Space of state as political and religious worlds in interpretation of E. Gibbon and N.M. Karamzin.pdf Представители англо-шотландской историографи-ческой традиции второй половины XVIII в., рассматри-вающиеся в современной науке как представители фи-лософской истории [1], обращались к истории Рима какк отправной точке европейской истории. Д. Юм затро-нул проблемы римского прошлого в связи с исследова-нием начального периода истории Англии [2. С. 1-14].В. Робертсон коснулся истории Рима в работе, посвя-щенной истории Шотландии [3. С. 1-3], и в труде, вос-создававшем эпоху Карла V [4. С. 1-20]. «Историяупадка и разрушения Римской империи» Э. Гиббона,ставшего «еще более читаемым, еще более влиятель-ным» исследователем, чем его великие коллеги [5.С. 179], оказала большое влияние на европейскуюнауку, включая российскую науку истории. Размышле-ния Э. Гиббона и Н.М. Карамзина над возможнымивариантами корреляции между изменением государ-ственного, религиозного пространств, политическойсвободой и перспективой сохранения стабильности вгосударстве, представляется, сохраняют потенциалвлияния на проблемы, с которыми столкнулась циви-лизация постмодерна. Как отмечает В.Е. Матвеев, всовременной империологии наиболее интересным «ипо сей день является изучение Римской империи какобщепризнанного эталона империи» [6. С. 227]. В этомотношении история и римской, и российской государ-ственности, с ее «имперским проектом», «имперско-стью», по терминологии Ю.М. Осипова [Там же.С. 225], может рассматриваться как часть современно-сти, как результат «растяжения» исторического време-ни [7. С. 36-41]. При анализе текста «Истории государ-ства Российского» Н.М. Карамзина, рассматривавшеготруды «Исторического триумвирата Британии» в каче-стве значимого образца, обращение к труду Э. Гиббонапредставляет особенный интерес в контексте историо-графической компаративистики, призванной придатьновый импульс исследованиям в области историографииотечественной истории [8].Э. Гиббон начал писать «Историю упадка и разру-шения Римской империи» по итогам своего визита вРим в 1764 г., имея возможность учитывать выводыработы Ш. Монтескье «Размышления о причинах вели-чия и падения римлян», появившейся тридцатью года-ми ранее [9]. Труд Э. Гиббона создавался в тот период,когда, по словам С. Тулмина, продолжался резкийподъем суверенитета национальных государств в Ев-ропе, когда мало кто сомневался, что следует рассмат-ривать национальное государство как главную формуполитического объединения [10. С. 139]. Приступая канализу процесса распада римского мира, Э. Гиббонподчеркивал, что это пространство в настоящем разде-лено на множество независимых, враждующих одно сдругим государств [11. Ч. 1. С. 67]. Продолжая сопо-ставление, Гиббон отметил, что в Римской империиобщая численность населения превышала населениеновейшей Европы, являя собой «самое многолюдноеобщество, какое когда-либо жило под одной и той жеправительственной властью», поскольку там «числорабов, по меньшей мере, равнялось числу свободныхобитателей» [Там же. С. 89]. Стремясь понять, благо-даря чему держалась столь обширная политическаясистема, воздвигнутая, оберегавшаяся «мудростьюмногих веков» [Там же. С. 75], историк дал характери-стику всех территорий, которые входили в Римскуюимперию [Там же. С. 67-73], простиравшихся «от За-падного Океана до Тигра и от горы Атласа до Рейна иДуная» [Там же. С. 223]. Тезису Гиббона противопо-ставит позднее свое видение пространства России Ка-рамзин, отметив, что «никогда Рим в своем величии немог равняться с нею, господствуя от Тибра до Кавказа,Эльбы и песков Африканских» [12. Т. 1. С. 14-15]. ЕщеМонтескье писал, что республика в Риме могла суще-ствовать до тех пор, пока ее владения ограничивалисьИталией [9. С. 85], но вывод Гиббона о том, что «обще-ственную свободу поглощали обширные завоевания»[11. Ч. 1. С. 57], опирался на значительно большее со-брание фактов.Исследователь, анализировавший в связи с римскойисторией особенности уклада соседей Рима, писал ополной свободе, в которой живут варварские племена,открывая поле деятельности почти для каждого членаобщины. Это, по Гиббону, характерно и для той ста-дии, «когда общество организовалось в маленькуюреспублику» [Там же. С. 260], которая, как и любаядругая гражданская система управления, создавалась«в своей первоначальной форме» как «добровольнаяассоциация в интересах общей безопасности» [Там же.