Discourse analysis methods: Applicability to the research of late antique and early medieval texts.pdf Основной проблемой, на которой фокусируется данный текст, является создание модели комплексного анализа дискурсов античных и раннесредневековых источников. Следует остановиться на том, насколько востребована подобная методологическая модель в настоящий момент. Г. Халсалл в своем обзоре традиции изучения позднеантичных и раннесредневековых источников описывает влияние лингвистического поворота 1980-х гг. на изменение подходов к историческим текстам. Он отмечает, что некоторые историки относятся к лингвистическому повороту с определенной враждебностью (происходящей, оговаривается Г. Халсалл, в основном от невежества). Однако данный подход, по его словам, все же сместил акценты в интерпретациях текстов на анализ позиции автора, позиции читателя и перформатирования текстов в различных исторических условиях. В то же время исследователь призывает не переоценивать этапность лингвистического поворота для изучения раннего Средневековья. В силу ограниченности количества и качества источников, особенностей их воспроизводства, интертекстуальности и центонности их содержания медиевисты пришли к практикам, во многом подобным лингвистическому повороту, самостоятельно [1. Р. 59] Действительно, взгляд на произведение из контекста его создания предлагается, например, уже в ныне хрестоматийной работе У. Гоффарта, анализирующей традицию раннесредневекового ис-ториописания [2]; центральным же этот подход становится, например, у А. Камерона, что позволяет ему по-новому интерпретировать дискурс Синезия Кирен-ского в отношении варваров, а затем радикально модернизировать представления об отношениях между христианскими и языческими авторами в империи [3, 4]. В отечественной науке проявились похожие тенденции. В частности, они нашли отражение в историкофилологической критике [5-7] и в современных исторических исследованиях, активно использующих зарубежный методологический опыт [8, 9]. Можно заключить, что лингвистический поворот с точки зрения внимания к тексту, автору, реципиентам, контекстам создания и бытования источника оказал значительное влияние на современную медиевистику. Однако потенциал лингвистического поворота этим отнюдь не исчерпывается, что было убедительно показано на историческом материале других периодов. В частности, рассмотрение текста как высказывания в историческом контексте позволяет осуществить реконструкцию дискурсивных практик и в конечном счете тех социальных, культурных, идеологических смыслов, которые транслировались и воспринимались с помощью этих практик. На данный момент нет методологии анализа дискурса, построенной специально для исследований раннесредневековых источников. Но методологические наработки, существующие в отношении позднего Средневековья и Нового времени, могут быть использованы и для более ранних периодов - безусловно, принимая во внимание специфику количества и качества источников. В данной статье предлагается вариант того, каким образом это может быть осуществлено. В рамках анализа исторического дискурса может быть выделено несколько уровней рассмотрения. Базовым представляется анализ понятий. Дискурс как система социально и идеологически нагруженных речевых актов выстраивается на основе комплекса концептов, одинаково понимаемых участниками этого дискурса. В ином случае коммуникация невозможна. Но это понимание, очевидное для участников и современников исторического дискурса, неочевидно для исследователя. Полагая, что понимание даже наиболее общих и универсальных концептов не претерпело изменений за прошедшее время, исследователь рискует модернизировать свою интерпретацию исторического текста и тем самым уйти от его оригинального прочтения и от значения, которое нес текст для современников. Эту методологическую проблему призван решать подход, который обобщенно может быть назван «история понятий». Под данным термином подразумевается исследование смыслов понятий и их трансформаций в географической и исторической динамике в текстах источников. Русскоязычный термин «история понятий» закрепился в отечественной историографии за Begriffsge-schichte Р. Козеллека (при этом в англоязычной литературе принят перевод history of concepts, что несколько отличается по смыслу). Сущность своей исследовательской программы Р. Козеллек образно описывает так: «...