Dostoevsky in Russian public thought of the end of the XIX and the beginning of XX century.pdf В ряду великих писателей России, вызывающих обо-стренное внимание не только русской, но и мировой об-щественной мысли, первое место принадлежит Ф.М. До-стоевскому. Крупные мыслители Западной Европы счи-тали его своим учителем. В России о нем писали, на негоссылались, к нему обращались Л.H. Толстой, Ф.И. Тют-чев, Вл. Соловьев, В.В. Розанов, Н.Н. Страхов, Л. Шпети многие другие мыслители. Анализу его творчества по-святили специальные исследования писатели, публици-сты, философы, оказавшиеся за пределами своего отече-ства. Для них, вольных и невольных изгнанников, по-нять творчество великого художника означало понятьчто-то существенное в строе русской души (...) прибли-зиться к разгадке тайны России [1. С. 9-10]. Они, писалитальянский исследователь русской лцтературы ЛуиджиМагаротто, подобно изгнанным из Испании евреям, нетерявшим надежду вернуться на родину и потому бе-режно хранившим ключи от своих домов, также тщате-льно берегли «ключи» от своей родины, каковыми былад ля них память об отечественной литературе ее «золото-го» века [2. С. 7].Что же привлекало в творчестве Достоевского ин-теллектуальную Россию? В.В. Розанов, называвший се-бя его «учеником», писал: «Воображение Достоевско-го было безмерным, а его идеи (...) переливаются закрай и литературы и (...) за края национального су-ществования» [3. С. 13]. Развивая далее мысль о ми-ровом значении творчества великого художника, Ро-занов отмечает, что его анализ словно «пробуровилсамое дно сложения человеческого», а воображение«построяет совершенно новые миры» и новые схемыотношения между людьми», еще никогда не испытан-ные и не почувствованные». Оттого-то его герои яв-лены нам в образах, то «зовущих и соблазняющих»,то «мучающих и отталкивающих» [3. С. 131-132].Первым произведением, принесшим Достоевскомуизвестность, был роман «Бедные люди» (1846 г.). Про-читав его за одну ночь, Белинский сказал писателю:«Вам правда открыта и возвещена как художнику, дос-талась как дар» [4. С. 115]. Эту «открытую» или «возве-щанную» ему правду Достоевский старался понять и ос-мыслить всю свою последующую жизнь. Тут были му-чительные раздумья о путях ее улучшения, тяжело пе-режитая казнь на Семеновском плацу Петербурга, четы-ре года каторжных работ в Сибири и пять лет службы вСемипалатинском гарнизоне, сначала рядовым, затемунтер-офицером и офицером.Каторга «перевернула» душу писателя. Реальныеобитатели «Мертвого дома» не подтвердили егопрежних представлений о каторжниках. Он понял, какмного здесь было «погребенного напрасно» молодыхвеликих сил. «Что делается с моей душей, с моимиверованиями, с моим умом и сердцем, - писал он изСибири брату, - не скажу тебе. Долго рассказывать»[4. С. 115]. Во всей неприглядной обнаженности пе-64ред ним встает главная проблема жизни: как помочьчеловеку, который несвободен в выборе условий сво-его существования. Это определяет все его мысли иустремления. Были ли поступки человека всегда ра-циональны в условиях несвободы, всегда направленына улучшение жизни - вопрос, разрешению которогоДостоевский подчинил все свои замыслы и цели.Выросший в тесноте и темноте городской чинов-ничьей квартиры, ставший студентом военно-инженер-ного училища по воле своего отца, он с самого началапо строю своих чувств и стилю мышления оказался встане людей, критически воспринимавших реальность.Этому способствовало и время, питавшее надежды навозможность скорых социальных перемен. Позор Крым-ской войны, крестьянская реформа 1861 г., положив-шая начало быстрой и ощутимой ломки социальныхустоев, создавали необычайное интеллектуальное на-пряжение в обществе, когда, по словам современника,«все вопросы поднимались с самого корня, поднима-лись, решались, перевершались и опять поднимались»[5. С. 263]. Мысль, терявшая по мере быстрых переменсвязь с реальностью, лихорадочно металась, пытаясьобрести под ногами твердую почву, и не находила.Мечется и ищет опору Достоевский. В издаваемыхим с братом журналах «Время», затем «Эпоха» излага-лось достаточно туманное, неясное учение о почвен-ничестве. Проблема желанной свободы и почвы, котораяпомогла бы человеку обрести и утвердиться в этой сво-боде, постепенно трансформировалась в творчестве пи-сателя в яростное стремление ее философского осмыс-ления. Сам он говорил о себе: «Шваховат я в филосо-фии, - добавляя при этом, - но не в любви к ней, в люб-ви к ней силен». Н.