С. 250]. Однако социальный строй даже первоначаль-ной римской республики Гиббон считал несовмести-мым с «духом свободного народа», так как существо-вавшее в первые века римской республики различиемежду патрициями и плебеями представляло собой«самый надменный и самый цельный способ отделениязнати от простого народа, какой только можно найти вкаком-либо другом веке и в какой-либо другой стране»[11. Ч. 2. С. 140]. Но поскольку эти различия были от-менены после продолжительной борьбы настойчивымиусилиями трибунов, в целом периоду римской респуб-лики, по Гиббону, была присуща свобода. Демократи-ческая форма правления, полагал он, возможна, пока«граждане исполняют функции верховной власти»; кактолько «власть попадает в руки громадной народноймассы, неспособной держаться одного определенногонаправления, ею сначала злоупотребляют, а затем ееутрачивают» [11. Ч. 1. С. 79]. Если в маленьком и доб-родетельном сообществе было легко сохранить «баланссвободы», то когда нация, «состоявшая из солдат,должностных лиц и законодателей», достигла «абсо-лютного господства над многими странами Европы,Азии и Африки», она просто исчезла «в общей массечеловеческого рода и смешалась с миллионами рабо-лепных провинциалов», и «длинный ряд угнетенийослабил в народе дух предприимчивости и истощил егосилы» [Там же. С. 223]. Провинции империи, тесносвязанные между собою общими законами и насла-ждавшиеся «украшавшими их изящными искусствами»[Там же. С. 75], «не имели никакой политической силы,никакой конституционной свободы», а принимавшиесторону Рима свободные государства и города«награждались за это номинальным титулом союзни-ков», затем незаметным образом впадая «в настоящеерабство» [Там же. С. 80]. Опасное однообразие систе-мы римского управления столь обширной территориейвносило «во все части империи медленный и тайныйяд»: провинции, утратив политическое могущество,лишившись самой честолюбивой части своих граждан,поступавших «ко двору или под знамена императоров»,погрузились «в вялую безжизненность домашних инте-ресов» [Там же. С. 101].По мере усиления роли армии, преторианской гвар-дии свобода и достоинство республики приносились вжертву стремлению избавить ее от ужасов междоусоб-ной войны [Там же. С. 218-219]. Неистовства претори-анской гвардии историк рассматривал как первыйсимптом и главную причину упадка Римской империи[Там же. С. 145]. Именно солдаты, ненавидевшие сенати народ [Там же. С. 217], в ситуации упрочения «опас-ного могущества армии» во имя разрастания простран-ства империи погубят свободу и республиканскоеустройство Рима, уничтожив еще не совсем изгладив-шиеся в душе римлян слабые следы уважения к зако-нам и свободе [Там же. С. 191]. Солдаты, полагалЭ. Гиббон, привыкнув рd.«в одно и то же время и к наси-лию, и к рабскому повиновению, не могут быть надеж-ными охранителями законной или гражданской кон-ституции» [Там же. С. 202]. В словах историка о том,что легионные солдаты, пользовавшиеся званием ипривилегиями римлян, «относились к устарелымназваниям республики и Рима с холодным равнодуши-ем» [Там же. С. 318], вероятно, отразилось пониманиенесовместимости, некомплиментарности, в силу прин-ципиальных различий на уровне системы ценностей[13. С. 80-81], римской политической культуры и куль-туры других сообществ, попадавших в орбиту Рима.Особенно губительным представлялось историку до-пущение варваров в римские армии, которое, по егословам, «становилось с каждым днем все более всеоб-щим, более необходимым и более пагубным» [11. Ч. 2.С. 152]. Он полагал, что влияние военной силы вообще«более ощутительно в обширных монархиях, нежели вмелких государственных единицах», добавляя приэтом, что, согласно «вычислениям самых компетент-ных политиков, всякое государство придет в конце кон-цов в истощение, если оно будет держать более однойсотой части своих членов под ружьем и в праздности»[11. Ч. 1. С. 144].Фатальным для римской свободы, согласноЭ. Гиббону, стало и лишение Сената его прежней ро-ли в результате регулярного отсутствия в Риме импе-раторов, которые, «потеряв из виду сенат», легко за-были «происхождение и свойство власти, которой онибыли облечены» [11. Ч. 1. С. 372]. Утратив «всякуюсвязь и с императорским двором, и с новыми учре-ждениями», римский сенат, который ранее мог под-вергаться угнетениям, но к которому едва ли можнобыло относиться с полным пренебрежением, оставал-ся, по Гиббону, «на Капитолийском холме почтен-ным, но бесполезным памятником древности» [Тамже]. Обширностью завоеваний постепенно уничтожа-лось и «верховенство столицы», хотя «некоторыеостатки старой конституции и сила привычки в тече-ние долгого времени поддерживали достоинство Ри-ма» [Там же. С. 370]. Для историка была очевиднавзаимосвязь между утратой Римом статуса столицыпри Диоклетиане и изменением формы