Totalitarian discourse of the culture of eating in 1920-1930 Soviet Russia.pdf Культура еды включает в себя принятый в данной социокультурной общности набор продуктов и блюд, соответствующих приемлемым стратегиям удовольст-вия и базовым культурным кодам, а также практики потребления, связанные с воспроизводством актуаль-ного типа телесности и его идентичностью. Культура еды, как и другие формы культуры, обладает дисцип-линарным характером, но в связи с тем, что она осо-бенно тесно связана с ее повседневными формами, ужесточение дисциплинарного характера культуры еды в специфической социокультурной ситуации делает ее важнейшей формой реализации власти и подавления жизненного мира человека.Как одна из базовых структур повседневности куль-тура еды в ситуации масштабных социально-эконо-мических изменений либо насильственной реконструк-ции в соответствии с идеологическим целеполаганием, неизбежно трансформируется, подчиняясь новым стан-дартам жизни. В этом отношении закономерно то, что чем более индивидуализирована и менее репрессиро-вана телесность, тем более сложные коды могут быть реализованы в культуре еды, и наоборот: чем более узок «разрешительный» стандарт по отношению к те-лесному пространству человека (что является неотъем-лемой чертой всякого тоталитарного общественного устройства), тем более жесткие нормы содержит куль-тура еды, иначе говоря, она полностью становится функцией насилия и сферой непосредственной реали-зации структур власти (через контроль над сферой еды осуществляется инсталляция структур власти в про-странство самоотношения человека и внедрение их в его телесную топографию). Именно последнее проис-ходило в Советской России в 1920-1930-е гг., когда сложились такие специфические структуры повседнев-ности, которые потом назовут тоталитарными (дове-денные до абсурда, характеристики такой повседнев-ности станут отличительными сюжетными чертами многих антиутопических произведений художествен-ной литературы ХХ в.).В 1920-е гг. в Советской России шла глобальная пе-рестройка структур быта, основную тенденцию кото-рой можно обозначить как перекраивание социального пространства от частного к общему, от индивидуально-го к коллективному, от личной телесности к коллек-тивному телу, бытийствующему на уровне функцио-нальной материальности и подчиненному великим идеологическим задачам. Поэтому формирующаяся советская государственность, озадачившаяся вопроса-ми перевоспитания трудящихся и воспитания нового поколения, начала жестко нормировать повседневную жизнь человека ведь эффективность идеологическогопрессинга невозможна без должного реструктурирова-ния жизни на уровне быта. Как отмечает Н.Б. Лебина, «большевики считали необходимым полностью изме-нить бытовые традиции» [1. С. 24]. Основное время, в течении которого произошли базовые изменения, свя-занные с попыткой внедрения нового, коммунистиче-ского пищевого габитуса, - это время с начала 1920-х гг. и вплоть до отмены карточной системы в 1935 г. и вы-хода «Книги о вкусной и здоровой пище» [2] в 1939 г., в которой резюмируются основные стратегии культуры питания советского человека и постулируются как уже состоявшиеся и внедренные в бытовую жизнь каждого рядового гражданина (кстати, несмотря на то, что изда-ние 1952 г. «Книги о вкусной и здоровой пище» принято считать классическим и обретшим широкую популяр-ность, именно ее первое издание в 1939 г. стало пере-ломным для советской культуры еды: выход книги сим-волизировал законченность состоявшихся перемен в повседневных структурах жизни).При попытке проанализировать ситуацию в сфере культуры еды в это время мы сталкиваемся с двумя, в некоторой степени противоречивыми позициями: одна создается в исследованиях советской повседневности, принадлежащих авторитетным историкам Н.Б. Лебиной [1], Е.А. Осокиной [3], Ш. Фицпатрик [4], а другая - в работах С.