A “Siberian patriot” in the House of the Dead by Fyodor Dostoevsky: Nikolai Yadrintsev and the regional literary canon.pdf Тематическая близость книг Н.М. Ядринцева «Русская община в тюрьме и ссылке» (1872 г.) и Ф.М. Достоевского «Записки из Мертвого дома» (1861-1862 г.) была впервые отмечена не литературоведами, а чиновниками. Труды Ядринцева и Достоевского были выбраны комиссией по тюремной реформе в качестве достоверных источников, содержащих информацию о жизни тюрьмы и каторги. Сибирский областник писал из ссылки Г. Н. Потанину следующее: «Записки о русских карательных учреждениях составлены, как заявлено, по следующим сочинениям: “Записки из мертвого дома” Достоевского, “Сибирь и каторга” Максимова и “Община в тюрьме и ссылке” я...» [1. С. 31]. Замеченное тематическое родство не случайно: Достоевскому и Ядринцеву в разное время довелось провести несколько лет заточения в Омском остроге, быт и нравы которого отражены в обоих произведениях. С. Франк в своем сопоставлении «Записок из Мертвого дома» и «Русской общины в тюрьме и ссылке», изучая произведения в контексте лагерной интимности, отметила навязчивость ссылок на Достоевского [2. С. 409]: т. е. областник не скрывает литературного первоисточника, а предпочитает его всячески подчеркивать, при любой возможности обращать на него внимание читателей. В предисловии Ядринцева автор «Записок из Мертвого дома» не только упоминается, но и цитируется: Недаром Ф.М. Достоевский, испытавший знакомство со старым русским острогом, воскликнул в конце своих наблюдений: «Сколько в этих стенах погребено молодости! Сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, быть может, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего»... [3. С. 46]. Попутно отметим, что сибирский писатель обрывает цитату, не перенося в свой текст горьких сожалений и риторического вопроса великого предшественника: «Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?» [4. С. 231]. Сетования и поиск виноватых, видимо, мало занимают Ядринцева. Возникает ряд вопросов. Только ли схожие эпизоды биографии писателей и общий предмет изображения объединяют тексты, опубликованные с разницей в десятилетие? Как повлияли «Записки из Мертвого дома» на «Русскую общину в тюрьме и ссылке»? Какими способами Ядринцев творчески осваи-вал/присваивал (или переосмысливал) текст-предшественник? В какой мере и с какой целью областник опирался на воплощенный в художественной форме Достоевским каторжный опыт? Только ли с автором «Записок.» Ядринцев вступает в творческий диалог? Что, наконец, представляет собой с точки зрения жанра крайне неоднородное творение неудавшегося сибирского «сепаратиста»? Для ответа на поставленные вопросы представляется продуктивным следующий путь. Во-первых, необходимо учесть исследование С. Франк, которая замечает принципиальное несовпадение взглядов Достоевского и Ядринцева на каторжное общество: автор «Записок из Мертвого дома» видит в нем «странное семейство», которое своей вынужденной псевдоблизостью рушит индивидуальность, областник - именно общину, компенсирующую причастностью к ней потерю общества за пределами острога [2]. С. Франк находит различия и в оценке писателями всего пространства Сибири: Яд-ринцев видит здесь пространство будущего, Достоевский - пространство милитаристских и ностальгически консервативных утопий, пространство, «в котором он хочет оставить свое прошлое приверженца социальных утопий раз и навсегда1» [2. С. 416]. Во-вторых, выявить другие точки соприкоснове-ния/отталкивания «Записок из Мертвого дома» и «Русской общины в тюрьме и ссылке», а также проанализировать приемы изображения пространства и создания образов персонажей, используемые сибирским писателем. В-третьих, осмыслить творческий «маршрут» областного автора в рамках теории социальных полей П. Бурдьё [5] и рассмотреть влияние «Записок.» на «Русскую общину.» в перспективе формирования «сибирского» литературного канона, без внятного осмысления которого литературный проект старших областников повисал в воздухе. П. Бурдье, применяя для анализа словесности методологический аппарат экономики, рассматривает литературный процесс как расположение и перемещение агентов культурного производства в одном социальном пространстве, названном полем. Ученый выделяет две противоположные позиции, в которых может находиться литератор: место в центре поля и место на периферии [5]. Под центром