история интерпретируется через ее понятия, а понятия понимаются исторически: история понятий имеет своим предметом соединение понятия и истории» (пер. К. Левинсона) [10. C. 38]. Это означает соединение историко-филологической критики семантики понятия и ономастики объекта в рамках текста с историзацией этой критики - прослеживанием динамики изменения смыслов, вкладываемых в понятие на протяжении определенного периода времени. Основополагающей посылкой Р. Козеллека при этом является тезис о том, что смыслы понятий претерпевают принципиальные сдвиги в связи с историческим процессом. Таким сдвигом исследователь считает наступление Нового времени в европейской истории - периода от Возрождения до Просвещения, и в особенности XVIII-XIX вв., когда формировался современный политический и общественный тезаурус. Конечная цель этой исследовательской программы, реализованной в Geschichtliche Grundbegriffe (Словаре основных исторических понятий) заключается в семантологическом понимании возникновения современного мира и, следовательно, в контроле над смыслами современного словоупотребления [10]. Отсюда понятно, что Р. Козеллека интересовал в первую очередь период модерна. Хотя в Geschichtliche Grundbegriffe история некоторых понятий рассматривается со времен Античности, как правило, в таких случаях это происходит бегло и чрезвычайно обобщенно, и автором является не сам Р. Козеллек. Тем не менее он затрагивал, например, тему понимания истории в древнеримские времена в своем тексте “Historia Magistra Vitae. Uber die Auflosung des Topos im Horizont neuzeitlich be-wegter Geschichte“, впервые опубликованном в 1979 г. [11]. В нем ученый раскрывал понимание известного нарицательного выражения об истории как учительнице жизни в период Античности и противопоставлял это понимание тому, которое родилось в эпоху Просвещения в результате актуализирующего переосмысления. Несмотря на то, что внимание Р. Козеллека сосредоточено в первую очередь на изменениях в семантике и словоупотреблении, связанных с Новым временем, представляется, что возможно (с некоторыми оговорками) использовать его подход и для более ранних исторических периодов. Р. Козеллек фокусируется на рефлексивных определениях, приводимых в словарях, энциклопедиях, философских и политических текстах. Разумеется, период Нового времени как раз и отличается, среди прочего, чрезвычайным развитием энциклопедической литературы, и с этой точки зрения представляет больший простор для исследований по сравнению со Средневековьем. Но в то же время именно раннее Средневековье предоставляет исследователю такие уникальные, незаменимые с точки зрения истории понятий и при этом на данный момент уже хорошо изученные тексты, как «О значении слов» Секста Помпея Феста в эпитоме Павла Диакона [12, 13] и «Этимологии» Исидора Севильского [14, 15]. Кроме того, понимание социальных, политических и экономических концепций формулируется в соответствующих текстах или разделах текстов. Так, концепции истории и историописания зачастую описываются в вводных частях исторических сочинений или же в тематических работах, например «Как следует писать историю» Лукиана Самосатско-го [16]. Как отмечает Р Козеллек, трансформация понятийного аппарата тесно связана с социальной историей и жизненным опытом авторов текстов. Поэтому невозможно, с его точки зрения, отделять и противопоставлять Begriffsgeschichte и социальную историю (как это часто делали его критики). Более того, он подчеркивает, что история понятий проясняет и дополняет социальную историю, поскольку показывает, что стоит за социологическими терминами в конкретный исторический период [17]. Действительно, в «Словаре основных исторических понятий» - монументальном научном проекте Р. Козеллека - рассматриваются такие ключевые социологические категории, как семья, общество, общность, народ, горожанин, крестьянин, - но при этом несравненно большая часть Словаря посвящена понятиям политическим и идеологическим (демократия, консерватизм, анархизм, равенство, диктатура, власть, государство, союз и т. д.) [18]. Этот перекос в политический дискурс объясним стремлением создателей Словаря к дешифровке и демифологизации современного (модерного) немецкого политического лексикона и наиболее популярных понятий в нем. Цель проекта, несомненно, была достигнута, но этим значение Словаря не ограничивается. Существует множество социальных, экономических, культурных и иных концептов, которые не были охвачены данным исследованием, но важны для интерпретации источников. Такие концепты рассматривались в лингвистическом аспекте Э. Бенвени-стом, предпринявшим попытку реконструировать общественные отношения на