А. Бердяев, посвятивший анализутворчества Достоевскогоодну из самых интересных иглубоких своих работ, писал: «Он был настоящим фило-софом, величайшим русским философом (...), знавшимсобственные пути философствования и потому давшимдля ищущей мысли бесконечно много» [1. С. 23-24].Основанные на острой интуиции и столь же остройнаблюдательности, эти пути заключались в том, что вцентр мироздания писатель ставил человека. Человека,который не есть просто явление природы или одно изявлений истории, но представляет собою микрокосм,центр бытия, вокруг которого все вращается и в которомзаключается загадка истории. Такой подход (Бердяевназвал его «вихревой антропологией») оказывается воз-можным, когда писатель исследует человека с его мыс-лями и поступками в состоянии «отпущенности», поста-вившего себя или поставленного обстоятельствами внезакона и потому лишенного твердой почвы под ногами.Человека «подпольного», неподвластного подневольно-му, принудительно рационализированному сознанию. Втакой ситуации, как полагал Достоевский, явственнееобозначалась тайна его природы. «Лаборатория» иссле-довательской мысли писателя казалась, по словам Meрежковского, «дьявольской кухней» средневекового ал-химика. Иногда читателю становилось даже «страшно занего», ибо он входил в глубины, в которые до него ни-кто никогда не спускался [6. С. 107].Именно эта проблема (проблема природы, сути че-ловека и обстоятельств, обусловливавших ее обнажен-ность) и была той стержневой проблемой, которая немогла не привлекать в прошлом и продолжает при-влекать сейчас общественную мысль, помогая ей ре-шать мучающие ее вопросы. Не случайно все новыеидеалистические и религиозные учения рубежного вре-мени встали, как писал Н.А. Бердяев, «под знак Досто-евского», все оказались «зачаты в его духе» [1. С. 152].Обостренное антропологическое чутье писателя по-добно мощному магниту притягивало к себе и «неохри-стиан» и «неоидеалистов» тем, прежде всего, что онораскрывало ограниченность гуманизма, обнаруживаяскрытую внешне противоречивость присущего ему ра-ционализма и тем самым показывая его неспособностьразрешить трагедию человеческой судьбы. Достоевскийподводит читателя к выводу, что неистребимая, неиз-бывная мечта человека о свободе иллюзорна. Свободане может стать источником счастья человека, ибо она неизменит его природу, не устранит имманентно прису-щую ей двойственность, загадочную антиномичность.Более того, она представляет собою страшную силу.Приводя человека к отпадению от истины, она тем са-мым может породить в обществе хаос и вражду.В философской среде русской интеллигенции XIX в.,где понимание Гегеля считалось показателем образо-ванности и где сталкивались между собою лишь левоегегельянство Белинского и шестидесятников и правоеН.Н. Страхова, голос Достоевского, провозгласившего,что все действительное неразумно, разумное же отнюдьне всегда становится действительным, был новым зву-ком, привлекшим широкое внимание мыслящего обще-ства [7. С. 177]. В нем звучала ранее незнакомая диалек-тика. Ученик Достоевского, и в то же время его самыйглубокий и проницательный критик В.В. Розанов отме-чал это в качестве новой привлекательной черты, прони-зывающей все творчество писателя. Новизна его диалек-тики состояла не только в том, что она была выражена вхудожественной форме ипотому проявлялась особенноотчетливо, ярко и убедительно, но и в том, прежде всего,что она покончила с прямолинейностью мысли и сердца:русское сознание он невероятно углубил и расшатал [8.С. 540]. «Достоевский, - развивает свою мысль Розанов, -совершил свою диалектику не логически, не в схеме, какПлатон и Гегель, а художественно, и через это он сме-шал безобразие и красоту». В качестве своего рода «resume» всей мысли писателя Розанов приводит слова Ми-ти Карамазова: «Идеал содомский переходит в идеалМадонны: и обратно, среди Содома-то и начинает мель-кать идеал Мадонны». «Снилась ли тебе, мальчику, -обращается он к Алеше, - Эта истина?». В словах Мити,считает Розанов, звучит «глубочайшая и задушевнаямысль» самого Достоевского, его «новое благовестие».Подводя итог своим рассуждениям, Розанов пи-шет: «Позитивное бревно, лежавшее поверх нашей рус-ской, да и европейской улицы, он так тряхнул, чтооно никогда не придет в прежнее спокойное и счаст-ливое положение уравновешенности» [8. С. 540-542].И действительно: «праведный» убийца и «святая»проститутка - вот суть, остальное - аксессуары. Этоправда жизни, подтвержденная тем, что происходит и«на дне евангельских глубин» - «разбойник, распятыйнаправо от Спасителя, и блудница, помазавшая миромЕго ноги» [8. С. 542].