А. Кириленко [5] - единственного отечест-венного исследователя, поднявшего тему культуры еды до уровня философской рефлексии. Причина такого рас-хождения в том, что обращение к историческим доку-ментам, к эго-документам, фиксирующим особенности жизни среднего человека, воссоздает картину, сильно отличающуюся от реконструкции стратегий культуры еды сталинского времени - в том виде, в каком они дек-ларировались в СМИ той эпохи, в пропагандистких брошюрах и заявлениях воодушевленных строительст-вом новой реальности ученых.Мы не можем игнорировать ни тот ни другой взгляд на ситуацию и попытаемся сделать выводы на уровне культурологического анализа, т.к. «культурологиче-ский подход к данной проблеме предполагает анализ взаимодействия гастрономической культуры с социо-культурным контекстом бытия того или иного общест-ва» [6. С. 34]. Однако поскольку наш предмет - тотали-тарные стратегии в сфере культуры еды, то здесь не обойтись и без психоаналитического подхода, т.к. к анализу различных форм тоталитарности он применя-ется давно и успешно, в том числе и потому, что пси-хоанализ и тоталитарность противостоят друг другу и ничто более так успешно не может пролить свет на истинную природу тоталитарных форм бытия, как пси-хоаналитические штудии последних.63Психоанализ уделяет большое внимание первично-му опыту индивида, прежде всего пищевому. Д. Франкл [7] и Ф. Перлз [8] исследовали значимость трансформации индивидуального бытия во взаимодей-ствии мать - младенец, обнаружив колоссальную зна-чимость образа матери и питающей материнской груди для дальнейшей личной истории субъекта (материн-ская грудь может служить как источником пробужде-ния положительной энергии либидо через свою щед-рость, так и взрастить дефицитарность и недостаточ-ность на онтологическом уровне, отторгая страждуще-го пищи младенца).Методологическая значимость работ этих авторов для анализа культуры еды заключается в возможности выявления деструктивных конструктов взаимодействия человека и мира на любом онтологическом уровне. Поскольку качество первых пищевых опытов непо-средственно влияет на степень актуализированности Эго и в целом не только на витальное, но и на экзи-стенциальное качество бытия человека, то уместно предположить, что контроль пищевых практик инди-вида может быть весьма эффективен при решении оп-ределенных задач надличностного, общественного уровней. Но удовольствие от еды, согласно психоана-литическому дискурсу, неразрывно связано с либидоз-ной энергией, пробуждение которой в позитивном ключе происходит через удовольствие от контакта с миром как источником пищи. Контроль над либидо -вот, по сути, цель тоталитарной пищевой стратегии, регрессирующей индивида на оральную стадию разви-тия, характеризующуюся крайней зависимостью от подателя-источника пищи, а также неспособностью объективно воспринимать реальность как внешний объект, потому что ситуация тотального и перманент-ного пищевого дефицита мешает необходимой для это-го объективации (тенденция регрессии проявила себя и в сфере половых отношений, когда декларировался тот уровень товарищества в отношениях между мужчиной и женщиной, который делал половое ненужным и яв-лялся основой для нового быта в форме социалистиче-ского общежития, а на оральной стадии человек мак-симально инфантилен и зависим, управляем посредст-вом пищи).Тоталитарной власти требуется особенно высокая по отношению к норме степень сублимации либидо, а пища, которая соответствует этой задаче, не должна отвечать онтологически заложенному в пищевых прак-тиках характеру удовольствия и единения с миром, а быть такой же функциональной по отношению к телу, как тело конкретного индивида - по отношению к кол-лективным задачам, стоящим перед ним.В исторических исследованиях [1, 3, 4] мы обнару-живаем беспристрастные факты, говорящие о тоталь-ном дефиците прежде всего продуктов питания и жи-лищного пространства, о голоде, о жесткой зависимо-сти объема и качества продовольственного пайка от степени полезности производимого человеком общест-венного блага. В то же время С.