основании лингвистического анализа [19], в культурологическом - например У. Эко [20]. Но Р. Козеллек сформировал наиболее комплексную исследовательскую программу с точки зрения применимости к текстовым историческим источникам. На ее основе развивается направление исторической семантики и истории понятий в России (подчеркивая, что при всей разносторонности тематик исследований главный акцент делается не на политику, а на культуру) [21. C. 20]. Полемизируя с обвинениями в сугубо текстологической экзегезе, Р. Козеллек настаивает на референтной основе понятий, на безусловном существовании эмпирической исторической реальности как первичной по отношению к текстовой («долингвистиче-ской») - но порождающей тексты, которые, в свою очередь, становятся основой для эмпирики, встраиваясь в новые контексты [22. P. 156-157]. Таким образом, лингвистическое и эмпирическое измерения, язык и история диалектически связаны, что сближает позицию Р. Козеллека с социальным конструктивизмом. Однако ориентированность Р. Козеллека (и в целом всей историографической традиции, основывающейся на истории понятий) на связь современности и эпохи модерна предполагает постоянное сопоставление c актуальным, современным политическим языком; собственно, сам принцип формулировки предмета исследования как тех концептов, которые востребованы в современности, приводит к определенной предзаданности, телеологичности самого исследования. В некотором смысле исследование отвечает на вопрос, почему и как сложилось все так, как сложилось. Но при таком подходе разнообразие и комплексность исторических дискурсивных практик рискуют быть искусственно ограниченными. В особенности это касается античных и раннесредневековых концептов - авторы Словаря зачастую лишь описывают радикальные семантические отличия античного тезауруса от современного. В этом они правы, но это же заставляет их искать и анализировать в античных концептах и понятиях преимущественно только то, что роднит их с современностью. Следствием может быть искусственная модернизация и (в большей или меньшей степени) игнорирование непосредственного исторического контекста. Так, касаясь трансформации концепта историописания в поздней античности, Р. Козеллек полагает, что христианские историки Евсевий, Августин и Орозий отбрасывали предшествующий классический инструментарий в той степени, в которой он не соответствовал христианскому мировоззрению [22. P. 156]. Однако это утверждение базируется на современном историографическом дискурсе противостояния идеологических систем и при анализе в контексте своего времени (без осознанных или бессознательных исторических аналогий с эпохой модерна) может быть уверено пересмотрено [4]. Проблема модернизации снимается изменением фокуса исследования с концептов и понятий современности на концепты и язык описания, релевантные рассматриваемой эпохе. Историю понятий Р. Козеллека достаточно часто сопоставляют с исследованиями М. Фуко - как практически одновременные научные проекты в области исторических дискурсов, близкие по своим задачам (даже в большей степени, чем Кембриджская школа политической мысли Дж. Покока и К. Скиннера, с которой также сопоставляют идеи Р. Козеллека) [23. P. XXIV; 24. P. X]. Действительно, и история понятий, и генеалогический (или археологический) подход М. Фуко призваны деконструировать современные политические практики. В то же время, происходя из разных дисциплинарных и национальных традиций, эти подходы в достаточной степени отличаются, чтобы продуктивно дополнять друг друга. В частности, Д. Эдвардс указывает, что, несмотря на утверждения Р. Козеллека о связи между политическим (эмпирическим) опытом и концептами, через которые он осуществляется, на практике Begriffsgeschichte остается в основном формальным лингвистическим анализом. И в этом случае генеалогия концептов М. Фуко (или историческая онтология, как Д. Эдвардс ее называет вслед за Я. Хакингом) способна помочь выявить воздействие концептов на политические практики в конкретных исторических обстоятельствах [25]. Т. Пан-какоски развивает критику подхода Р. Козеллека, указывая на то, что программа истории понятий как исследование становления нового политического языка в условиях Просвещения структурно построена на топосе конфликта и борьбы дискурсов. Это ограничивает ее эвристические возможности и в целом сужает исследовательскую перспективу [26]. М. Фуко избегает этого, представляя трансформацию дискурсивных формаций как органический процесс. Хотя оба автора рассматривают методологии