William Wordsworths creative work in the literary-critical understanding and interpretation of E.F. Korsh.pdf Одна из первых статей о Вильяме Вордсворте,опубликованных в России, принадлежит перу ЕвгенияФедоровича Корша. Хорошо владея английским, не-мецким и французским языками, он в 1829-1832 гг.работал переводчиком на Кронштадтской таможне, а с1832 по 1835 г. занимал должность секретаря генерала-гидрографа Главного морского штаба. Начиная с1834 г. Е.Ф. Корш публиковался под псевдонимом Е.К.в журнале «Библиотека для чтения», издававшемсяО.И. Сенковским, где в XII томе за 1835 г. и увиделасвет его статья «Фелиция Гименс и Виллиям Вордс-ворт». И.Ф. Масанов, атрибутировавший в своем сло-варе псевдоним Е.К. [1. С. 359], указывал также, чтосоставителями тома «Литературного наследства», по-священного И.-В. Гете, псевдоним и публикации подним в «Библиотеке для чтения» ошибочно приписыва-лись Елизавете Алексеевне Карлгоф-Драшусовой [2.С. 1001-1002], имевшей публикации за подписью Е.К.в «Современнике» за 1844 г. [1. С. 358].В качестве эпиграфа для своей статьи, написанной всвязи с кончиной Фелиции Гименс и выходом новогопоэтического сборника Вильяма Вордсворта «YarrowRevisited, and Other Poems» («Снова в Ярроу и другиестихотворения», 1835), Корш избрал слова С.-Т. Коль-риджа «Когда Вордсворт и Гименс умрут, в тот самыйдень будут похороны английской поэзии» [3. С. 162],призванные отразить общий упадок британской лите-ратуры, вызванный не только кончинами ведущих ав-торов - П.-Б. Шелли, Дж.-Г. Байрона, Дж. Крабба,В. Скотта, но и определенным отходом от поэтическойдеятельности Т. Мура, Р. Саути, угасанием творчестваС. Роджера. На этом фоне появление написанного подвпечатлением от поездок в Шотландию в 1831 и1833 гг. нового сборника стихотворений Вордсворта,заявившего о себе как о «блистательном светиле по-следнего ясного и торжественного дня» английскойпоэзии, «светиле первой величины» [3. С. 168-169],привлекло особое внимание, особенно учитывая тообстоятельство, что более ранние сочинения Вордсвор-та неизменно вызывали повышенный общественныйинтерес: первый его сборник «Lyrical Ballads, with aFew Other Poems» («Лирические баллады и несколькодругих стихотворений») претерпел четыре издания в1798, 1800, 1802 и 1805 гг., впоследствии были выпу-щены сборники «Poems, in Two Volumes» («Стихотво-рения в двух томах», 1807), «The Excursion» («Экскур-сия» («Прогулка»), 1814), «Poems» («Стихотворения»,1815), «Peter Bell» («Питер Белл», 1819), «The RiverDaddon, A Series of Sonnets and Other Poems» («К рекеДаддон, цикл сонетов и другие стихотворения», 1820),«Ecclesiastical Sketches» («Церковные очерки», 1822),«The Poetical Works» («Поэтические труды», 1827).Соглашаясь с английским критиком Вильямом Газ-литом (Хэзлитом) в том, что Вордсворт есть «чистоепроявление духа времени» [3. С. 169], Корш, однако,указывает и на некоторые препятствия, мешавшие аб-солютному успеху его поэзии, - «мглу, которою частооблекается мысль его», «обыкновенность избираемыхим предметов» [3. С. 169]. Однако отмеченные изъяныпредстают в восприятии русского критика своеобраз-ным новшеством в поэзии, посредством которого анг-лийский автор пытался создать новую поэтическуюсистему: «…поэзия его основана на крайнем и беспре-станном противоположении естественного искусствен-ному, духа человечества духу моды и суетного света, она выбирает самые пошлые происшествия, са-мые обыкновенные предметы, как будто для того, что-бы доказать, как занимательна природа своей сущест-венной красотою, не имеющею нужды в пышном одея-нии: отсюда эта странная смесь кажущейся простоты систинной глубиною, такая поразительная в "Лириче-ских балладах". Дураки им смея-лись; люди с умом едва могли понять их: так они былиновы» [3. С. 170].Корш внимательно наблюдает за контрастами в по-эзии Вордсворта («Происшествия у него ничтожнысоразмерно с презрением его к наружному блеску; раз-мышления глубоки соразмерно с важностью и высокимпарением его ума» [3. С. 170]), а затем, дабы охаракте-ризовать «простой и безыскусственный слог» англий-ского поэта, проводит параллель между старыми прие-мами версификации и новыми формами английскогопоэта, называя первые «театральными побрякушками»,а последние - «венком из свежих цветов» [3. С. 171]. Вкачестве примера в статье процитированы строки изстихотворения Вордсворта «Моей сестре» («To my Sister», 1798), предваренные их прозаическим переводом:«Стих Вордсворта не пьет благоуханий рощи, но егофантазия придает чистосердечную радость голым де-ревьям, торчащим на обнаженных скалах, простой тра-ве, которая зеленеет в поле, - «To the bare trees andmountains bare, / And grass in the green field» [3.