А. Кириленко пишет о борьбе против частной традиции семейного питания, о создании системы общепита, в которой внедряются принципы здорового и научно обоснованного питания, о попытках отмены буржуазного принципа вкуса и удо-вольствия в стремлении преобразовать трапезу в сугу-бо функциональный акт поступления в организм неко-торого количества необходимой энергии; эти выводы базируются на идеологически-репрезентативных доку-ментах эпохи, таких как агитационные брошюры «До-лой частную кухню», «Здоровая пища и как ее гото-вить», «За общим столом: как организовать общест-венное питание в колхозе», статьи в журнале «Работ-ница» 1920-х гг. и т.д. [5]. Причина такого расхожде-ния и некоторого конфликта, на первый взгляд, между этими двумя точками зрения в том, что революционно-оптимистичный взгляд на реформы по отношению к культуре еды, о котором и пишет С.А. Кириленко, фор-мировался в революционную и постреволюционную эпохи вплоть до окончания НЭПа, приблизительно до 1929 г., а затем, в условиях индустриализации и жест-кой коллективизации, окончательного формирования сталинского тоталитарного государства, в условиях дефицита и нормирования продуктов, их распределе-ния в соответствии с известным принципом «кто не работает (на благо наращивания индустриализации и военной мощи страны Советов), тот не ест», культура еды советского человека уже в большой степени бази-ровалась на гастрономической мифологии, оконча-тельно и максимально запечатленной в уже упомяну-той «Книге о вкусной и здоровой пище», снабженной огромном количеством подчас сложных рецептов из разнообразнейшего числа продуктов, рассказами о дос-тижениях советской пищевой промышленности, визуа-лизированными образами новых продуктов питания (различных полуфабрикатов, к примеру) в рекламных плакатах. Кстати, в числе мифов, формирующих само-сознание и мировоззрение советского человека, - миф о светлом будущем, миф под условным название «До-лой отсталость» и т.д.; но ни один исследователь не включает в богатый список мифологии этого времени гастрономический миф - об изобильной еде и разнооб-разии продуктов, миф о сытом и счастливом советском человеке, а между тем он заслуживает специального внимания - светлое будущее, рисуемое методом социа-листического реализма (бывшим основой мировос-приятия человека сталинской эпохи), непременно включало в себя образы ломящихся от снеди столов в процессе экстатически объединяющих застолий.Неслучайно, что «Книга о вкусной и здоровой пи-ще» была создана и выпущена именно в 1939 г., т.к. хлебные карточки, поддерживающие жесткую систему продовольственного распределения, были отменены в 1935 г., и с этого момента начала создаваться картина продовольственного изобилия, мало имевшая отноше-ние к реальности, но, тем не менее, призванная донести до людей, что изобилие, в противовес реальному и по-прежнему существующему дефициту, уже достигнуто. Популярным лозунгом 1930-х гг. стали слова Сталина: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее», одновременно был начат выпуск продуктов, ранее мар-кировавшихся как буржуазные, но теперь ввиду успе-хов социалистического производства призванных стать, пусть и символически, частью культуры еды со-ветского человека: к примеру, такими продуктами яв-лялись мороженое, сосиски. По этому поводу историк, исследователь повседневной жизни сталинской эпохи64Ш. Фицпатрик отмечает: «Новая продукция часто рек-ламировалась в прессе, невзирая на общее сокращение газетных рекламных объявлений в конце 1920-х гг. Эти объявления были предназначены не столько для сбыта товаров - как правило, рекламируемой в них продукции не было в магазинах, - сколько для воспитания публики. Знания о потребительских товарах, так же как хороший вкус, входили в понятие культурности, которой требова-ли от советских граждан, особенно женщин, признанных экспертов в сфере потребления» [4. С. 56].