Р. Козеллека и М. Фуко с позиции политологии, их высказывания релевантны и для исторического исследования. Однако при том, что идеи М. Фуко хорошо коррелируют с программой истории понятий, существует заметное различие в фокусах этих двух методологий. Если история понятий связана с бытованием и преобразованием концептов, то для М. Фуко предметом анализа являются дискурсивные формации, состоящие из высказываний как дискурсивных событий. Каждое такое событие предлагается рассматривать в его уникальности, задаваясь вопросом, каким образом сформировалось именно данное высказывание, а не какое-либо другое. На этот вопрос дает ответ предлагаемая М. Фуко концепция дискурсивной формации - пространства фиксированных правил, в рамках которого высказывание может возникнуть только единственным образом [27. C. 73-74]. Примером в отношении поздней Античности и раннего Средневековья являются дискурсивные формации «упадка Рима», «вечного Рима», renovatio imperii и др. [28]. Каждая из этих формаций определяет рамки для используемых концептов (например, власти, империи, риторики, договоров, варварства и т.д.). Соответственно, анализируемый концепт или понятие в каждом отдельном случае его использования в высказывании может быть рассмотрен как часть определенной дискурсивной формации, что задает специфику его понимания в контексте дискурса. Генеалогическая модель рассмотрения концепта показывает динамику изменения его роли, дефиниро-вания и смыслов при переходах из одной дискурсивной формации в другую, а также причины этого перехода. Так, дискурсивные формации, относящиеся к риторике (Цицерон), праву (Дигесты), религии (Августин), могут использовать концепт истории, однако он не является в каждом отдельном случае семантически полностью тождественным всем другим. Концепт истории, который используется в дискурсах дохристианских авторов, церковной патристике, позднеантичной апологетической литературе, res gestae, историях церкви, раннесредневековых этимологиях и тому подобном, является, по сути, не целостной семантической единицей, а совокупностью смысловых кластеров, соответствующих дискурсивным формациям. Формирование же этой совокупности обусловлено заимствованиями понятий с заданными контекстом целями субъектами высказываний. Методологически М. Фуко здесь осуществляет переход от текста как вещи самой по себе к дискурсивной практике, определяемой контекстами высказывания и при регулярной повторяемости создающей дискурсивную формацию [29]. Призывая отказаться от реконструкции объектов прошлого («самих вещей») как референтов в пользу объектов дискурса (депрезентация), М. Фуко отнюдь не говорит о замыкании текста в самодостаточности (против чего выступает Р. Козеллек), но призывает сосредоточиться на условиях, субъекте и месте высказывания (и в целом на тексте именно как высказывании, что сразу заставляет увидеть фигуру адресанта) [27. C. 112-117]. Этот подход делает принципиальным знание об условиях возникновения исторического источника. Статус субъекта высказывания, его положение и условия, в которых совершалось высказывание, определяют заложенные в нем смыслы. Так, дискурс о варварах в письмах Сидония Аполлинария меняется в зависимости от его текущего социального положения (что не делает его беспринципным, как иногда о нем писали [30. C. 15]); специфика создания и жанра исторического сочинения Аммиана Марцел-лина отличается от поэм Клавдия Клавдиана и Истории против язычников Орозия, что предрасполагает к описанию тех же варваров тремя различными способами (используя при этом сходные или идентичные дискурсивные паттерны); и даже условно объединяемые одним жанровым направлением res gestae работы Григория Турского, Иордана, Беды Достопочтенного и Павла Диакона используют дискурсы и концепты различным образом (концепт истории, например, как убедительно показал У. Гоффард [2]). Рассматривая субъекта (адресанта) и объект высказывания, М. Фуко выносит за скобки своего анализа его направленность, интенцию и адресата. Таким образом, дискурс и дискурсивная практика показаны как монолог. Однако представляется, что его подход (как и программа Bergriffsgeschichte) может быть продуктивно дополнен идеями так называемой Кембриджской школы политической мысли (в первую очередь К. Скиннера и Дж. Покока), основанными на взглядах Дж. Остина о высказывании как направленном действии (перлокутивный речевой акт), предполагающем получение определенного результата [31]. Хотя методологию К. Скиннера часто критикуют за сравнительную ограниченность