литературного поля логично понимать столицу, и речь идет не столько о городе в географическом смысле, сколько об уже сформированном влиятельном литературном сообществе, обладающем значительным символическим капиталом и символической властью. Под периферией закономерно разуметь провинцию. По мнению Бурдьё, существование в поле давно укоренившихся сил лишает художника (в широком смысле) уникальности жизненного пути, заставляя выстраивать свою траекторию (как творческую, так и биографическую) по уже существующим моделям. Следовательно, Ядринцеву, в 1870-х гг. находящемуся в ссылке в Шенкурске Архангельской губернии и географически даже приблизившемуся к Петербургу, чтобы существовать как писателю, еще предстоит пережить травму собственного провинциализма [6] и проторить дорогу в столичный литературный круг, занять место в центре литературного поля, получив «освященность» - признание или любую другую реакцию на себя агентов, доминирующих в пространстве словесности. Рассуждения о центре литературного поля и пути писателя к нему подводят нас к проблеме канона. Проанализировав существующие воззрения [7-15] на него, мы пришли к следующему: под каноном мы подразумеваем группу текстов или авторов, на основе некоего критерия выбранных из прочих участников литературной борьбы не самими канонизируемыми авторами, а позднейшими литераторами; они выстраивают или перестраивают канон с целью легитимации не только собственного места в поле литературы, но и самой создаваемой традиции, отвечающей их художественным воззрениям и как бы подводящей эволюцию словесности непосредственно к ним. Мы оставим в стороне биографические причины обращения Ядринцева к теме каторги (исследованию этого вопроса посвящены работы М.В. Шиловского [16], Н.В. Серебренникова [17, 18], параграф монографии «Сибирь в составе Российской империи» [19. С. 302-314]), вместо этого перейдем к особенностям рецепции сибирским патриотом текста «Записки из Мертвого дома», а затем постараемся дать найденным чертам и приемам объяснение. Тема тюрьмы и ссылки в Сибирь - одна из главнейших в творчестве областника. Ее затруднительно рассматривать отдельно от остальных: заключение в острог, сибирская ссылка, судьба каторжника на золотоносном прииске, страдание обездоленных тесно связаны с амбивалентным характером Сибири. В чем амбивалентность? Зауральские территории Российской империи воспринимались местной интеллигенцией как родина - не случайно Ядринцев в 1894 г., вспоминая о своем каторжном и ссыльном опыте, напишет следующее: «Это была обратная ссылка из Сибири: кажется, единственный случай, когда Сибирь была признана чьим-то отечеством и из него нужно было выдворить. Множество ссыльных, конечно, пожелали бы этого выдворения» [20. С. 33]. Иное восприятие Сибири анализирует В. И. Тюпа: «Сибирь с ее каторгами, пересыльными тюрьмами, принудительными поселениями и одновременно искателями счастья (переселенцами) в национальном сознании мифологизировалась, стала достоянием “доксы”, общепонятным хронотипическим образом некоторого способа присутствия человека в мире» [21. С. 27]. Далее исследователь пишет следующее: «...Сибирь в российском культурном сознании обрела характеристики и свойства мифологической страны мертвых (курсив В.И. Тюпы. -Р.Г.)» [21. С. 27]. «Русская община в тюрьме и ссылке» (1872 г.) -самое объемное произведение Ядринцева, относящееся к теме заключения в острог и каторги. Исследователями уже отмечались следующие черты: влияние Достоевского, установка на научность, беллетристические части текста, где действуют вымышленные персонажи [22. 40-42]. Обращение к культурному опыту читателей, использование прецедентных текстов или образов, уже знакомых реципиенту художественного произведения, занимают важное место в поэтике Ядринцева. В заданной логике интересно обратить внимание на второе предложение из предисловия Ядринцева: «Присматриваясь к внутренней жизни острога, он (Ф.М. Достоевский. - Р.Г.), естественно, имел возможность сделать много наблюдений в этом “отверженном” мире и наглядно изучить историю преступлений» [3. С. 45]. Слово «отверженном» взято в кавычки, т.е. в смысловом плане акцентировано, и, возможно, по авторскому замыслу должно было напомнить эрудированному читателю весьма известное произведение, где тема преступника и каторги играет не последнюю роль - роман-эпопею Виктора Гюго «Отверженные», впервые опубликованный в 1862 г. Письмо Ядринцева к Г.