Таким образом, подчеркивает Розанов, тонкая, по-чти филигранная диалектика позволила Достоевскомупоказать в художественных образах всю сложность,противоречивость и многослойность человеческой при-роды. Она позволила также определить и доминиру-ющую черту человека, рельефно выступающую в егомыслях, намерениях и поступках. Черту, открывшую-ся писателю еще в детские годы (патологические чер-ты характера отца - ревность, подозрительность,взрывчатость, жестокость, угрюмость, склонность вы-пивать), затем на каторге и выразившуюся в безгра-ничном, часто в преступном своеволии человека.«Стою я за свой каприз, - говорит его человек из под-полья, - и чтобы он мне был гарантирован (...) Да я зато, чтобы меня не беспокоили, весь свет сейчас же закопейку продам». Или еще одна, не менее вырази-тельная тирада «подпольного» человека: «Свету липровалиться или вот мне чаю не пить. Я скажу, чтобсвету провалиться, а чтобы мне всегда чай пить».В приведенных словах кроется открытие Достоев-ским человека, его темной, таинственной натуры, по-стоянно бунтующей против господства неких ано-нимных сил принуждения и подчинения столь жеанонимным объективным законам и обстоятельствам.Проблемой, которая диктовала писателю необхо-димость разгадки тайны природы человека и котораятак занимала общественную мысль, была проблема сво-боды. В пореформенной самодержавной России с еееще не изжитыми остатками крепостничества и об-щинной формой крестьянского бытия мысль о свобо-де имела прочные корни и основания.Известный философ, представитель русского зару-бежья Ф.А. Степун обозначил две главные темы, про-низывающие творчество Достоевского в решении проб-лемы свободы: тему «соблазна отвлеченного человече-ского ума духом революционной утопии» и тему «со-блазна влюбленного человеческого сердца» [9. С. 51].Обе темы были близки писателю в связи с его детскимимучительными переживаниями, его участием в тай-ном обществе петрашевцев, где он примыкал к наи-более радикальному его крылу, и, наконец, затянув-шимся тяжелым романом сорокалетнего писателя сосвоей двадцатилетней сотрудницей Апллинарией Су-словой при тяжело больной жене.Тема свободы особенно волновала в плане ее от-ношения к истине и, соответственно, отношения лич-ного бунта к бытовавшим в обществе нравственнымнормам. Могут ли люди раздвоенные выбиться из ко-леи предназначенной им жизни и потому находящие-ся во власти надуманных утопических идей или во вла-сти незаконной страсти, быть в ладу со своей совестью.Пойдут ли они по правительственному пути - вопросы,которые не могли не волновать писателя. Вспомнимеще, что сам он был страстным игроком, которому нераз случалось пребывать в долгах, закладывать своюодежду, платья и украшения жены [10. С. 306-307].История убеждала, что бунт всегда обретает ирра-циональный характер и потому необходимо завершаетсятрагическим концом. Осознав, что свобода требует по-слушания истине, - вывод, к которому Достоевскийприходит, проникнув в суть природы человека, он, какотмечает Степун, в то же время твердо уверовал в то,что истина обретается лишь на путях свободы [9. С. 51].Создавался заколдованный круг, выход из которо-го ищут все его герои, - страдает и мучается РодионРаскольников, Иван и Митя Карамазовы, почти святойкнязь Мышкин, целая толпа «бесов» революции и да-же монастырский послушник Алеша, казалось, уже на-шедший свою истину на путях веры. Все это образы -типы, люди, идеи, бесконечно повторяющиеся во всехпроизведениях писателя. Идея овладевает ими, они непросто верят в нее, но ею живут, она становится ихистиной. Личность уже ни что иное, как воплощеннаяидея. Примером такого рода воплощенной идеи явля-ется Родион Раскольников. Когда-то он написал ста-тью, в которой теоретически обосновал возможностьдля отдельной личности проявить своеволие, обойдязакон. Все человечество делится у него на две катего-рии. Для одних - вождей, героев, законодателей - всепозволено, они могут «переступить», для них нет доб-ра и зла, нет законов. Остальная масса должна повино-ваться им. Раскольников хочет доказать себе, что онтоже может проявить своеволие.Долго мучившая его идея об убийстве осуществ-лена, против него нет улик, но он добровольно при-знается в своем преступлении. Этим последним актомдрамы Достоевский снова показывает, что разум от-нюдь не всегда направлен на осуществление доброгодела, а значит, не может полностью подчинить себеволю человека. В данном же случае сильнее разумаоказывается голос совести.