С. 171]. Корш воссоздает и другие образы, выразитель-но прорисованные Вордсвортом, - пеструю ленту раду-ги, стелющуюся по серым облакам; ветерок, шелестя-щий полуиссохшим папоротником; каплю росы, дро-жащую на тычинке поникшего цветка, - после чегоприбегает к сравнению: «Как жаворонок вылетает изоржи, где его гнездышко, и вьется поземи, приветствуяутреннее небо, так полевая муза Вордсворта витает ввысотах размышления, не удаляясь, однако ж, от зем-ли» [3. С. 171].Среди причин обновления поэзии Вордсворта былиназваны досада обманутого честолюбия, лень и естест-венная гордость, помешавшие английскому авторудостичь знаний и почестей. По мнению Корша, опаса-ясь «перещеголять смешной надутостью своих пред-шественников, он кинулся в противнуюсторону» и добился тем самым успеха, так как «никто вмире не сообщал такой важности ничтожным предме-там; никто не переводил так красноречиво простейшихчувств человеческого сердца» [3. С. 172]. Описываяглубину слияния Вордсворта с природой («он личноучаствует в природе», «малейший цветок внушает емупомыслы, которые проникают часто глубже слез»),русский критик цитирует два стиха из «Оды: признакибессмертия» («Ode: Intimations of Immortality», 1804,опубл. в 1807): «To him the meanestflower that blows can give / Thoughts that do often lie to deep for tears» [Меня самый скром-ный цветок наводит на / Мысли, которые слишком час-то лежат слишком глубоко для слез] [3. С. 172], послечего воссоздает новый ряд поэтических образов Вордс-ворта - маргаритку, глядящую лирическому герою вглаза светлым взором старого друга; кукушку, сказы-вающую «песни невыразимые», напоминающие о пер-вой молодости; гнездо коноплянки, способное привес-ти героя в детский восторг; увядший листок, развевае-мый ветром; серый плащ под дождем; наконец, скудныймох на утесах. Вордсворт «привил глубокую мысльсвою к сельскойЗначительная часть статьи представляет собой про-заический перевод вошедшего в новый сборник стихо-творения «Lines Suggested by a Portrait from the Pencil ofF.Stone» («Строки, вызванные портретом работыФ. Стоуна», 1834, опубл. в 1835), призванный подтвер-дить мысль о неповторимой способности английскогопоэта «сливать в одно гармоническое описание, расскази думу» [3. С. 176].В данном произведении Вордсворт находит взаимо-связь между чувствами, внушенными ему портретоммолодой девушки J.Q. (Jemima Quillinan), и эмоциями,возникающими у монаха при виде картины Тициана«Тайная вечеря» (Titian's «Lord's last supper») - своегорода символа бессмертия настоящего искусства, спо-собного перешагнуть через Смерть и Время, увекове-чить в веках подлинного творца: «…Art / createsand fixes, in despite / Of Death and Time, the marvels ithath wrought» [6. P. 19] […Искусство / творит иувековечивает, несмотря на / Смерть и Время, чудеса,которые оно создало] - «…искусство творит и увековечивает чудеса своих созданий наперекорсмерти и времени» [3. С. 177-179].Описание портрета в оригинале не столь эмоцио-нально, как в русском переводе, изобилующем воскли-цательными предложениями. Они создают впечатле-ние, что переводчику недостаточно только слов, чтобывыразить свой восторг, причем эмоциональное описа-ние дополнено в русской интерпретации риторическимвопросом, подчеркивающим неизбежность восторжен-ного восприятия мира при свидании с возлюбленной:«…whose stillness charms the air, / Or seems to charm it,into like repose; / Whose silence, for the pleasure of theear, / Surpasses sweetest music» [6. P. 18] […чье спокой-ствие чарует воздух, / Или кажется, что чарует его по-добным спокойствием; / Чье безмолвие для усладыслуха / Превосходит сладчайшую музыку] - «Это пре-лестное лицо так спокойно! О, оно разливает спокойст-вие и воздухе! По крайней мере, кажется, что мир, егоокружающий, может быть только от него. А это без-молвие, которому внимаешь подле милой, не слаще лидля уха самой восхитительной музыки?» [3. С. 176];«…There she sits / With emblematic purity attired / In awhite vest…» [6. P. 18] […Там сидит она / С символи-ческой чистотой облаченная / В белое одеяние…] -«Там сидит она! Ее платье - эмблема чистоты!» [3.