рассматриваемых источников, намеренное сужение пространства анализа до исключительно политических трактатов (и, соответственно, ограниченность выводов) [29. P. 33-34], ее эвристическая ценность несомненна. М. Рихтер, активный сторонник популяризации Begriffsgeschichte в англоязычной науке, подчеркивает возможность и даже необходимость взаимодействия Кембриджской школы и истории понятий Р. Козеллека, хотя и признавая в целом, что исследовательская программа последнего значительно шире по объему и масштабнее по выводам, чем прививка лингвистической философии к анализу политических идеологий, которую осуществляет К. Скиннер [32, 33]. Последний показал в своей статье пример рассмотрения истории понятия state, достаточно близкий, по мнению М. Рихтера, тем образцам, которые создавались в рамках «Словаря основных исторических понятий» [34]. Однако там, где Begriffsgeschichte предполагает формирование обобщенной картины политического языка эпохи, подход К. Скиннера позволяет углубиться в анализ частных интеллектуальных казусов. На материале поздней Античности и раннего Средневековья этому в наибольшей степени, как представляется, соответствует насыщенная идеологическая полемика церковных авторов на Востоке и отчасти на Западе; кроме того, несмотря на то что жанра собственно политических трактатов в этот период не существовало, значительная часть источников так или иначе касается власти в различных ее аспектах. Но методология Кембриджской школы результативна и при использовании на более широком, нежели политическая полемика, круге источников. При работе с позднеантичными и раннесредневековыми текстами вполне резонно можно исходить из того, что практически все они являются высказываниями, и высказываниями в широком смысле политическими - т.е. связанными с борьбой за статусы и влияние. Таким образом, для анализа исторического понятийного дискурса в его полноте возможно воспользоваться историей понятий в трактовке Р. Козеллека с дополнением определенных элементов теории дискурса и генеалогии понятий М. Фуко и Кембриджской школы истории политической мысли в лице К. Скиннера (и отчасти Дж. Покока). Понятие рассматривается в динамике трансформации его семантики и дефиниций, синонимических и антонимических связей, ассоциаций и референций, соответствующих дискурсов и контекстов использования, что делает объект изучения многомерным. Для изучения дискурсов и концептов поздней Античности и раннего Средневековья с позиции истории понятий существует два явных ограничения. Во-первых, это эмпирическая проблема ограниченности источниковой базы, сохранившейся избирательно и не дающей возможности представить всю полноту контекстов использования концепта (что является методологическим требованием Р. Козеллека и М. Фуко). Во-вторых, онтологическая проблема привязанности методологий к современным политическим дискурсам и к вопросу становления современного политического языка, что задает ретроспективную позицию исследователя. Представляется, что более продуктивно в исследовательском плане было бы использование проспективной позиции, при которой в фокусе внимания находится развертывание концепта от некоторого обозначенного исходного спектра пониманий без заранее заданного итога. Это позволит избежать приписывания авторам и текстам каких-либо идей и значений, появившихся позже, против чего горячо выступал К. Скиннер в своем основополагающем манифесте [35]. Что касается проблемы относительной немногочисленности сохранившихся источников и их тематической и жанровой специфики, то это накладывает ограничения на возможности выявления всех контекстов использования понятий (в качестве примера - отсутствие текстов, признанных в свое время еретическими, что ограничивает понимание полемического религиозного дискурса). Однако это не мешает выделять дискурсивные формации и прослеживать интертекстуальность, заимствование и переназначение смыслов концептов внутри них. Представляется, что подобный подход полезен при рассмотрении раннесредневековых текстов как дискурсивных бриколажей (или центонно-парафразных структур, в терминологии И.