Трагедия раздвоения личности, проявляющаяся вборьбе человека с собственным рассудком, показанаписателем и в бредовом сне Раскольникова, где в телалюдей впиваются микроскопические существа, ода-ренные умом и волей. Люди, пораженные ими, стано-вятся больными, но «никогда, никогда люди не счита-ли себя такими умными и непоколебимыми в истине»,никогда не сомневались в истинности своих «научныхвыводов, своих нравственных убеждений», как они[11. Т. 5. С. 516]. Горячечный сон Раскольникова былпродолжением его прежних рассуждений о границахдозволенности волеизъявления человека, действую-щим под влиянием только одного рассудка.Раскольников в образе персонажей своего бредо-вого сна, как позже Иван Карамазов, мучительно пы-тается отыскать спасительную идею, которая бы из-бавила человека от страданий. Иван никак не можетпонять, почему в жизни все так плохо устроено -страдание есть, а виноватых нет. Это какая-то «Евк-лидова дичь», по которой он жить не согласен. Осо-бенно его волнуют дети: «Если все должны страдать,чтобы страданиями купить вечную гармонию, то при-чем тут детки? (...) Чем можно купить слезы детей?Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем жемне их отмщение, зачем ад для мучителей? Что тут адможет исправить, когда те уже замучены?»Иван завершает свой страстный монолог решитель-ным заявлением: Слишком дорого оценили будущуюгармонию, «не по карману нашему вовсе столько пла-тить за вход». А потому свой билет за вход он спешит66возвратить обратно. «Не Бога я не принимаю, - пояс-няет он брату свою позицию, - но только порядок, имсозданный, и потому билет ему почтительно возвра-щаю» [11. Т. 9. С. 276]. Аргументы Ивана так убеди-тельны, что даже Алеша не может их оспорить, со-глашаясь, что «высшая гармония» действительно нестоит слезинки замученного ребенка.Рассуждения братьев Карамазовых, как и РодионаРаскольникова, есть конкретное воплощение мыслиДостоевского, что в обществе, где человек несвободени потому не может обустроить свою жизнь по собст-венному желанию, он всегда будет искать причиныэтого неустройства и пути выхода из него. Поэтомуидеи, им овладевающие, становятся в творениях писа-теля, как отмечает Степун, «трансцендентными ре-альностями», «прообразами бытия» и «силовыми цен-трами» истории. Их сущность открывается лишь «це-лостному всеобъемлющему переживанию». То естьрешение поставленных ими вопросов отнюдь не явля-ется простым, ибо сама проблема есть проблема ме-тафизического плана [9. С. 57].Представляется, что вывод, к которому приходитСтепун, помог ему решить проблему Октябрьской ре-волюции. Ее победу он считает отнюдь не просто ре-зультатом заговорщических действий большевиков,но тем, прежде всего, что они уловили крепнувшую внароде подсознательнуюсилу отрицания существо-вавших форм устройства жизни.Не ясен вопрос о путях достижения свободы и са-мому Достоевскому. Не случайно Иван Карамазов за-путался в своих рассуждениях. Не принимая наличе-ствующего в обществе порядка, он не отвергает и Бо-га, ответственного, казалось бы, за этот порядок. Про-тиворечие, которое он оказывается не в силах разре-шить, приводит его к трагическому концу.Мучает Достоевского и другой вопрос - всегда лиидея, всецело завладевшая человеком и направленнаяна улучшение его жизни, действительно может изме-нить ее к лучшему?Вопрос этот для Достоевского, постигшего тайнудуши человека, оказался столь же трудным, как и самаяидея свободы. Не существует ли объективно нечто та-кое, что идет вразрез с интересом человека и что сам оносмыслить не в состоянии, но что «дороже самых луч-ших его выгод?» И какая из них может стать его самойглавной выгодой - рассуждает его человек из подпо-лья, которая «главнее и выгоднее всех других выгод идля которой человек, если понадобится, готов противвсех законов пойти?» [11. Т. 4. С. 467].Эта выгода замечательна тем, что разрушает все«классификации» и все «системы», составленные «лю-бителями рода человеческого», доказывая тем самым,что они есть ни что иное, как одна ученая «логисти-ка», не учитывающая личностную индивидуальностьчеловека. И все-таки человек так тяготеет к системе,так бывает пристрастен к «отвлеченному выводу», чтоготов даже умышленно исказить правду, чтобы толь-ко оправдать свою логику и пожить опять по своей«глупой воле» [11. Т. 4. С. 469-470].Конечно, продолжает «подпольный» человек, нау-ка может найти когда-нибудь формулу всех наших хо-тений и капризов - «от чего они зависят, по какимименно законам происходят, (...) куда стремятся». То-гда человек, пожалуй, и перестанет хотеть, ибо тот-час же обратится в «органный штифтик» или форте-пианную клавишу». Рассудок, говорит «подпольный»герой Достоевского, бесспорно, вещь хорошая, но онзнает лишь то, что успел узнать, а натура человече-ская действует вся целиком, всем что «в ней есть соз-нательно и бессознательно» [11. Т. 4. С. 471].