С. 176]; «…from Imagination take / The treasure…» [6.P. 18] […из Фантазии забери / Сокровище…] - «По-хить этот клад своим воображением!» [3. С. 176].Если Вордсворт в деталях раскрывает особенностимастерства художника, представившего тень на карти-не гармонично, с умением, полученным от природы(«…toned harmoniously, with skill / That might from naturehas been learnt in the hour / When the lone shepherdsees the morning spread / Upon the mountains…» [6.P. 18] […оттененная гармонично, с умением, / Которое,возможно, от природы было получено в час, / Когдаодинокий пастух видит утро, наступающее / В го-рах…]), то Корш только лишь характеризует в общихчертах тень на живописном полотне и никоим образомне вдается в секреты творческой мастерской(«…гармоническая; прозрачный отсвет неба, подобныйтому, каким уединенный пастух любуется утром нагорах своих» [3. С. 176]). При интерпретации обращен-ного к читателю призыва Вордсворта созерцать уви-денное Корш старается уйти от конкретности и дажеабстрагирует описание, заменяя, в частности, «Атлан-тический океан» («the Atlantic ocean») на «неизмери-мость океана»: «…what mine eyes behold, see thou, /Even though the Atlantic ocean rolls between» [6. P. 18][…то, что мои глаза видят, узри ты, / Даже если Атлан-тический океан разделяет нас] - «Дай глазам своимнасмотреться на то, что я созерцаю моими; хотя бытьможет, неизмеримость океана разделяет нас друг с дру-гом» [3. С. 176].Корш сохраняет при переводе возвышенность пред-ложенной Вордсвортом характеристики девушки как«отпрыска, пленяющего душу Искусства» («offspring ofsoul-bewitching Art»), говорит о «деве искусства, деве-очаровательнице»; вместе с тем пространное воспеваниедевичьей непорочности существенно сокращено в рус-ской интерпретации: «…Childhood here, a moon / Crescentin simple loveliness serene, / Has but approached thegates of womanhood, / Not entered them; the heart is yetunpierced / By the blind Archer-god; her fancy is free: / Thefount of feeling if unsought elsewhere, / Will not be found»[6. P. 19] […Детство здесь, луна / Неполная в простойкрасоте ясная, / Всего лишь подошла к воротам женст-венности, / Не вошла в них; сердце еще не пронзил /Слепой Стрелец-бог; ее воображение свободно: / Источ-ник чувств, где бы ни искать, / Не будет найден] - «Этадевушка не женщина, это светлый, молодой месяц, яс-неющий на небе; она на пороге, ведущем из детства кюности, но она еще не перешагнула» [3. С. 177].Если Вордсворт говорит о некоем синем цветке,сорняке, растущем среди желтоватой пшеницы («a littlewild-flower» («маленький полевой цветок»), «a blueflower» («синий цветок»), «the floweret» («цветочек»)),не упоминая напрямую василька («…holds … / /…a little wild-flower, joined / As in a posy, with a few paleears / Of yellowing corn, the same that overtopped / And intheir common birthplace sheltered it / Till they wereplucked together; a blue flower / Called by the thrifty husbandmana weed; / But Ceres, in her garland, might haveworn / That ornament, unblamed. The floweret… / …was,she knows, / (Her father told her so) in youth's gay dawn /Her mother's favourite…» [6. P. 19-20] […держит … / / …маленький полевой цветок, вместе, / Как вбукетике, с несколькими бледными колосьями / Жел-товатой пшеницы, тех самых, что возвышались / И вих общем месте появления прикрывали его, / Покаони не были сорваны вместе; синий цветок, / Назы-ваемый бережливыми земледельцами сорной травой; /Но Церера всвоем венке, возможно носила / Это украшение, безпорицания. Цветочек… / …был, она знает, / (Ее отецтак говорил ей) на радостной заре молодости / У еемамы любимым…]), то Корш настойчиво повторяетконкретное название цветка: «…держит она василек инесколько бледно-желтых колосьев, - тех, которыеродились с васильком и защищали его, пока их вместене сорвали. Этот василек, который трудолюбивыеземледельцы называют худой травою, а Церера с гор-достью вплетает в свою гирлянду; этот василек… оназнает: отец ей это сказывал - этот василек был люби-мым цветочком ее матери, когда веселая заря молодо-сти горела над нею» [3. С. 177].