Н. Потанину от 8 декабря 1872 г. указывает, что он имел представление о творческой манере автора «Отверженных»: Ташкентец Каразин выпустил продолжение романа «На Окраинах», где представляет участь героя, попавшего в плен к бухарским барантачам. Тут выставлено возмутительное обхождение с пленными, подземный тюрьмы, «клоповники», резанье голов и проч. Автор уж слишком ударяется в эффекты. Он явно подражает Гюго и не может сладить с материалом, a материал богатый [1. С. 146]. Обратимся к беллетристическим фрагментам его книги. Предо мной стоял известный всем, вечно потрясающий фасад «мертвого дома», «дома плача и скорби», со своими темными [здесь и далее курсив наш. - Р.Г.], как впадины, черепа, окнами, с гладкоформенным видом, с холодными и неприветливыми каменными стенами, с декорумом запоров, штыков, решеток и бледно-зеленых лиц [3. С. 49]. Иными словами, областник не создает принципиально нового, полностью оригинального, образа острога, а использует чужие наработки, заставляя читателя «припоминать» знакомые места, «узнавать» пространство вместе с героем. В приведенном фрагменте можно усмотреть скрытую цитату из стихотворения Н.А. Некрасова «Размышления у парадного подъезда» (1858 г.): Вот парадный подъезд. По торжественным дням, Одержимый холопским недугом, Целый город с каким-то испугом Подъезжает к заветным дверям. [23. С. 47]. В анализируемом фрагменте Ядринцева нет осуждающе-обличительного некрасовского пафоса, возможно, стихотворение «зазвучало» в «Русской общине.» потому, что острог тоже является местом, где ломаются судьбы несчастных людей. Н.М. Ядринцев не останавливается на одной номинации пространства заключения «мертвым домом». Обратим внимание: в приведенном фрагменте мы отметили слова, связанные со смертью. Далее в наиболее автобиографичном фрагменте произведения опять нагнетается мертвенность пространства: Мы вошли в мрачную кордегардию острога с какими-то готическими окнами и средневековой мебелью; тяжелые, неуклюжие скамьи, оружие около стен, толпа надзирателей и солдат - все это теснилось среди мрака и грязи [3. С. 50]. Образ красных клешней вместо рук у ключника, проводящего обыск, возможно, подчеркивает потерю человечности, ставшую обыденностью в этом неживом пространстве: Я невольно отшатнулся, но он, даже не взглянув, упорно полез в голенища моих сапог и затем погрузил красные клешни свои в мои карманы - даже с большей развязностью, чем в свои собственные [3. С. 50]. Введение в ткань повествования образа Харона («Я взглянул на моего Харона: поза его была такая выжидающая и в то же время приглашающая, что я поспешил войти сюда» [3. С. 51]), проводника в загробном мире, во-первых, в очередной раз апеллирует к культурному капиталу читателя, во-вторых, позволяет усилить ощущение мертвенности, служит для нагнетания инфернальной составляющей описываемого пространства. Нагнетание образов, связанных со смертью, продолжается и в описании комнаты арестованного: А секретная становилась все темнее и темнее; стены ее как будто сжимались, как будто давили меня. «Проклятие! Да какая же это могила!» - шевельнулось в уме моем... [3. С. 53]. «Мертвый дом» угнетающе воздействует на попавшего в него героя всеми способами: визуальным рядом (слепые окна, темнота, мрак, грязь и т.д.), тактильными ощущениями (обыскивающие «клешни»), почти буквально отнимает возможность дышать: Затхлый воздух камеры с непривычки душил меня; кроме того, он отравлялся постоянно соседними ретирадами, которые в провинциальных острогах содержатся невообразимо грязно и небрежно; иногда, задыхаясь, я с жадностью приникал к вентилятору (с вершковым отверстием, и то наполовину загороженным решеткою), чтобы дохнуть свежим воздухом, взглянуть на чистую краску неба. Через эту форточку я получал довольно - казенную порцию того и другого [3. С. 53-54]. Подробное описание внутреннего «убранства» острога, акцентирующее его мертвенность, с одной стороны, создает образ антимира, сосредоточения неживого, а с другой стороны, работает на раскрытие определения («мертвый дом», «дом скорби»), заимствованного из широко известного литературного источника. Важное место в прозе Н.