Трудно не увидеть в рассуждениях подпольного че-ловека выраженную боязнь писателя перед социалисти-ческими идеями, его сомнений в том, что они могут дей-ствительно подвигнуть общество к попыткам достичьобещанной ими свободы. Его опасения объясняютсяглубоким пониманием того, что идея свободы и идеясправедливости, которыми движутся и воодушевляютсявсе народные движения и революции, вовсе не допол-няют одна другую, а, напротив, друг друга исключают.И все-таки, говорит «подпольный» герой, социальныенауки уже так изучили, «разанатомировали» человека,что он «по глупости своей» может и впрямь поверить вкакую-нибудь очередную соблазнительную идею. Кпримеру, идею о том, что есть один общий закон длявсего человечества, который сделает его навсегда счаст-ливым. Будут люди жить в «нерушимом хрустальномздании». Конечно, признается он, это лишь придуманнаяим сказка, ложь. Но чего только не нафантазирует чело-век [11. Т. 4. С. 475-479].Пространные рассуждения подпольного героя яв-ляются, по сути, своеобразным предисловием ко всемпоследующим творениям Достоевского. Раскрываявнутреннюю природу человеческой личности, тайни-ки и закоулки ее души, эти рассуждения предвосхи-щают появление ряда его романов, определяя их сю-жетную и проблемную канву.В ряду романов, вызвавших интерес российской эли-ты, особо выделяются «Бесы» и «Братья Карамазовы».Оба романа были написаны в ситуации активизиро-вавшегося революционно-народнического движения иотразили явную взволнованность общества растущейпопулярностью социалистических идей.В конце 60-х гг., живя за границей, Достоевский узна-ет о существовании в России организации «Народнаярасправа», в уставе которой были записаны как допусти-мые, а в определенной ситуации даже необходимые ме-тоды действий - ложь, шантаж, убийство. Узнает и о ги-бели от рук организатораобщества Сергея Нечаева, одно-го из членов общества, проявившего недоверие к нему.Пораженный этими событиями как сбывшимисяпредположениями, Достоевский решает написать ро-ман-памфлет. Однако под пером художника-реалистапроизведение стало перерастать в роман-трагедию.Из письма Достоевского Каткову от 8 октября1876 г. видно, что задуманный им вначале образ мел-кого беса Верховенского стал вытесняться сложнойфигурой Николая Всеволодовича Ставрогина. Благо-даря этой перемене героев роман переместился из по-литической плоскости в плоскость философскую, «какбы доказывая тем самым, - замечает Степун, - право-ту мысли Кьеркегора, что коммунизм будет выдаватьсебя за движение политическое, а окажется, в концеконцов, движением религиозным» [12. С. 66].В этом, как представляется, заключалась одна изглавных (если не главная) причин необычайной попу-лярности романа. К нему обращались все, кто пыталсяпредсказать, объяснить или повлиять на ход россий-ских событий. И те, кто рассчитывал на осуществле-ние социальных перемен путем реформ, и те, кто, об-суждая вопрос о важности формирования нового ре-лигиозного сознания, надеялся тем самым повлиятьна изменение места и роли церкви в политическойсистеме России. Роман, наконец, стал активно обсуж-даться, о нем стали много писать представители рус-ского пореволюционного зарубежья.У многих роман вызвал острую негативную реак-цию. Писателя обвиняли в злостной клевете на моло-дое поколение, в намеренном извращении действите-льных фактов, в нереальности созданных им образов,а также в приписывании своим героям мыслей, вовсеим не свойственных. Известно, в частности, что позжемногие общественные деятели и партийные функцио-неры яростно поддержали Горького, возражавшего про-тив постановки «Бесов» в Художественном театре [12.С. 75]. Действительно, современникам, как и болеепоздним читателям романа, трудно было поверить вискренность Верховенского, убеждавшего Ставрогинавозглавить революцию и в то же время признававше-гося ему, что сам-то он не социалист вовсе, а ни вочто не верующий нигилист, собирающийся разрушитьсуществующее общество пьянством, развратом, доно-самии шпионством, и пролитием «свежей кровушки».Или оценить Шигалева с его замыслами, находящими-ся вообще за пределами возможного, в качестве ре-ально существующей личности. Если Верховенский на-зывал себя «мошенником», то Шигалев - откровеннымпутаником. «Я запутался в собственных данных» -признается он, но тут же добавляет, что кроме предло-женного им «разрешения общественной формулы» нети не может быть никакого другого [11. Т. 7. С. 326].