Вступительная глава «Книги о вкусной и здоровой пище», где непосредственно изложены базовые прин-ципы питания при социализме, и основная часть книги с огромным количеством рецептов и рекомендаций базируются на постоянном противопоставлении дос-тижений Советского Союза и как его буржуазного прошлого, так и современных ему капиталистических стран. Обнаруживаемая на страницах книги система бинарных оппозиций и должна была служить основой гастрономической мифологии советского человека и также явиться частью его культуры питания. Буржуаз-ная культура еды, по мнению авторов, постоянно пе-реживает конфликт двух тенденций - голода бедняков и извращенного кулинарного излишества богачей - и та, и другая тенденции являются разрушительными по отношению к здоровью человека и демонстрируют его несостоятельность самостоятельно придерживаться рационального дискурса питания. В обоих случаях ин-дивид является жертвой изначально обреченной на распад общественной системы, власть не включает в свой функционал заботу о физическом благополучии и должном пищевом габитусе гражданина, в то время как культура еды советского человека являет собой обра-зец всеобщей сытости, регулируемой и обеспеченной государством и нормами рационального питания, соз-данными наукой, а сфера питания - одна из важнейших сфер государственного контроля и общественной забо-ты. Гражданин, делегировав власти заботу о своем фи-зическом благополучии, знает, что всегда будет на-кормлен в соответствии с новейшими научными выво-дами и потребностями организма, поэтому мера произ-водимого им общественного блага увеличивается в соответствии с высвободившейся энергией и временем. Пищевая же индустрия буржуазного общества либо находится в слаборазвитом состоянии, либо использует технологии для маскирования исходного некачествен-ного сырья, следовательно, ее единственная цель -прибыль; в то время как советская пищевая промыш-ленность ориентирована только на заботу о человеке, ее цель - накормить трудящегося качественно и разно-образно, при этом сэкономив его время.В противопоставлении буржуазной и советской культуры еды существенную роль играет бинарная оп-позиция грязь - чистота, указывающая на два способа формирования Эго и становления либидозной энергии индивида. Во втором случае принцип полезности, ле-жащий в основе пищевой связи индивида с миром, че-рез которую непосредственным образом осуществляет-ся становление либидо, заменяет изначальный принцип удовольствия и обеспечивает стагнацию человека на определенной стадии развития, которая, как было от-мечено выше, в психоанализе получила названиеоральной. Эта стадия характеризуется инфантилизмом, отсутствием личностной стратегии развития, повы-шенной потребностью в мощном внешнем руководя-щем импульсе, бессознательном делегировании заботы о себе внешнему кормящему источнику. Но одновре-менно именно на этой стадии основное качество телес-ности и сознания может быть выражено концептом чистоты и ясности, прозрачности и доступности инди-вида для реализации любой властной задачи. В «Книге о вкусной и здоровой пище» речь идет о чистоте на пище-вом производстве, чистоте на домашней кухне, чистоте производимого продукта, природный и изначальный (чистый) вкус которого подчеркивается, а не искажается. Чистота наличествует и в научной формуле продукта, сводимого к математической ясности суммы слагаемых белков, жиров, углеводов, витаминов. Телесный габитус субъекта такой культуры еды также носит чистый, про-зрачный, доступный и подконтрольный общественному взору характер: здесь нет места потенциально взрыво-опасной тайне или интимности либидо, сориентирован-ного на принцип удовольствия.Усиление социального контроля над частной жиз-нью в первые годы советской власти привело к необхо-димости обобществления приватного пространства, что выразилось в уплотняющем заселении домов и квартир и привело к ликвидации частных кухонь - трапеза как ключевая структурная единица культуры еды оказалась полностью перенесенной из частного пространства под общественный надзор. Н.