М. Ядринцева занимает психологизм: несколько страниц посвящены описанию переживаний арестованного, областник прослеживает смену состояний, свойственных изображаемым людям: В это время начинается самая адская пляска мыслей. Тут возникают самые загадочные идеи и предположения, перерастая одни других чудовищностью; напуганная фантазия строит уродливые и страшные картины; создаются самые неосуществимые планы, над которыми приходится смеяться на утро; приходят нелепые, но тем не менее самые решительные мысли, и все жжет мозг и заставляет болезненно пугаться сердце [3. С. 58]. Бред, галлюцинации, душевная борьба [3. С. 58-59] -вот что ждет человека, заключенного в одиночную (секретную) камеру. Именно из-за разобщения, отделения героя от каторжной общины, крайне своеобразной «семьи», он испытывает особенно острые муки. С. Франк, сопоставляя книгу областника с «Записками из Мертвого дома», пишет следующее: «В противоположность Достоевскому Ядринцев понимает, однако, эту “острожную семью” как истинно интимную общность, как “острожную общину”, чувство защищенности которой не отделяло заключенного от настоящего общества за пределами острога, но помогало забыть его, поскольку потеря его полностью компенсировалась2» [2. С. 409]. Для Ядринцева принципиально важно, что в центре его внимания оказывается не столько герой-повествователь, остро переживающий все невзгоды заключения, сколько община, некое сообщество. Обратим внимание на письма областника Г.Н. Потанину. Название труда претерпевало изменения: 20 февраля 1871 г. речь идет о «Каторжной общине» («Моей “Каторжной общиной” восторгался, представьте, кто? Известный писатель и реалист Соколов, сотрудник “Русского Слова”» [1. С. 6]), 31 мая 1872 г. Ядринцев пишет уже об «Общине в тюрьме и ссылке» [1. С. 32]). Почему же ключевым понятием для областника остается именно община? Ответ на этот вопрос можно найти в письме от 12 марта 1872 г.: Итак, задача состоит в том, чтобы создать педагогически исправительную общину, к которой применить здравые основы социальной жизни, долженствующей воспитать в человеке лучшие чувства бла-гожелания, общего интереса и любви к ближнему. О таком воспитательном влиянии социальной жизни я нашел подтверждение и в трактатах Спенсера. Какое громадное воспитательное значение на человека может иметь община, каково ее влияние и управление личностью, я сослался на опыты русской тюремной общины, на историю ассоциаций, на историю всего человечества. Обдумав практически формы, в каких должна выразиться подобная система, я пришел к тому, что создал новую исправительную систему. Вот к чему меня привело изучение только одного специального вопроса. [1. С. 32]. Горянчиков же, герой-повествователь Ф.М. Достоевского, страдает из-за невозможности уединиться, хоть на время избавиться от вынужденного общества: «Впоследствии я понял, что, кроме лишения свободы, кроме вынужденной работы, в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это: вынужденное общее сожительство (курсив Ф.М. Достоевского. - Р.Г.)» [4. С. 22]. Впрочем, страдает он и от изоляции, невозможности полноценно примкнуть к каторжному обществу простолюдинов из-за дворянского происхождения: «Несмотря на то что те уже лишены всех своих прав состояния и вполне сравнены с остальными арестантами, - арестанты никогда не признают их своими товарищами» [4. С. 26]. Обобщим: несмотря на приведенный фрагмент, для Ядринцева острог - место объединения, уравнивания всех со всеми, формирования общины, для Достоевского же каторга - это пространство, истязающее именно отсутствием «интимности» как в значении изоляции, так и в значении принятия, единения. Нельзя сказать, что Ядринцев всего лишь «дописывает» произведение Достоевского или только подражает ему. Областник весьма часто обращается к различным прецедентным текстам, осмысляя реальность в категориях культуры (поиск аналогий, отсылки и цитаты): Известно, что люди в тюрьме, под влиянием страшных ожиданий, старели в одну ночь. Такова была участь Людовика Сфорца и Марии Антуанетты; такова же, вероятно, была участь Франсуа Бони-вара, бывшего в заточении в Шильоне у герцога Савойского, судьбу которого воспел Байрон. Начальные слова «Шильонского Узника» поэтому дышат глубокой правдой... [3. С. 60]. Однако наблюдавшиеся в проанализированных фрагментах черты поэтики Ядринцева - использование прецедентных текстов, нагнетание инфернальных образов, развернутый психологизм - далеко не единственные составляющие стиля областника. Текст книги «Русская община в тюрьме и ссылке» неоднороден, говорить о его жанровой природе сложно. Здесь сталкиваются противоречащие друг другу элементы: художественный стиль сменяется научным (ссылки на реально существующие исследования [3. С. 63-66] и приведение статистических данных [3. С. 67, 69] используются писателем в качестве аргументов к его тезисам). Что же перед нами? Если применить теорию полифонии М.