Верховенский считает Шигалева гениальным челове-ком, поскольку он «выдумал равенство», но тут же на-зывает его глупым, поскольку он верит, что равенствоможет осчастливить людей. Понимая противоречивостьсвоего замысла, Шигалев создает достаточно простуюсистему: «Одна десятая получает свободу личности ибезграничное право над остальными девятью десяты-ми, которые превращаются в стадо безличных, послу-шных, но сытых и по-своему счастливых животных»(мысль эта была развита великим инквизитором в«легенде» Ивана Карамазова). Один из участниковизлагаемой Достоевским беседы предлагает еще бо-лее простой и действенный план - не перевоспиты-вать, а просто уничтожить девять десятых, оставивлишь небольшую кучку людей, которые бы началижить по-ученому [11. Т. 7. С. 568].При всей, казалось бы, комедийности созданных Дос-тоевским образов революционных «бесов», утопично-сти их планов, эти «русские мальчики» оказались ге-ниальным предвидением писателя, лишний раз про-демонстрировавшим его мощный профетический дар.Их идейные устремления и образ действий во всейполноте были явлены уже в народовольческом дви-жении, а позже - в большевистской революции. Неслучайно творчество Достоевского вызвало особеннонапряженный и живой интерес позже - у философоврубежного времени, как бы «наново» открывших длясебя Достоевского [13. С. 547]. Адресованный ему ра-нее упрек в надуманности созданных им образов рево-67люционеров все более терял свою силу. Примером но-вого понимания романа является оценка его, даннаяФ.А. Степуном. Глубокий и наблюдательны философ,активный участник Февральской и свидетель Октябрь-ской революций, изгнанный из России в 1922 г., Степунсчитал известный роман в большей степени пророче-ским, чем сатирическим произведением, раскрывающимметафизический смысл революции. «Здесь становитсяясно, - писал он, - что безумие может самому себе про-тиворечить, не уменьшая при этом своего значения, в тоже время как разум противоречить себе не может, неснижая и даже не отменяя самого себя» [12. С. 75].И все же, для многих казался неразрешенный во-прос, как мог Достоевский, называвший себя «выс-шим реалистом», вывести «целую толпу» нигилистов,представив их людьми фантазийных, полностью ли-шенных реального смысла и реальной опоры замы-слов и планов их осуществления. Как он мог вообра-зить и представить их выше предсказанных самой жиз-нью образов. И почему его «бесы», задается вопросомН.Н. Страхов, «сознательнее, логичнее, тверже держатсясвоих идей», «чем это можно было бы предположитьу действительных нигилистов? Почему, - продолжа-ет он, - всякие умственные и нравственные увлече-ния» их показываются в слишком «ярких и сильныхформах» [5. С. 264]. Ответ на поставленный Страхо-вым вопрос мы находим у В.В. Розанова. Он считает,что писатель хотел обнажить этим страшные глубинычеловеческого подсознания, являвшиеся следствием иотражением трагического неустройства самой жизни.Показывая кощунство многих желаний и устремленийчеловека, он всматривается в них как «холодный ана-литик», стремясь понять, почему так мучительно тя-жело живется человеку, почему так «искажен и не-правилен» весь образ Божьего мира [8. С. 27]. У Дос-тоевского возникает и другой вопрос: будет ли хоро-шо жить человеку в новом обществе, о котором мечтаюти который хотят построить некоторые современныетеоретики, или в этом «хрустальном» здании человекбудет полностью стерт, лишен своей воли, так что «ниязык высунуть, ни кукиш в кармане показать».Анализируя творчество писателя, Розанов отмечает вкачестве «нового и всеобуславливаемого» его выводамысль о том, что коренное злочеловеческой жизни кро-ется в неправильном соотношении цели и средств еедостижения. Человеческая личность является толькосредством, ее бросают «к подножию цивилизации» иникто не может определить, в каких размерах и докаких пор это может продолжаться. Поэтому писательтак пристально всматривается в «русских мальчиков»,желая понять их замыслы и планы. В воздухе носитсяидея, пишет Розанов, что живущее поколение людейможет быть пожертвовано для блага будущего, длянепосредственного числа поколений грядущих. И ужене единицы, но массы и даже целые народы прино-сятся в жертву во имя какой-то неведомой, непонят-ной цели, о которой мы можем лишь гадать. «Что-точудовищное совершается в истории, какой-то призракохватил и извратил ее» [8. С. 35].Заслугу Достоевского философ видит в том, что онпервый, кто показал в метаниях человека, его мучи-тельных поисках справедливости и правды желаниеустранить эту чудовищную дисгармонию жизни. Это68не только придает всем творениям особую ценность,их «вековечный смысл и неумирающее значение», нои объясняет, почему падение человеческой души ста-новится основной для писателя темой, главнее, чем«мир красоты» [8. С. 35].