Н. Данилевского). Данная особенность источников зачастую затрудняет определение субъекта высказывания (поскольку он зачастую анонимен), однако позволяет работать с его объектом и интенцией. Определение последних и соотнесение их с уже обозначенными дискурсами и дискурсивными формациями дает возможность делать выводы и о субъекте. Прояснению интенциональности субъекта высказывания (которая является существенной проблемой для Кембриджской школы) способствует привлечение наработок критического дискурс-анализа Н. Фэркло и развивающего его исторического дискурс-метода Р. Водак. Методы дискурс-анализа генеалогически восходят к взглядам М. Фуко, развивают и дополняют их. Поэтому представляется возможным рассмотреть эти методы с точки зрения возможности их применения к античным и средневековым источникам. Однако необходимо сразу оговориться, что дискурс-аналитические подходы создавались и развивались на проблематике современности, соответственно, они предполагают работу с современными текстами. Например, цель критического дискурс-анализа (КДА) -эмансипация политического сознания через выявление суггестивных идеологических паттернов и, таким образом, освобождение от дискурсивного манипулирования со стороны властных акторов. Такой постановкой цели КДА сам заявляет о себе как о политическом акторе, включенном в актуальную борьбу идеологий [36. C. 201; 37. P. 11]. При перенесении приемов КДА на материал отдаленного прошлого лево-радикалистский посыл, лежащий в его основе, становится не востребован, и отсюда результативность такого переноса оказывается под сомнением. Также ряд подобных подходов требует междисциплинарного -в первую очередь социологического - взаимодействия и детального знания контекста, поскольку интенции высказываний выявляются из тщательной реконструкции сопутствующей ситуации. Тем не менее ряд тезисов КДА возможно использовать при анализе средневековых текстов. Так, Н. Фэркло указывает на взаимосвязь и взаимообусловленность дискурсов и социальных структур -в диалектическом единстве дискурсы формируются в рамках социума, но также и формируют его через дискурсивные события и практики; конституируются и конституируют [37. P. 59]. Этот тезис вполне применим к большинству античных и средневековых работ. Каждая из них формировалась в условиях определенного исторического и социального контекста, что прослеживается в языке, структуре и жанре (выше об этом уже говорилось в связи с концепциями Р. Козеллека и К. Скиннера). Н. Фэркло определяет контекст через концепцию социальной практики -существующих структурных и институциональных взаимодействий и противоречий в социуме. Актуальные социальные практики, по его мнению, создают идеологический фон и определяют политическую подоплеку дискурсивного высказывания. Но также следует учитывать и формирующий аспект социального воздействия текста - то, что Н. Фэркло включает в понятие дискурсивной практики. Под этим термином он подразумевает единство практик производства, распространения и потребления текста. Наконец, кроме социальных и дискурсивных практик, необходимо анализировать сам текст - его лингвистические, фонетические, семантические характеристики. Такой подход позволяет рассматривать дискурс многомерно, объемно - учитывая и динамику его развертывания, и статику структуры. К сожалению, поскольку данный подход рассчитан на изучение современного дискурса, все его требования к многомерности и верифици-рованности контекста при применении к средневековым текстам выполнить невозможно. Собственно, необходимый социальный и дискурсивный контекст реконструируется из самих текстов, относительно немногочисленных, и носит в той или иной степени предположительный характер. Поэтому возникает рекурсивная петля интерпретаций, выход из которой лежит между двумя крайностями: признанием непрозрачности прошлого и сосредоточением на текстологическом анализе, признанием референтности текста и через нее принципиальной реконструируемости прошлого. В отличие от развернутого социологического и политологического анализа условий появления текста, который требуют Н. Фэркло и другие последователи КДА, при работе со средневековым источником необходимо опираться на конвенциональные характеристики соответствующего периода или аналогии и сопоставления, т.