При интерпретации рассуждения о вечности искус-ства («Strange contrasts have we in this world of ours! /That posture, and the look of filial love / Thinking of pastand gone, with what is left / Dearly united, might be sweptaway / From this fair Portrait's fleshly Archetype, / Evenby an innocent fancy's slightest freak / Banished, not ever,haply, be restored / To their lost place, or meet in harmony/ So exquisite; but 'here' do they abide, / Enshrined forages. Is not then the Art / Godlike, a humble branch of thedivine, / In visible quest of immortality, / Stretched forthwith trembling hope?» [6. P. 20-21] [Странные противо-положности есть у нас в этом нашем мире! / То выра-жение и взгляд дочерней любви / Рассуждающей опрошлом и ушедшем, с тем, что осталось, / Нежно объ-единенном, можно смахнуть / С этого телесного Ори-гинала Портрета, / Даже невинный малейший капризвоображения / Сотрет, никогда, возможно, не будутвозвращены / На свое место, или не обретут гармонии /Такой изящной; но 'здесь' они остаются неизменными,/ Бережно хранимые веками. Тогда не Искусство ли /Богу подобно, простая ветвь божественного, / В явномпоиске вечности / Рвущееся вперед с трепетной надеж-дой?]) Корш несколько утрировал замысел оригинала,заменив раздумья эмоциями, раскрываемыми с помо-щью восклицательных конструкций: «Странные проти-воположности бывают на свете! Это лицо, этот взгляддетской любви, который стремится в прошедшее, непокинув настоящего, все это святое выражение моглостереться с живого подлинника легчайшим дуновениемкакой-нибудь невинной прихоти! И, быть может, нико-гда не повторилось бы оно потом в этих чертах, в этомчистом, отрадно-гармоническом положении! Но вотоно упрочено здесь на веки! О, не божественно ли ис-кусство, не скромная ли это ветвь Древа Божия, когдаоно так рвется за бессмертием и возносится к нему,трепеща от надежды?» [3. С. 178].Несмотря на точное воспроизведение слов монаха,передающих чувства, внушенные ему картиной «Тай-ная вечеря», Корш в заключительной части переводаввел синтагму «настоящие гости», отсутствующую вподлиннике: «…"Here daily do we sit, / Thanks given toGod for daily bread, and here / Pondering the mischiefs ofthese restless times, / And thinking of my Brethren, dead,dispersed, / Or changed and changing, I not seldom gaze /Upon this solemn Company unmoved / By shock of circumstance,or lapse of years, / Until I cannot but believethat they - / They are in truth the Substance, we the Shadows"» [6. P. 22] ["Здесь ежедневно мы сидим, / Благо-даря Бога за каждодневный хлеб, и здесь, / Размышляяо бедах этих беспокойных времен / И думая о своихбратьях, умерших, разошедшихся, / Изменившихся именяющихся, я нередко пристально смотрю на этоторжественное собрание, неподвластное / Потрясениюобстоятельств или течению лет, / Пока не уверяюсь,что они - / Они на самом деле реальность, мы - те-ни"] - «Мы приходим сюда каждый день и благодаримБога за насущный хлеб, который он дает нам; здесьдумаю я о братьях умерших или рассеянных, сменяю-щихся или сменившихся! Очень часто гляжу я на тор-жественное собрание в этой картине, которой ни об-стоятельства, ни годы не могли тронуть с места, и то-гда мне невольно верится, что эти живописные лицанастоящие гости - действительность, а мы - толькотени» [3. С. 178-179].Интерес Корша к творчеству Вордсворта, отчетливовыраженный в статье «Фелиция Гименс и ВиллиямВордсворт», также способствовал появлению вXIV томе «Библиотеки для чтения» за 1835 г. выпол-ненного Коршем поэтического перевода «Нас семеро.We are seven Вордсворта».Одна из самых знаменитых баллад Вордсворта «Weare Seven» («Нас семеро»), вызвавшая немало суровыхи иронических оценок в литературных кругах XIX в.,была написана в Альфоксдене в 1798 г. Девочку, ге-роиню произведения, английский поэт повстречал ещев 1793 г. возле замка Гудрич, когда, посетив во времяпутешествия из Альфоксдена в Лентон в сопровожде-нии своей сестры Дороти и друга С.-Т. Кольриджа ост-ров Уайт и долину Сейлсбери, продолжал свой путьвверх по течению реки Уай.Интересен тот факт, что сначала Вордсворт написалпоследний стих первой строфы, и только когда стихо-творение было почти закончено, он вернулся к его на-чалу, обратившись за помощью к Кольриджу, чей ва-риант с небольшими изменениями Вордсворта и от-крывает балладу: «A simple child, dear brother Jim, / Thatlightly draws its breath, / And feels its life in every limb, /What should it know of death?» [6. P. 3] [Простодушноедитя, дорогой брат Джим, / Которое дышит легко / Иживет каждой клеточкой, / Тебе ль о смерти знать?].