Еще больший интерес, не только русской, но и ми-ровой общественной мысли, вызвал роман «Братья Ка-рамазовы». В нем наиболее рельефно выступает свой-ственная творчеству Достоевского диалектика жизни,прослеживаемая в образах героев, стремящихся к внут-ренней свободе, к отпадению от мира, в котором импредназначено жить. В этой связи здесь ставится важ-нейшая проблема, всегда привлекавшая особое вни-мание русских мыслителей, проблема места и ролирелигии и церкви в человеческом обществе, судьбеотдельного человека.В романе, который должен был составлять, по за-мыслу автора, лишь одну пятую часть большого про-изведения «Житие великого грешника» и которыйстал последним в творчестве писателя, он, в надеждеразрешить все, так долго мучившие его вопросы, «раз-жигал, - по словам Мережковского, - до невыносимо-го страдания (...) религиозную жажду» [6. С. 161].Здесь кроется мысль, что Достоевский предсказывал идаже предварял те напряженные поиски нового рели-гиозного сознания, которыми жила русская мысльрубежного времени. Роман усиливает высказанную в«Бесах» тревожную мысль об имманентном стремле-нии человека к свободе, и что это стремление можетпривести его к своеволию и даже к откровенному бун-ту. Один из «бесов» - Кириллов - решает проявитьсвободную волю в акте самоубийства, прямого непо-виновения власти и закону, грубого нарушения нрав-ственных устоев человеческого общежития. Что жеможет остановить в противоправных действиях чело-века свободного, подчиняющегося только своей воле?Наконец, возможно ли с помощью разума создать об-щество настолько совершенное, чтобы оно принесло ус-покоение человеку, избавив его от страданий, и сталобы завершающим этапом истории. Этот вопрос с но-вой силой звучит в «Братьях Карамазовых».Розанов полагает, что Достоевский постоянно пы-тался решить именно этот вопрос. Этим заключениемРозанов, по словам Страхова, «обобщает» Достоев-ского, определив главный, несущий конструкт всейего многообразной динамичной мысли [5.С. 265].В романе, ставшем, по сути, духовным завещаниемавтора, проблема разума решается в духе славянофиль-ской традиции, а именно: соотношения разума и веры,места и роли церкви в их диалоге. Наиболее остро этатема звучит в главе «Великий инквизитор» - сочиненииИвана Карамазова, двадцатитрехлетнего философа, пи-шущего статьи о церкви и ломающего голову над темивопросами, которые мучили самого Достоевского.Вывод о том, что герои Достоевского есть в тойили иной степени его прототипы, не является спорным.Его разделяют все философы и критики писателя.Ф.А. Степун писал, в частности: «Они зарождаются вего голове и вынашиваются в его душе и сознании»[9. С. 5]. Более конкретен в своем рассуждении Мо-чульский, утверждающий, что «двоящийся образ Але-ши-Ивана Карамазовых» отразил в себе «колеблюще-еся, (...) постоянно раздваивающееся миросозерца-ние» самого писателя [14. С. 545]. Как видим, авторобъединяет Ивана и Алешу в один общий образ, ста-раясь показать тем самым чрезвычайную сложностьобсуждаемой ими проблемы.В сочинении Ивана сталкиваются два мировых на-чала - свободы и принуждения, Божья любовь и без-божие, сострадание к людям, стремление обустроитьих жизнь. Эти начала персонифицированы в образахХриста, пришедшего на землю, чтобы помочь стра-дающим, хотя и свободным людям, и великого инкви-зитора, также горящего желанием облегчить жизнь че-ловека, исправляя учение Христа. Уставший, но пре-исполненный сознанием выполненного долга, - нака-нуне было предано autodafe сто человек, - инквизиторговорит, обращаясь к Христу, что сделав человека сво-бодным, но не накормив его, он тем самым не тольколишил человека счастья, но и подвигнул его на пре-ступление, ибо не устранил «вековую тоску человече-ства, перед кем преклониться и преклониться всемвместе» [11. Т. 9. С. 283].Инквизитор соглашается с Христом лишь в одном -человек может бросить хлебы и пойти за тем, кто«обольстит его совесть» ибо «тайна бытия человече-ского не в том, чтобы только жить, а в том, для чегожить» [11. Т. 9. С. 286-287].Иван называет свое произведение «поэмой», пока-зывая этим не только остроту и важность поставлен-ной им проблемы, но и ее обращение к будущему, при-зыв к разуму. Розанов же именует творение Ивана «ле-гендой», желая подчеркнуть этим, что спор междуинквизитором и Христом - дело уже далекого прош-лого (описываемые события относится к XVI в.), но-вое же время должно внести в него свои коррективы.