Б. Лебина цитирует идеоло-гические призывы, в полной мере отражающие на-строение времени: «Пролетарский коллективизм моло-дежи может привиться только тогда, когда и труд, и жизнь молодежи будут коллективными. Лучшим про-водником такого коллективизма могут явиться обще-жития-коммуны рабочей молодежи. Общая комму-нальная столовая, общность условий жизни - вот то, что необходимо прежде всего для воспитания нового человека» [1. С. 166]. Подобные лозунги не были пус-тыми заявлениями: организацию коммун (особенно с конца 1920-х гг.), можно проследить как активно реа-лизуемую стратегию жизни у молодежи, к примеру (опять же сошлемся на историков): «Именно так по-ступили в 1923 г. десять девушек текстильщиц из Ива-ново-Вознесенска. Они образовали в одной из комнат фабричного барака коммуну Ленинский закал. Посу-ды у коммунарок практически не было: ели из общей миски» [1. С. 164].Обратной стороной такого скученного коммуналь-ного быта стало развитие системы общественного пи-тания, необходимость которой широко рекламирова-лась и обсуждалась в научных и псевдонаучных, на страницах популярной прессы, дискуссиях. Основными доводами в защиту общепита были следующие: воз-можность функционализировать еду, определив ее со-став с точки зрения ведущих достижений науки о пи-тании; освободить женщину от роли домашней хозяй-ки, тем самым превратив ее в полноценного, не отвле-кающегося на частные цели производителя обществен-ного блага; унифицировать качественный и количест-венный состав пищи и обеспечить единый формат ее употребления, что, с одной стороны, повысит уровень коллективизма и степень интегрированности индивида65в общественное тело, а с другой - повысит общий уро-вень владения гастрономическим этикетом. По этому поводу Ш. Фицпатрик [4] отмечает, что цивилизующая и окультуривающая роль молодого Советского госу-дарства по отношению ко всему отсталому (отсталому прошлому, отсталым слоям населения, отсталым на-родностям) выражалась в декларировании необходимо-сти обязательного освоения всех уровней культуры, в том числе и культуры поведения за столом, которая в условиях реализации концепции общественного пита-ния перестала быть предметом личного выбора инди-вида, а стала показателем его лояльности новому об-щественному устройству.Как одна из первых форм человеческой социально-сти трапеза в своем аутентичном виде предполагает, что сотрапезники, в процессе трапезы сближающиеся друг с другом (становящиеся родственниками через огонь очага и сначала приготовленную на нем, а затем съеденную пищу) приращивают к качествам своей ин-дивидуальной телесности атрибут единого коллектив-ного тела, позволяющий им в дальнейшем более ус-пешно реализовывать какие-либо социальные задачи. Форматы у трапезы могут быть любыми, но тоталитар-ная система поощряет один-единственный формат -это общественное сотрапезничество, при котором ин-дивиды открыты друг другу в том, что и как они по-требляют, а также едины в количестве и качестве пи-щи, приготовленной анонимным автором (поваром) на некоем едином для всех и также анонимном очаге-огне. Очевидно, что формирующиеся на бессознательном уровне в результате такой трапезы связи означают но-вую систему родства, которая особенно важна для то-талитарного общества, потому что именно она обеспе-чивает ту форму социальности, что необходима для глобальных внешних задач, являющихся обычно при-оритетными для такого рода общественной системы. Массовое уплотняющее расселение людей в ситуации изменившейся нормативности структур быта, когда измеряющей единицей жилплощади для целой семьи становилась комната (и то в лучшем случае), уже упо-мянутое образование, во многом стихийное, но санк-ционированное требованиями эпохи, общежитий и коммун, - все это способствовало обобществлению трапезы (и в том числе образованию связей насильст-венного родства, что также являлось дополнительным инструментом насилия, скрытым глубоко в структурах нового быта).Частное пространство трапезы рассматривалось буржуазным пережитком, отвлекающим человека, прежде всего женщину, от той общественно полезной работы, которую она могла бы делать. Связь женщины с кухней, домашним очагом и приготовляемой там пи-щей носит архетипический характер и является ключе-вой особенностью культуры, но в рамках строительства нового быта привычная гендерная ассиметрия должна была быть разрушена, и это случилось как на уровне вынужденного выбора самих женщин, так и на пропа-гандистско-декларативном уровне. И действительно, утрата традиционной половой идентичности, искусст-венное исправление гендерной ассиметрии через пре-вращение женщины в товарища, пригодного к классо-вой борьбе и строительству коммунизма, непременнодолжно было включать в себя преодоление архетипи-ческих женских характеристик, в том числе и разруше-ние связи женщины и домашнего очага.