Большая часть произведения (за исключением пер-вых трех строф) представляет собой диалог лирическогогероя и встреченной им девочки, которая упрямо утвер-ждала, что в ее семье семеро детей, хотя двое из них ктому времени уже умерли. Акценты, расставленныеВордсвортом, позволили многим современным крити-кам утверждать, что баллада стала символом идейного ихудожественного падения поэта, который, в свою оче-редь, обвинялся в проповеди смирения, апологии дет-ского мировосприятия и чрезмерной увлеченности про-блемами загробной жизни. Однако при непредвзятомвосприятии нетрудно заметить, что поэта «волнует нестолько вопрос о загробной жизни, сколько различиедвух сознаний: логически-рассудочного, трезвого созна-ния взрослого и наивно-мифологического, интуитивногодетского сознания, которому свойственны не столькомистика, религиозность, сколько непосредственно-чувственная предметность» [7. С. 31]. В восприятии де-вочки душа и тело человека не существуют отдельнодруг от друга, более того, она не может понять смертикак уничтожения однажды возникшей жизни. Следова-тельно, умереть для нее - значит уйти, переместиться впространстве, но не измениться качественно, не разо-рвать своих связей с миром живых; для нее нет разницымежду отплытием братьев на корабле или отъездом вгород и уходом брата и сестры в могилу. Удивляясьупорству девочки, автор вместе с тем всем эмоциональ-ным настроем стихотворения вносил оттенок сожаления,обусловленный тем, что сам он уже не может разделитьискренней детской веры. По наблюдению И.Г. Гусмано-ва, именно в этом и состояла «тоска романтика по утра-ченной цельности мировосприятия» [7. С. 32].Поэтическая сила баллады английского поэта объ-ясняется гармонией ее содержания и формы: простота,естественность маленькой героини с ее светлым взгля-дом, непосредственностью, привязанностью к природе,кладбищу, дому, с ее любовью к близким и верой вбессмертие этой любви подчеркнуты безыскусностью инепритязательностью стиха Вордсворта. Вероятно,английский поэт сознательно использовал неполнуюрифмовку четверостиший в духе народной баллады,избегая внутренних рифм. И только один раз, в моменткульминации, в десятой строфе, когда девочка, потерявтерпение, с искренним недоумением объясняла взрос-лому, что умершие брат и сестра никуда не делись, чтоони рядом, поэт употребил внутреннюю рифму: «Theirgraves are green, they may be seen» [6. P. 4] [Их могилызелены, их можно видеть]. Затем внезапно напряжениеисчезало, девочка спокойно рассказывала о своей жиз-ни, и только в последних словах поэта возникала ха-рактерная нота отчаяния и восхищения, поскольку ста-новилось ясно, что девочку не удастся переубедить.Впервые баллада Вордсворта, вызвавшая интересрусских поэтов и переводчиков XIX в., была переведе-на в 1832 г. поэтом И.И. Козловым и опубликована вкниге «Собрание стихотворений Ивана Козлова»(СПб., 1833). Перевод Козлова близок английскомуоригиналу образностью, характерными интонациями,формой построения и сохранением размера и общегоколичества стихов; немногочисленные изменения, вне-сенные в текст переводчиком, несущественны и в це-лом не изменяют основную идею произведения [см.: 8.С. 235-239]. Корш в своей интерпретации, отойдя оторигинала, поделил стихотворение на пять смысловыхчастей (вступление, описание девочки, разговор незна-комца и ребенка, рассказ о смерти брата и сестры, за-ключение), а также сократил два стиха, оборвав шес-тую и четырнадцатую строфы.Английская баллада была также интерпретированамолодым Я.К. Гротом, впоследствии видным ученым-литературоведом, опубликовавшим свой перевод, ори-ентированный на детскую аудиторию, в журнале«Звездочка» (1843, ч. 6), издававшемся А.О. Ишимо-вой, а затем включившим его в свой сборник «Стихи ипроза для детей», вышедший в Санкт-Петербурге в1891 г. Направленность перевода на юного читателябыла ощутима в подборе лексики, изобразительно-выразительных средств, однако при этом нисколько ненарушила принципиального для Я.К. Грота формаль-ного соответствия оригиналу в метрике, рифме и дажев общем количестве стихов (шестьдесят девять).Особо ценимая всеми поэтами «озерной школы», втом числе и Вордсвортом, «простота» («a simple child»)передана в интерпретациях Козлова и Корша как ощу-щение легкости и безграничной жизненной силы, при-сущее мировосприятию ребенка: «Легко радушное ди-тя / Привыкшее дышать, / Здоровьем, жизнию цветя, /Как может смерть понять?» (И.