Согласуется ли разум с истиной? Вопрос этот непроясняет и поведение собравшихся на площади людей:видевшие чудеса, сотворенные Христом и благоговейноцелующие землю, по которой только что прошел Спаси-тель, они молчаливо расступаются и безропотно прини-мают обращенный к страже приказ инквизитора об аре-сте и заточении Сына человеческого в темницу.«Поэма» Ивана, полная мучительных вопросов итяжелых раздумий, адресована верующему Алеше, внадежде утвердиться в вере или окончательно порватьс нею. Перед изложением Иван уверяет брата, что при-нимает Бога и принимает с охотой, принимает учениеи цель его, хотя «они нам совершенно уже неизвест-ны», верует в смысл жизни и вечную гармонию, «вкоторой мы будто бы все сольемся». Его лишь удив-ляет, однако, не то, что Бог «в самом деле существу-ет», а то, что мысль о его существовании «могла за-лезть в голову такому дикому и злому животному, какчеловек». И хотя, признается Иван, он уже давно ре-шил не думать о том, «Бог ли создал человека, иличеловек придумал Бога», и, все-таки, он принимаетБога «прямо и просто». Смущает Ивана лишь однообстоятельство, что Бог создал землю «по евклидовойгеометрии» и ум человеческий с понятием лишь отрех измерениях пространства. Но жизнь постоянноменяется, потому-то уже и теперь находятся «геомет-ры и философы», которые сомневаются в том, чтобывся вселенная и все бытие было создано «лишь поевклидовой геометрии». И хотя, продолжает Иван,уже много слов «наделано» о премудрости божьей, онсо своим «евклидовским, земным» умом не способенразрешить эти вопросы и потому верит в Бога, но ми-ра, им созданного, не принимает и не может согла-ситься принять [11. Т. 9. С. 264-265]. Близок к Иванув своих раздумьях и Федор: «Страшно много тайн, слиш-ком много загадок угнетают на земле человека. Разга-дывай как знаешь и вылезай сух из воды».Сила вопросов братьев Карамазовых, утратившихверу и отпущенных автором на свободу, так велика,что она может «взорвать мир» [4. С. 129].В поэме Иван старается доказать, что созданныйХристом порядок тоже абсурден, в нем нет места чело-веку, ибо учение Христа людям непосильно. Люди сла-бы, их природа требует счастья, сытости и покоя. Хри-стос же приносит им свободу, тревогу и борьбу. Значит,нельзя провозглашать истины, для которых человек негодится, ибо они не согласуются с его природой. Этопоняли они, - говорит великий инквизитор о себе и освоих сторонниках, - и отняли у человека свободу, давему взамен хлеб и сделав его этим счастливым. Ониобусловили авторитетом его совесть, чтобы ему самомуне пришлось принимать решений и, наконец, провозгла-сили веру тайной, чтобы человек не мучился, желая по-нять ее. И все это делали, говорит инквизитор, во имяХриста. В реальности же все эти исправления оказалисьлишь сущностным отрицанием возвещенного им поряд-ка. Пятнадцать веков оказалось достаточно, чтобы дос-тичь этого. Провозглашенный Христом идеал былслишком высок и потому разрушился его же именем.Христос молча выслушивает его речь и целует инквизи-тора. Ему, видимо, нечего сказать в ответ.На чьей же стороне Достоевский? Кто ему болеесимпатичен - Христос или инквизитор? Вопрос этотактивно обсуждался в русской философской мысли.Для одних вера писателя не вызывала сомнений, дру-гие обосновывали тезис о его неверии. ПроповедьюБога, - утверждал, в частности, Розанов, - Достоев-ский лишь «заглушал» свою тревогу - «тревогу неве-рия» [15. С. 273]. По мнению философа и критикаЮ.И. Говорухи-Отрока, вера в Бога была для писате-ля завершением его долгих и трудных блужданийоколо истины. Хотя, признает автор, истина иногда«застилалась» для Достоевского сомнениями и пото-му он так и не мог стать «на строго церковную почву,а только приближался к ней» [16. С. 275-279].Бердяев, посвятивший одну из наиболее интерес-ных своих работ исследованию мировоззрения Досто-евского, считает, что вопрос о Боге вовсе не был длянего главным. Его более мучила тема человека, егосудьбы, мучила загадка человеческого духа, Бог жераскрывается ему лишь в судьбе человека; в столкно-вениях и взаимоотношениях людей состояла тайначеловека, его пути, выражалась, тем самым, мироваяидея [1. С. 15-17]. Не реальность жизненного уклада,внешнего быта занимала писателя, но реальность ду-ховной глубины человека, реальность идей, которымион живет. Подсознание было у него константой, опре-деляющей связи и отношения между людьми, их по-ступки, невидимые при дневном свете сознания. В хри-стианстве же, полагает Бердяев, Достоевского привле-кала явленная в образе Христа свобода и

Скачать электронную версию публикации