М. Бахтина [24], в тексте можно усмотреть два голоса (говорить о них следует с известной оговоркой, так как эти два голоса не всегда разделяются в ходе повествования). Первый принадлежит герою-повествователю, автору дневника («Представив отрывок из дневника одного подследственного.» [3. С. 61]) - именно его обыскивали красные клешни, именно он пережил страдания в одиночной камере. Второй голос - повествователь-исследователь, приводящий статистический материал и описывающий обыденность, повседневную жизнь острога. Второй голос не только «перебивает» первого рассказчика, дополняя его впечатления культурными аллюзиями, но и поглощает в дальнейшем повествовании. Ядрин-цев-писатель скрывается сразу за двумя масками, разделяя свой жизненный опыт между двумя началами: первое - эмоциональное, остро переживающее заключение в острог, второе - объективное, эрудированное, позволяющее себе иронию, устремленное к анализу и описанию окружающей реальности. Обратим внимание: Ядринцев в письме к Потанину отмечает, что «Русскую общину в тюрьме и ссылке» он составлял из разрозненных статей: Вы спрашиваете статьи, которые я писал, - их у меня нет, но скоро вы получите целую книгу: с февраля будет печататься собрание всего, что я писал о тюрьмах и ссылка с прибавлением иностранной ссылки, составленной даже по английским источникам. Нисколько месяцев я потрудился над переработкой статей и над новыми и продал это книгопродавцу за 300 руб., задаток месяца 2 назад получен [1. С. 6]. Можно предположить, что содержание этих статей, преобразованных в главы, и будет «доверено» второму голосу. Возможно, использование двуголосого слова позволяет Ядринцеву примирить две противоречащие друг другу стороны его биографии: он остро переживал несправедливое заключение в острог (первый голос) и вместе с Потаниным был занят исследовательской деятельностью - разбирал областной архив, отыскивая «материал о ссыльных и бродягах для книги “Русская община в тюрьме и ссылке”» [20. С. 32], а затем продолжил осмысление пенитенциарных систем, опираясь на зарубежный опыт (второй голос). Таким образом, можно говорить о попытке автобиографического романа - о попытке заключить собственный опыт в рамки художественного текста. По той же логике можно отнести «Записки из Мертвого дома» к попытке (более успешной и более проработанной) автобиографического романа, жанровая природа этого произведения тоже непроста. Перед читателем тетради Горянчикова (один из голосов), попавшие к повествователю (еще один голос). В рукописи дворянина-каторжника предстанет еще множество голосов различных групп арестантов. Весь материал основывается на сибирском острожном опыте Ф.М. Достоевского. Книги Ядринцева и Достоевского вписываются в сюжетное пространство русского романа, частично реконструированное Ю.М. Лотманом [25. С. 724725]. Один из ключевых моментов, подмеченных исследователем, заключается в том, что текст Достоевского (добавим: и Ядринцева) представляет пространство сибирского острога «в реально-бытовом освещении», но разрывает связку «смерть - ад - воскресение». Ученый пишет: «.хотя в самом заглавии Сибирь приравнена к смерти, сюжет воскресения отсутствует» [25. С. 725]. Ядринцев вообще снимает проблему гибели души и ее воскресения, заменяя сложившуюся конструкцию грядущим расцветом Сибири [2. С. 416-417]. Обратимся к особенностям повествования. Беллетристические части в значительной мере тяготеют к традициям натуральной школы. Прежде всего, отметим очерковость, свойственную творческой манере Ядринцева и распространяющуюся далеко за пределы «Русской общины в тюрьме и ссылке» - областник обращался к жанру очерка часто («На чужой стороне» 1872 г., «Бойкий мужчина и сто тысяч несчастий» 1885 г. и др.). Важные черты стиля Ядринцева можно увидеть в следующем фрагменте: достаточно было войти в наш старый острог в обыкновенный день, когда наш простодушный смотритель покоился сном невинности после сытного обеда, когда надзиратели отлучались в соседние кабачки, солдаты храпели на нарах в кордегардии, а молодой их прапорщик поглощал роман со всем запоем юности [3. С. 76]. В текст проникает