И. Козлов; [9. С. 211]) -«Ребенку так легко дышать на свете! / Он жизни по-лон, - и зачем ему / О смерти знать? Нет, мысли эти /Несродны детскому уму» (Е.К. [10.С. 77]); в переводе Грота простота отождествлена сосчастьем, беззаботностью, игривостью: «…Как счаст-ливо дитя! / Как беззаботно, как резво! / В нем жизньиграет и кипит; / Смерть непонятна для него» [11.С. 29]. Из всех русских переводчиков только Козловотносительно точно указал возраст девочки, которой,согласно английскому оригиналу, было восемь лет:«She was eight years old, she said» [6. P. 3] [Ей было во-семь лет, она сказала] - «Лет восемь было ей» [9.С. 211]; в других интерпретациях девочка оказываласьмоложе: Корш утверждал, что ей семь лет («Семь летей, по ее словам» [10. С. 77]), Грот - что ей нет и семи(«Ей был седьмой лишь год» [11. С. 29]).При создании портрета юной героини Вордсвортуделил основное внимание ее густым кудрявым воло-сам («Her hair was thick with many a curl / That cluster'dround her head» [6. P. 3] [Ее волосы были густы со мно-жеством кудряшек, / Которые вились вокруг головы]) ивыразительным глазам («Her eyes were fair, and veryfair; / - Her beauty made me glad» [6. P. 3] [Ее глаза бы-ли красивые, очень красивые, / Ее красота обрадоваламеня]). Козлов добивался особой теплоты описания спомощью уместного употребления уменьшительно-ласкательной лексики («головка», «малютка»), а такжезамены «красивых глаз» («eyes fair») «красивымвзглядом»: «Ее головку облегла / Струя густых кудрей / / И радовал меня красой / Малютки милойвзгляд» [9. С. 211]. Корш, восторженно характеризо-вавший густые кудри героини и ее «глазки, чудо красо-ты», вносил в перевод упоминание о плечах, на кото-рые ниспадают волосы («Дивлюсь густым ее кудрям, /Волнами вьющимся на плечи!» [10. С. 77]), а затем де-лал не соответствующий оригиналу решительный вы-вод: «Все в этой девочке отрада» [10. С. 78]. Грот, на-ряду с кудрявыми волосами и «яркими глазами», отме-чал румяность лица девочки и сравнивал ее прелесть спрелестью ангела: «Как ангел, прелести полна. / У нейкудрявы волоса, / Румяно личико у ней, / И что за яркиеглаза! / От них мне стало веселей!» [11. С. 29].В результате существенной переработки началотретьей строфы английского оригинала, характеризо-вавшее носившую растрепанную одежду девочку какжительницу глухой деревни, расположенной среди ле-сов («She had a rustic, woodland air, / And she was wildlyclad» [6. P. 3] [У нее был вид жителя деревни, располо-женной в лесистой местности, / Она была в растрепан-ной одежде]) получило в переводе Козлова иное звуча-ние: его героиня живет в степи, у нее дикий вид и ди-кий простой наряд: «И дик был вид ее степной, / И дикпростой наряд» [9. C. 211]. Перемещая место действияиз лесистой местности в степь, переводчик несколькорусифицировал текст, поскольку, как известно, в Анг-лии нет степей; вместе с тем подчеркивались незауряд-ность, оригинальность, самобытность героини, дочеристепей, подобной романтическим цыганкам из произ-ведений современников Козлова. Корш, опустив упо-минание о лесистой местности, акцентировал вниманиена различиях городского и более простого сельскогообразов жизни, сказавшихся на внешнем виде девочки,придавших «дикую странность» ее наряду: «Простые,сельские черты, / И странность дикая наряда» [10.C. 77]. Более других отклонился от английского ориги-нала Грот, который свел весь фрагмент к краткому со-общению о бедном платье героини, взятому, к тому же,в скобки с целью подчеркнуть всю его незначитель-ность по сравнению с очарованием ребенка: « она/ (Хоть в бедном платьице) была » [11. C. 30].Особенностью перевода Грота стало использованиемногочисленных восклицательных синтаксическихконструкций, призванных показать восхищение авторакрасотой и непосредственностью ребенка («…Как сча-стливо дитя!»; «Как беззаботно, как резво!»; «И что заяркие глаза!» [11. C. 29]). В оригинале Вордсворта и впереводе Козлова таких предложений нет; побудитель-ные конструкции у Корша несколько искусственны,хотя и выполняют функцию акцентировки внимания напафосности описания: «Ребенку так легко дышать насвете!» [10. C. 77]; «Дивлюсь густым ее кудрям, / Вол-нами вьющимся на плечи!» [10. C. 77].