потанин писал М.Г. Васильевой: «Вы смотрите на явления через очки поэзии и поэтизируете их; я натура прозаическая» [11. С. 60], Потанин имеет в виду, судя по всему, «прозу жизни», а не прозу как художественный дискурс. Вопреки этому заявлению, можно, пользуясь фразеологией самого Потанина, с полным правом сказать, что он «смотрел на явления» «через очки» литературы. Наконец, необходимо подчеркнуть, что релевантность положения о литературоцентричности отечественной культуры XIX столетия для культуры Сибири, безусловно, не означает, что каждый вышедший из-под пера сибирских литераторов (в нашем случае - мемуаристов) текст содержал в себе это качество. Так, скажем, принадлежавший к тому же поколению, что и Потанин, М.В. Загоскин (1830-1904) в своем мемуарном очерке «Десять лет в сибирской деревне»19 рассказывает о «поверке счетов и книг» в деревне Грановщина, в которой он поселился, и сообщает, в частности, что «за мертвыми записаны недоимки в те года, когда их уже давно не было в живых » [24. С. 250]. Процитированный фрагмент, казалось бы, автоматически и почти безальтернативно (особенно если учесть литературные занятия автора очерка) провоцирует сравнение реалий сибирской деревни с фабулой гоголевских «Мертвых душ», однако Загоскин, в отличие от Потанина, никак не использует столь мощный символический ресурс. Этот пример лишний раз показывает, что тезис о лите-ратуроцентричности русской культуры XIX в., который Г.С. Морсон характеризует как «трюизм» [25. P. 15], всякий раз нуждается в конкретизации.

Скачать электронную версию публикации