ирония, которой не было места в «мертвой» первой главе, «принадлежащей» первому, субъективному голосу; ироническое снижение происходит благодаря включению в текст следующих элементов разговорной речи: выражения «сном невинности», сниженной лексики («храпели» в значении «спали») etc. Кроме того, в повествовательной стратегии Ядринцева четко выделяется установка на типизацию: его интересует рутинное, характерное, типичное. Обратимся к фрагменту другой главы-очерка, посвященной шпионам и палачам: Такие уроки доносчикам вошли в обыкновение ссыльного арестантства, как самого дружного. На каторге доносчикам жить еще опаснее, и бродяги над своими шпионами учреждают суд в лесу, и обыкновенно вешают их, как и убийц своего брата [3. С. 139]. И при создании образов писателя интересует не индивидуальность, а тип: Настоящих бродяг, поселенцев и каторжных можно узнать и по осанке, и по приемам. Ловко забросив арестантский армяк на одно плечо, в неизмеримо широких, бродяжеских штанах, ухарски заломив набекрень шапки, гордо прохаживаются они по острожному двору; лицо у них открытое и энергичное, усы молодцевато закручены (все они бриты; это особенность поселенцев); они едва удостаивают взглядом остальных арестантов, а к крестьянам положительно относятся презрительно; брань их ядовита и отличается мастерскими вариациями; голос их самоуверен, глаза горят презрением и насмешкой, губы самонадеянно сжаты. На всем лежит у них печать силы и уверенности. Они - первые авторитеты в острожных делах, первые игроки и первые ловеласы. Гордо и весело рисуются теперь эти рыцари перед окнами женской половины; они выводят звучными тенорами разные забирательные песни [3. С. 78]. Создаваемый Ядринцевым портрет весьма подробный, автор старается не упустить ни одной детали; текст явно строится по тем же принципам, что и физиологический очерк. В этом тоже можно заметить если не принципиальную установку на следование приемам Достоевского, то, по крайней мере, стилистическую близость анализируемых книг. Автор «Записок из Мертвого дома» тоже представляет читателю типы - например, тип нищего: В нашей комнате, так же как и во всех других казармах острога, всегда бывали нищие, байгуши, проигравшиеся и пропившиеся или так просто, от природы, нищие. Я говорю «от природы» и особенно напираю на это выражение. Действительно, везде в народе нашем, при какой бы то ни было обстановке, при каких бы то ни было условиях, всегда есть и будут существовать некоторые странные личности, смирные и нередко очень неленивые, но которым уж так судьбой предназначено на веки вечные оставаться нищими. Они всегда бобыли, они всегда неряхи, они всегда смотрят какими-то забитыми и чем-то удрученными и вечно состоят у кого-нибудь на по-мычке, у кого-нибудь на посылках, обыкновенно у гуляк или у внезапно разбогатевших и возвысившихся. Всякий почин, всякая инициатива - для них горе и тягость. Они как будто и родились с тем условием, чтоб ничего не начинать самим и только прислуживать, жить не своей волей, плясать по чужой дудке; их назначение - исполнять одно чужое [4. С. 49]. Если раньше отмечалось использование прецедентных текстов для создания образов, то в дальнейшем повествовании областник расширяет набор своих приемов, обращаясь к другим формам искусства (не случайно арестанты у него расположились по двору именно «живописными группами» [3. С. 79]) для большей выразительности, точности описаний и характеристик: Один из этих типов [русских гулящих и беззаботных людей. - Р.Г.] можно видеть на картине Якоби «Привал арестантов» в лице парня, лежащего беззаботно с трубкой в зубах на сибирской дороге; он имеет вид скорее свободного колониста, чем ссыльного; его лицо лоснится жиром; ни малейшая забота о будущем не беспокоит его... [3. С. 78]. Портрета, даже такого наглядного, как картина, сибирскому писателю, очевидно, недостаточно. Яд-ринцев педантичен в создании образа: его герой должен и заговорить в своей особой манере, подмеченной писателем в «мертвом» доме. Установка на точность, детальность, достоверность заставляет областника, как и Достоевского, включать в свои работы слова и выражения из острожно-каторжного лексикона: «Ходят они все в казенной форме, ибо ничего своего не имеют, и, надеясь на матушку-казну, собственное платье они или “перегоняют на спирт”, или “пускают в фальку”» [3. С. 77], а также: «.