Если у Вордсворта используется, по сути, одно об-ращение к девочке - «little (sweet) Maid (Maiden)» («ма-лютка», «милашка»), то набор обращений в интерпре-тации Грота чрезвычайно широк: «крошка», «малют-ка», «душенька», «светик», «мой друг». Козлов, несклонный к обращениям, лишь однажды называет де-вочку «дружком»; в переводе Корша использовано об-ращение «вострушка», подчеркивающее смышленостьдевочки, и шаблонизированные инверсивные обороты«душа моя» и «друг мой». В свою очередь девочка вбалладе Вордсворта называла незнакомого собеседника«сэром» («Sir») и «хозяином / господином» («Master»),что было трансформировано русскими интерпретато-рами в русифицированное «барин» (И.И. Козлов,Е.Ф. Корш) и «сударь» (Я.К. Грот).Упомянутый Вордсвортом в пятой и седьмой стро-фах порт Конуэй («Conway»), находящийся в СеверномУэльсе («And two of us at Conway dwell / / two at Conway dwell» [6. P. 3] [(И) двое в Ко-нуэй живут]), стал в русских интерпретациях селом(«Нас двое жить пошли в село / / Двое жить в селопошли») [9. C. 211]) или городом без определенногоназвания (« двое в городе / / Да двое вгороде живут» [10. C. 78]). Грот вообще не упоминаетни про село, ни про город, более того, почему-то реша-ет, что вордсвортовская героиня имеет в виду двухбратьев, хотя в реальности нигде не говорится, братьяэто или сестры: «Живут два братца у родни / / Двау родни, ты говоришь» [11. C. 30].Неопределенное дерево на кладбище («the churchyardtree») из восьмой строфы английского оригинала винтерпретации Козлова становится ивой («Здесь на клад-бище двое нас / Под ивою в земле» [9. C. 212]), в переводеКорша - ясенями («В земле, под купою ясеней» [10.C. 78]), у Грота - березой; кстати, в восьмой строфе пере-вода Грота дерево вообще не называется, а захоронениеоказывается расположенным не на кладбище, а у хижины(«Они близ хижины лежат» [11. C. 30]), и только в один-надцатой строфе появляется упоминание о березе («Тампод березкой я сижу» [11. C. 31]). Расстояние от дома ма-тери до детских могил, определенное в десятой строфевордсвортовской баллады как «дюжина шагов или боль-ше» («twelve steps or more»), было сокращено Козловымдо десяти («И десяти шагов / Нет от дверей родной моей»[9. C. 212]), Коршем и Гротом - до пяти шагов, причем упоследнего из переводчиков - не от дома, а от дороги: «Захижиной шагов пяток назад» [10. C. 78] и «Вон от путишагах в пяти» [11. C. 30].Вероятно, Грот был знаком с переводом Козлова, начто указывает предельная близость интерпретацииодиннадцатой строфы: «My stockings there I often knit, /My 'kerchief there I hem, / And there upon the ground Isit - / I sit and sing to them» [6. P. 4] [Чулки там я частовяжу, / Платок там я подрубаю, / И там на земле я си-жу - / Я сижу и пою им] - «Я часто здесь чулки вяжу, /Платок мой здесь рублю, / И подле их могил сижу, / Ипесни им пою» [9. C. 212] - «Там часто я чулок вяжу, /Или платочек свой рублю; / Там под березкой я сижу /И братцам песенки пою» [11. C. 30-31]. Впрочем, Гротпривнес в свой перевод упоминание о березе и замеча-ние об умерших «братцах», неверное по отношению коригиналу, согласно которому на кладбище похороне-ны брат и сестра героини («My sister and my brother» [6.P. 3]). В переводе Корша дополнительно названо такоезанятие девочки, как шитье нарядов для куклы, а такжепоказаны неожиданные чувства героини, ощущающейсебя «как в раю», находясь подле умерших брата и се-стры: «И я хожу туда вязать чулочек, / Для куклы шитьили рубить платочек. / На травке сидя как в раю, / Дляних я песенки пою» [10. C. 78]. Ужин героини, охарак-теризованный Вордсвортом в двенадцатой строфе как«маленькая миска» («little porringer»), представлен врусском переводе Козлова как «сыр и хлеб», а в другихинтерпретациях не упомянут вовсе.Если в английском оригинале практически ничегоне говорится о летних занятиях героини возле родст-венных могил и при этом утверждается, что она «бега-ла и каталась» («would run and slide») около них зимой(«So in the church-yard she was laid; / And when the grasswas dry, / Together round her grave we played, / Mybrother John and I. / And when the ground was white withsnow, / And I would run and slide, / My brother John wasforced to go, / And he lies by her side» [6. P. 4-5] [И по-ложили ее на кладбище; / И когда трава была сухая, /Вместе у ее могилы мы играли, / Мой брат Джон и я. /И когда земля стала бела от снега, / И я бегала и ката-лась, / Моему брату Джону пришлось уйти, / И он ле-жит рядом с ней]), то в переводе Грота, напротив, ни-чего не упомянуто о зимних увлечениях девочки, норассказано, как летом возле могил она рвала цветы иплела венки: «Зарыли гроб ее; над ним / Цветочки по-сле я рвала, / И с братом маленьким моим / Все летотам венки плела. / Пришла зима: уж брат не мог / Иг-рать по-прежнему со мной; / Закрыл глаза и в гробиклег, / И спит он также под землей» [11. С. 31].