е. на так называемое внеисточ-никовое знание. Однако это не является непреодолимым препятствием для использования КДА - точнее, методологических наработок этого подхода - в антико-ведении и медиевистике. Представляется, что в большинстве случаев объем знания о контексте создания и бытования исторического текста достаточен для интерпретации дискурса, пусть и не с той степенью детальности, которая возможна в условиях современности. Развитием подхода Н. Фэркло является исторический дискурс-метод (или в другом, более буквальном варианте перевода, - дискурсивно-исторический подход, the discourse-historical approach; ДИП), разработанный Р. Водак и рядом других авторов. Несмотря на отсылки к истории в названии, этот подход также изначально не предназначен для анализа исторических текстов. Подчеркивание значения истории обусловлено одним из принципов этого подхода - интерпретации дискурсов осуществляются только с опорой на данные об историческом контексте. По сути, это принцип историзма. Относительно большее внимание к историческому контексту по сравнению с КДА связано со стремлением усилить аспект исторической динамики в интерпретации дискурсов, показать их изменчивость и привязанность к сиюминутным контекстуальным тематикам и топикам. Этот методологический тезис вполне сочетается и с историческим исследованием, что делает возможным использование ДИП (или, опять же, его инструментария) для работы с историческими текстами. Прежде чем перейти к рассмотрению инструментария, предложенного Р. Водак, следует остановиться на другом принципе ее подхода. Это фокусировка на актуальной политической проблеме и ее практическом решении с помощью дискурс-анализа, а не на изучении отдельных лингвистических или семантических единиц [38. P. 69-70]. Благодаря этому принципу ДИП является не просто одним из аналитических методов, но способом политического действия, а исследователь в этом случае становится политическим актором. Для Р. Водак и других последователей ДИП это чрезвычайно важный аспект, поскольку он определяет совершенно иную, нежели обычно принято, позицию исследователя: он должен быть вовлечен, включен в политический процесс, участвуя в нем через разоблачение, деконструкцию манипулятивных стратегий дискурса. Это должно привести к изменению самого политического дискурса и возникновению более честной и прозрачной политики по отношению к избирателю. Разумеется, исследователь Античности и Средневековья не может занимать подобную позицию. Тем не менее задача деконструкции дискурса представляется актуальной и в отношении средневековых текстов - с целью понимания исторических особенностей трансляции политических идей. Насколько часто применялись манипулятивные стратегии в разных исторических контекстах, были ли периоды, когда политические высказывания являлись более прозрачными, каким образом реагировал политический дискурс (и в более общем смысле дискурс об организации общества) на социальную конъюнктуру - все эти проблемы могут быть поставлены и решены при ис-торизации исследовательской программы. И в этом может помочь тщательно разработанный исследовательский инструментарий, который предлагает ДИП. Основываясь на одной из классических работ по риторике и аргументации [39], ДИП предлагает рассматривать высказывание или текст как элемент во взаимодействии между источником высказывания и его реципиентами, призванный в чем-либо убедить аудиторию. Высказывание, таким образом, содержит тезис и его аргументацию. Однако оно формируется не только на основе формальной логики, но на базе практики, конкретного временного, культурного и личностного контекста, в котором находится автор этого высказывания. Такой контекст предварительно задает социальные и лингвистические форматы высказывания еще до его осуществления (теория планирования текста) - автор конструирует (планирует) высказывание на основе имеющихся у него представлений (фреймов) о подобных ситуациях и образов (схем) типологически (жанрово) близких высказываний. То есть высказывание рассматривается как часть конкретной риторической ситуации [40], преломленной через знания и представления автора [36. C. 212213]. Однако для того, чтобы высказывание достигло планируемой цели, т.е. убедило реципиента, необходимо предполагать, что реципиент (слушатель или читатель) находится в таком же или близком социально-лингвистическом контексте, как и автор. Р. Водак сразу отметает возможность полной идентичности контекстов и, соответственно, полной валидности высказывания. С ее точки зрения реципиент всегда интерпретирует высказывание, исходя из собственного представления о ситуационных фреймах и жанровых схемах, а также о социальном контексте (интегративная модель понимания) [36. C. 214]. В этой концепции планирования-понимания усматривается методологическая корреляция с идеей М. Фуко о дискурсивных формациях и рассуждениями Кембриджской школы о специфических языках (parole) внутри жанров и тем. Подобным же образом ДИП понимает дискурс как последовательность тематически связанных лингвистических актов (высказываний) в социальных контекстах, конструирующую определенный дискурсивный фрейм. Высказывание как социальное действие, акт, предполагает