Таким образом, сам акт трапезы полностью лишает-ся индивидуального, интимно-семейного характера: при ограниченном наборе блюд в столовой, в ситуации одинакового эстетического оформления акта питания и одинаковых же телесных техник, поощряемых как наи-более адекватных данному типу культуры еды, форми-ровался новый тип телесности советского человека, идентичность которой была возможна только в качест-ве функционального органа единого коллективного тела. Идеологически же столовые были призваны наса-дить культуру питания нового, советского человека и, в определенном смысле «поднять» его из прежнего дре-мучего предкультурного состояния, в качестве которо-го рассматривалась дореволюционное положение дел: «...идеологи коммунального питания видели в системе общепита также средство приобщения народных масс к культуре цивилизованного застолья и даже средство эстетического воспитания, о чём свидетельствуют про-екты художественного оформления столовых, внедре-ние дисциплинирующих форм застолья, сложившихся в процессе цивилизации...» [5. С. 114].Пища, приготовленная в столовых, воспринималась как приоритетная с точки зрения полезности. Полез-ность - новый критерий пролетарского вкуса по отно-шению к еде в противовес чувственному удовольствию как критерию вкуса преодоленной буржуазной эпохи. Поскольку новая культура еды, как и многие остальные формы культуры строилась через отрицание ее старых, буржуазных норм (последние рассматривались как ис-ключительно регрессивные и деградационные), то не-избежен и выраженный аксиологический характер би-нарных оппозиций, кодирующих старый и новый фор-маты гастрономической культуры. В частности, пища рабочего/буржуя рассматривалась через оппозицию пища полезная/вредная - как две гастрономические стратегии, принципиально различные и проецирую-щиеся на все остальные сферы культуры, также выра-жающие специфику потребления, присущую двум идеологически противоположным классам: если рабо-чий в состоянии сделать выбор в пользу того, что не-обходимо и полезно (делегировав при этом право мар-кировки полезного государству и поощряемому им должному научному дискурсу), то буржуй ненасытен и стремится к удовольствию и острым ощущениям, по-требляя изысканные блюда.В «Книге о вкусной и здоровой пище» подчеркива-ется, что питание советского человека преодолевает присущую буржуазной культуре еды дихотомию гас-трономического изобилия, кулинарных изысков и го-лода, нехватки самой простой еды; преодолевает как раз за счет новой стратегии питания, которая основы-вается на научном рационализаторском подходе к пи-ще, учитывающем все физиологические потребности организма. Таким образом, декларируются две основ-ные задачи новой советской культуры еды - расшире-ние ассортимента продуктов и расширение возможно-стей их гастрономического преобразования, причем немалую долю в заботе о последнем должна была взять на себя советская пищевая промышленность: «Наша66задача - внедрять в потребление наиболее питатель-ные, наиболее вкусные продукты, обеспечить даль-нейший бурный рост здоровья, крепости советского человека на базе изобилия продуктов, на базе заботы о людях, на базе зажиточной, культурной жизни» [2. С. 24]. Особенно подчеркивается, что забота о питании советского человека осуществляется в тесном союзе с врачами и учеными, которые стремятся к такой пере-стройке питания, которая обеспечила бы «создание самого здорового, самого сильного в мире поколения людей» [2. C. 9]. В самом тексте «Книги о вкусной и здоровой пище» в комментировании тех или иных блюд, продуктов постоянно встречаются обосновы-вающие слова «с научной точки зрения», но при этом нельзя