Грот не переводит имени умершего брата девочкиДжона (John), хотя имя ее сестры Jane у него переведе-но как «Дженни». Козлов упоминает и несчастную«малютку Дженни», и внезапно умершего Джона: «Ко-гда ж ее мы погребли / И расцвела земля - / К ней намогилку мы пришли / Резвиться, Джон и я. / Но толькодождалась зимой / Коньков я и саней, / Ушел и Джон,братишка мой, / И лег он рядом с ней» [9. C. 212].Корш вообще не называет имен детей, достаточно рав-номерно представляя их летние увлечения (игры) изимние забавы («катанья»): «На кладбище ее зарыли. /Все лето с братцем мы ходили / К ней над могилкоюиграть; / Вот стал и снег уж выпадать, / Уж началися икатанья, - / Брат захворал - и, без страданья, / Он ря-дышком с сестрицей лег» [10. C. 79].В финале баллады Вордсворт противопоставляетпонимание смерти взрослым и ребенком, прибегая кповтору, показывающему осознание взрослым своейправоты («But they are dead; those two are dead!» [6.P. 5] [Но они мертвы; те двое мертвы!]), и дополнениюпоследнего из семнадцати четверостиший дополни-тельным пятым стихом: «And said, Nay, we are seven!»[6. P. 5] [И сказала: «Нет, нас семеро!»]. Характерныйприем повтора в первом стихе заключительной строфыне нашел отклика в русских переводах, однако Козловвсе же использовал повтор - в добавленном к послед-нему четверостишию стихе: «О нет, нас семь, нассемь!» [9. C. 212]. Корш прибегнул к построению кон-струкции с двумя отрицаниями, пользуясь тем обстоя-тельством, что в русском языке, в отличие от англий-ского, в предложении может быть больше одного от-рицания: «И ей казалось очень ясно, / Что жить нельзяне всемером!» [10. C. 79]. В переводе Корша поведениедевочки представлено непонятным не только для слу-чайного собеседника, но и для матери: в двенадцатойстрофе, расширенной за счет сокращения строфывосьмой, имеется не соответствующий английскомуоригиналу стих «Хоть маменьке не по нутру» [10.C. 79], показывающий чуждость для матери похожде-ний девочки на кладбище в гости к умершим. Пожалуй,только в переводе Грота последний стих передан мак-симально близко вордсвортовскому оригиналу: «И всетвердила: Нет, нас семь!» [11. С. 32].Проведенное сравнение баллады Вордсворта «Weare Seven» и ее русских интерпретаций показываетстремление всех переводчиков адаптировать ориги-нальное произведение английского автора к россий-ской действительности посредством активного исполь-зования вариативных лексических возможностей рус-ского языка. Тем не менее Козлов максимально полнопередал внутреннюю атмосферу английского подлин-ника, тогда как у Корша можно видеть отдельные про-извольно добавленные художественные детали, чуж-дые духу первоисточника. Отступления от оригинала винтерпретации Грота связаны в основном с ее ориента-цией на детскую аудиторию, требовавшей избиратель-ного подбора лексико-грамматических средств.Подводя итоги, отметим, что одна из первых в Рос-сии статей о В. Вордсворте, написанная Е.Ф. Коршем,способствовала популяризации творчества английскогопоэта в России. В статье представлена критическаяоценка сочинений Вордсворта из поздних сборников,причем оригинальные размышления дополнены про-заическими переводами отрывков двух стихотворе-ний - «Моей сестре» и «Ода: признаки бессмертия», атакже полной интерпретацией в прозе стихотворения«Строки, вызванные портретом работы Ф. Стоуна».Несмотря на то что перечисленные прозаические пере-воды никоим образом не отражают поэтической красо-ты сочинений Вордсворта, в них наглядно ощутимоединение поэта с природой, яркими красками окру-жающего мира. Перевод стихотворения «Нас семеро»,осуществленный несколько позже, при всем своем не-совершенстве свидетельствует, что значительный ин-терес Корша к Вордсворту не был сиюминутным, крат-ковременным, а сохранялся на протяжении определен-ного, пусть и непродолжительного, этапа.

Скачать электронную версию публикации