адресата и конечную цель убедить этого адресата в чем-либо. Раскрытие механизма воздействия на адресата, заложенного в высказывании, является критически важным шагом при реконструкции особенностей исторических коммуникаций, и через это - мировоззрений. В рамках ДИП для анализа аргументации в высказывании предлагается использовать концепт топоса. Под топосом в данном случае понимается устойчивая стратегия аргументации, связка между утверждением (тезисом), аргументом и выводом [41. C. 114]. В отличие от классической формальной схемы Аристотеля (силлогизма), Р. Водак, опираясь на работы М. Венглера, предлагает пользоваться топосами, связанными с содержанием (высказывания). В риторическом политическом высказывании это зачастую более релевантно, поскольку цель такого высказывания - не обнаружить истину, а убедить реципиента. Поэтому по содержанию аргументации могут быть выделены топосы народа, выгоды, угрозы, спасителя, истории и т.д. - в зависимости от того, какой устойчивый дискурсивный концепт использует актор для подтверждения своего тезиса [41. C. 117]. Выявление таких топосов и концептов, к которым они апеллируют, позволяет сформировать представление о специфике дискурса в целом, его особенностях и типологии, месте в системе языковой картины эпохи. В заключение следует подытожить все вышесказанное, произведя сборку рассмотренных методов и аналитических инструментов в модель работы с текстом исторического источника. Целью такой работы (как и любого текстологического анализа) являются расшифровка смысла и значения дискурсивного текста в его историческом бытовании, выявление этого смысла для современного читателя. Тем самым решается проблема презентизма в восприятии и интерпретации исторической информации. Эта проблема стоит особенно остро в отношении изучения домодерных обществ в силу мировоззренческой дистанции и поэтому требует возможно более комплексного подхода. Предлагаемый в настоящей статье метод апеллирует к различным аналитическим направлениям с целью приблизиться к искомой комплексности. Прежде чем приступить к его сборке и описанию, обозначим исходные теоретические рамки: 1. Предметом рассмотрения и анализа является дискурс, понимаемый как коммуникативное пространство порождения и трансформации смыслов и значений. Исторические тексты являются репрезентантом этого пространства для исследователя. Текст состоит из высказываний как дискурсивных событий (актов, конституирующих дискурсивное пространство) и сам по себе является своего рода метавысказыванием. 2. Как высказывание текст существует в дискурсивной практике, т.е. имеет адресанта (автора, писателя), адресата (реципиента, читателя) и условия создания и прочтения. 3. Дискурсивное высказывание является перлоку-тивным речевым актом, т.е. сознательным действием адресанта (автора), направленным на достижение определенной цели у предполагаемой аудитории -читателей. Это делает высказывание коммуникативным событием, а ситуацию его прочтения - риторической ситуацией. 4. Предполагаемый эффект дискурсивного высказывания обусловлен его пониманием аудиторией, что определяется нахождением в рамках общих правил дискурсивной формации, языка, фрейма, жанра (планирование-понимание). 5. Данные рамки подвижны, связаны с историческим контекстом и определяются предшествующей дискурсивной традицией. 6. Дискурсивная традиция и практика происходят из социальной практики, но также одновременно формируют ее. Соответственно, при анализе текста с этих позиций первым и критически важным шагом является определение авторства, времени и места его создания. Основываясь на этом, можно приступать к реконструкции дискурсивного и социального контекста создания анализируемого произведения. Все дальнейшие этапы анализа основываются на данной атрибуции, поэтому ее пересмотр означает изменение результатов всего исследования. В отношении древних и средневековых источников точная атрибуция часто затруднена [42. C. 285]. Поэтому необходима предварительная палеографическая, археографическая и текстологическая работа с источником или же критический анализ уже имеющейся соответствующей исследовательской традиции. Кроме того, отдельным важным вопросом является авторство. Проблема авторства в позднеантичных и средневековых произведениях многократно рассматривалась в историографии в связи со спецификой средневекового летописания и церковной литературы, и отдельно останавливаться на ней здесь представляется излишним. Скажем лишь несколько слов о сущнос

Скачать электронную версию публикации