сказать, что удовольствие как критерий вкуса совсем потеряло свое значение в культуре еды совет-ского человека - просто оно стало вторичным по от-ношению к научно обоснованному, рациональному питанию, преследующему цель создания здорового сильного тела. Такая минимизация чувства удовольст-вия символически ставит человека в зависимость от власти, а также минимизирует потенциал его личност-ного развития. В конечном счете это выливается в по-пытку изменить характер удовольствия - удовольствие не от вкуса, но от пищи, обеспечивающей должное функционирование телесности, удовольствие от хоро-шо работающего тела.Так, новый быт советского человека формировался так или иначе под декларативно-пропагандистским воз-действием. В ответ на жуткое пьянство начала 1920-х гг. появился призыв к формирующейся элите общества пить коньяк и шампанское, которые рассматривались напитками, употребляемыми потому, что жить стало лучше. Водка же и все то, что вызывало соответствую-щее состояние сознание, рассматривалась присущим дореволюционному сознанию способу ухода от реаль-ности, хотя в целом подобная иерархия спиртных на-питков сохранила актуальность и по сей день. В своем автобиографическом эссе И. Бродский пишет о пьянст-ве пролетариата сталинской эпохи, выстраивая в один ряд взаимной детерминации все обстоятельства жизни пролетария: «Там, на заводе, став в пятнадцать лет фрезеровщиком, я столкнулся с настоящим пролета-риатом. Маркс опознал бы их немедленно. Они - а вернее, мы - жили в коммунальных квартирах - по че-тыре-пять человек в комнате, нередко три поколения вместе, спали в очередь, пили по-черному, грызлись друг с другом... рыдали, не таясь, когда загнулся Ста-лин, или в кино, матерились так густо, что обычное слово вроде аэроплана резало слух как изощренная похабщина, - и превращались в серый равнодушный океан голов или лес поднятых рук на митингах в защи-ту какого-нибудь Египта» [9. С. 79].Особого внимания заслуживает ситуация продукто-вого дефицита: в стране, неуклонно идущей по пути индустриализации и наращивания внешней мощи, за-бота о пище насущной своих граждан сводилась к под-держанию физиологического уровня выживания, о чем свидетельствуют исторические исследования, на кото-рые мы и ссылаемся (Н.Б. Лебина, Е.А. Осокина, Ш. Фицпатрик). Например, историк Е.А. Осокина отме-чает относительно периода конца 1920-1930-х гг.: «Да-же в Москве, которая снабжалась лучше других городов, хроническими стали очереди за маслом, крупой, моло-ком, перебои с картофелем, пшеном, макаронами, вер-мишелью, яйцами, мясом» [3. С. 48].Распределение еды становится государственным делом, подчиненным известному критерию - кто не работает, тот не ест. Данный лозунг носил отнюдь не абстрактный, но вполне конкретный и весьма эмпири-ческий характер: возможность человека не только вы-жить, но и жить сколько нибудь положительно оцени-ваемой жизнью была тесно связана с его трудовой вы-работкой и участием в труде, поддерживающем систе-му на данный момент. Е.А. Осокина пишет о продукто-вой норме как о степени оценки вклада индивида в строительство новой жизни и его полезности системе. Например, труд рабочего (и его продуктовый паек со-ответственно) был явно более необходим проводимой индустриализации, нежели труд, к примеру крестьяни-на. Распределение продуктов через карточки и продук-товые пайки отражало меру производимого каждым человеком общественного блага; можно сказать, что так, непосредственным, самым зримым образом на уровне первичного витального удовольствия оценивал-ся вклад индивида в дело строительства новой жизни.