он весь служит выражением арестантской поговорки “дальше солнца не ушлют, а Сибирь-то мы видали”» [3. С. 78]. Герои «Записок из Мертвого дома» тоже пересыпают свою речь каторжными мудростями: «Вам на срок, а нам вдоль по каторге» [4. С. 11] или «Не слушался отца и матери, а теперь послушайся барабанной шкуры» [4. С. 13], «Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу!» [4. С. 13]. В тексте «Русской общины в тюрьме и ссылке» можно найти и «цигарки» [3. С. 79], и «фискала» [3. С. 136], и «дело о доносе на майданщика, сделанном арестантом Микишкой» [3. С. 81], и более объемные наблюдения: По соседству располагалась около какой-то квасной бочки группа игроков, окруженная любопытными и «прогоревшими» (проигравшимися дотла) арестантами. Брань, звон меди, споры азартных игроков и термины подкаретной и едны постоянно оглашали это собрание. Какие-то «жиганы» (острожные игроки), подобрав ключи к новичку, т.е. плутовски завлекши в игру, обчищали его на все корки [3. С. 83]. Еще свободнее и красочнее арестантская речь звучит во время игры в лото: - Горбач семерка! - взывал майданщик, вынимая седьмой номер. - Тройка удалая! - Туды-сюды - 69! 25 - солдатская служба! 44 - бурятская арба! 22 -ангарские уточки! Бурятское чувырло - 4! Анфискино лакомство с расстрелом - 9! Мишкино яйцо, что на Пасхе носил, - 8! 5. верст, смотри, ребята: петухи поют; собаки лают, деревня близко [3. С. 84]! Отметим, что в стремлении к точной передаче арестантской речи не прослеживаются научные, лингвистические устремления - преследуются исключительно художественные цели. Этнографические наблюдения и замечания Ядринцева - еще одна яркая черта его «научно-художественного» стиля, второго голоса. Таким образом, Н.М. Ядринцев, изображая пространство острога, опирается на те же принципы, что и Ф. М. Достоевский: это и пристальное внимание к речи героев, к их портретам, и сочувственное отношение к каторжным, к «несчастным», и попытка осмыслить разнообразные судьбы арестантов как типичные, а их обладателей - как представителей какого-либо определенного типа. Однако областнику свойственно стремление к уточнению заимствованных образов или даже вступление в сотворческие отношения с прецедентным текстом. Стоит отметить здесь и примечательную «точку отталкивания» от повествовательной стратегии Достоевского. Заостряя установку классика на точность и объективность и даже выводя названную интенцию за рамки художественности, Ядринцев представляет впечатления героя-повествователя ярко, эмоционально, А.П. Горянчиков же испытывает к окружающей его действительности сдержанное любопытство: «Все были в некотором волнении, и, признаюсь, я тоже ожидал появления знаменитого разбойника с крайним любопытством» [4. С. 46-47]. И далее: «Из любопытства я познакомился с ним ближе и целую неделю изучал его» [4. С. 47]. В обитателей своей казармы он вглядывается «с жадным любопытством» [4. С. 50]; вспомним, что оглядывать Алея повествователь тоже будет «с любопытством» [4. С. 52]. Вернемся к одному из основных вопросов: зачем Н. М. Ядринцев создает в некотором роде «кальку» «Записок из Мертвого дома», заостряет приемы, используемые Ф. М. Достоевским, или вступает в противоречие с современником? Место Ядринцева - на периферии поля литературы. В существующем литературном пантеоне он к моменту издания книги «Русская община в тюрьме и ссылке» никакого места не занимает. Следовательно, обращение к творчеству Ф. М. Достоевского, переработка его образов позволяет легитимировать собственное место в поле литературы, включиться в литературную жизнь и транслировать областническую программу. В роли «союзника» фигура Достоевского, уже утвердившегося в поле литературы и успевшего приобрести существенный символический капитал, оказывается очень выгодной для Ядринцева. Если объявить автора «Записок из Мертвого дома» «своим», то зарождающаяся областническая литература уже не кажется маргинальной, она приобретает «фундамент», приобретает традицию и может продолжить развитие. Рассмотренный случай - лишь один из многих способов, к которым прибегал Н. М. Ядринцев, чтобы придать местной, только формирующейся областнической традиции легитимность. Автор «Записок из Мертвого дома» оказался близким областнику по гуманистическим позициям, по творческому методу, а также по элементам биографии, включение же фигуры Ф. М. Достоевского позволяло укрепить нарождающийся областнический канон.

Скачать электронную версию публикации