Таким образом, закладывалась и особая, интимная связь каждого конкретного человека и государства, как устанавливается связь между питомцем и хозяином, обеспечивающим витальные потребности питомца на свое усмотрение, но, безусловно, в соответствии с ка-ким-то порядком. Помимо идеологической подоплеки, такому положению вещей способствовал дефицит про-дуктов, которых не хватало настолько, что даже рабо-тающий человек как производитель общественного блага оказывался в ситуации, относительно прибли-женной к голоданию. Между тем система распределе-ния пищи приобретала все более жесткий и статусный характер: «Привилегии в продуктовом снабжении вы-ражались в различных формах: особые пайки, особые элитные закрытые магазины, особые столовые на рабо-те. Начиная со второй половины 1920-х гг. высокопо-ставленные партийные и правительственные чиновни-ки получали особые пайки» [3. C. 118]. Если ориенти-роваться на данные, которые приводит Е.А. Осокина, в такой паек входил более-менее стандартный набор продуктов, необходимых для нормального физического состояния, скудость же продовольствия, отпущенного не занятому в структурах власти человеку, порой дохо-дила до минимума.В связи с новой оценкой удовольствия, а именно с категорией полезности, связана и идея рационального питания, цель которого - забота об объективированной телесности, прежде всего здоровой, при этом сама по-требность человека в еде рассматривается как сугубо функциональная. Такая медикализация дискурса забо-ты о теле была призвана отсечь все индивидуальное как патологию, оставив нормой тело, идентичность которого связана с инкорпорированностью в единое тело социума. Новый стандарт удовольствия, находя-щийся в основе нарождающейся большевистской куль-туры еды, предполагал два важных момента: отказ от частных форм трапезы, поощряющих индивидуальные практики заботы-о-себе, а значит, и нормативно пато-67логичные формы индивидуального бытийствования в противовес общественному; и высокий уровень субли-мации, который может быть развернут как раз через реализацию стратегии перехода от принципа удоволь-ствия к принципу полезности.Так, идеология, связанная с пропагандой нового об-раза культуры еды, не считаясь с реальным положени-ем дел, а именно - с элементарным дефицитом продук-тов, широко декларировала принципы здорового пита-ния, основанные на новом, медикализированном и объ-ективированном видении телесности. Дефицит являлся не просто следствием тяжелой экономической ситуа-ции - без него тоталитарная культура еды становится невозможной. Функции дефицита включают в себя поддержание того уровня витальности, которого едва хватает на элементарное жизнеобеспечение, а также поддержание жесткой фиксации роли государства как жизнеподателя и зависимости от него на пищевом уровне (идея о кормовой функции власти заслуживает отдельного внимания и исследования). Дефицит обепе-чивал и некоторую насильственность совместной тра-пезы, куда каждый гоним не столько свободным выбо-ром, но прежде всего голодом. С дефицитом связан и феномен очередей за продуктами, которые можно упо-добить совместной охоте: ведь и там, и здесь осущест-вляется пищевое вожделение единой пищи - в первомслучае это туша животного, во втором - некая масса продуктов, которая распределяется между страждущи-ми, но всегда - это пища как таковая, еда в ее субстан-циальном качестве.Итак, основные характеристики тоталитарных страте-гий в сфере культуры еды - это обобществление трапезы, выражающееся в устранении частной кухни; усиление контроля над пищей под лозунгом рационализации и ме-дикализации питания; замена принципа удовольствия, служащего реализации либидо и становлению Эго, прин-ципом полезности, функционализирующим телесность и обеспечивающим стагнацию индивида на ранних стадиях личностного развития; делегирование заботы-о-себе внешней силе (максимальное впускание власти в про-странство самоотношения); дефицит продуктов питания, существующий в совокупности с гастрономическим ми-фом об изобилии. Анализ, даже поверхностный, тотали-тарного проекта культуры еды позволяет увидеть некото-рые его характеристики, функционирующие также и в современной культуре. Например, общими чертами для тоталитарной и современной гастрономических культур, являются следующие - понижение семиотического стату-са кухни, обеднение семантики трапезы, активность пи-щевой индустрии, реклама определенного гастрономиче-ского дискурса, на самом деле являющегося функцией общественного контроля.

Скачать электронную версию публикации