правления:«Форма правления и местопребывание правитель-ственной власти были так тесно связаны между собой,что казалось невозможным изменить второе, не уни-чтожив первой» [Там же]. Власть императоров, пола-гал историк, стала абсолютной именно после измене-ния статуса Рима, поскольку лишь только монархи«выбрали для себя постоянное местопребывание вда-леке от столицы», «они навсегда отложили в сторонуто притворство, которое Август рекомендовал своимпреемникам» [11. Ч. 1. С. 372]. Введение «новой фор-мы гражданского и военного управления» обусловилооснование новой столицы, хотя Риму удалось удержатьза собой «легальное и всеми признанное первенство»,чему способствовал его «возраст, достоинство и вос-поминания о прежнем величии» [11. Ч. 2. С. 135]. От-мечая, что Константинополь возник «в ущерб старин-ным городам империи», а не вследствие размножениячеловеческого рода или развития промышленной дея-тельности [Там же. С. 133], историк подчеркивал гео-политические причины возведения города, «из которо-го как будто сама природа хотела сделать центр и сто-лицу великой монархии» [Там же. С. 127].Говоря об истоках политической системы Диокле-тиана, историк выдвигал на первый план личностныйфактор: переход к новой системе объяснялся им нерас-положением императора «к Риму и римской свободе»[11. Ч. 1. С. 371]. Но в данном случае вряд ли стоитвидеть в этом абсолютизацию роли личности в исто-рии. Это, скорее, попытка взглянуть на события глаза-ми человека, действительно вершившего историю,представить его субъективный взгляд на те перемены,которые он вводил, располагая реальными властнымиполномочиями. Отметив, что «даже могущество сыно-вей Юпитера и Геркулеса не было достаточно для того,чтобы выносить бремя государственного управления»,Гиббон, по сути, признал правомерность выводов Дио-клетиана о том, что «со всех сторон атакованная варва-рами империя требовала повсюду большой армии иличного присутствия императора» [Там же. С. 352],что, впрочем, не спровоцировало историка на идеали-зацию его реформ.Обширность Римской империи, по Гиббону, имелаособенно зловещие последствия именно потому, что«обнимала весь мир, и, когда она подпадала под властьодного человека, весь мир обращался в надежную истрашную тюрьму для его врагов»: жертву император-ского деспотизма «со всех сторон окружали обширныеморя и страны», где «беглец был бы непременно от-крыт, схвачен и отдан во власть своего разгневанногоповелителя», а за пределами империи его беспокойныевзоры «не открыли бы ничего, кроме океана, негосте-приимных степей, враждебных варварских племен…или зависимых от Рима королей…» [11. Ч. 1. С. 125].Даже создание почты, столь важной для огромной им-перии, явилось, по Гиббону, новым ударом по свободеграждан, так как при новом ведомстве была создана ибыстро разрослась сеть агентов, официальных шпио-нов, поощряемых к тому, чтобы они «тщательно вы-слеживали возникновение каких-нибудь изменниче-ских замыслов, начиная со слабых и тайных выраже-ний неудовольствия и кончая деятельными приготов-лениями к открытому восстанию» [11. Ч. 2. С. 157-158]. Однако, отмечал историк, для «миллионов про-стого народа страшно не столько жестокосердие,сколько корыстолюбие их правителей» [Там же.С. 159], а введенная Диоклетианом административнаясистема обусловила «увеличение расходов на управле-ние и как следствие увеличение налогов и угнетениенарода» [11. Ч. 1. С. 375]. Гиббон весьма скептическиотнесся к тезису Монтескье о том, что в силу неизме-няемых законов природы общий размер общественныхналогов всегда увеличивается с ростом свободы иуменьшается с развитием рабства, полагая, что данноесоображение остроумного философа клонится «к тому,чтобы ослабить вред деспотизма» [11. Ч. 2. С. 159].В этом отношении ему представлялся чрезвычайнопоказательным исторический пример Рима, где «одни ите же императоры отняли у сената его права, а у про-винций - их богатства» [Там же].Но Гиббон не был склонен давать абсолютно нега-тивную оценку политической системе императорскогоРима. В отличие от азиатских монархий, с их деспо-тизмом в центре и слабостью на окраинах, с поддан-ными, которые «хотя и неспособны к свободе, однакосклонны к мятежу», в римских владениях, где поко-ренные народы «отказались от надежды и даже утрати-ли желание возвратить себе независимость», повинове-ние было повсеместное, добровольное и постоянное[11. Ч. 1. С. 90]. Историк пришел к выводу, что «еслибы у кого-нибудь спросили, в течение какого периодавсемирной истории положение человеческого рода бы-ло самое счастливое и самое цветущее, он должен быбыл без всяких колебаний назвать тот период, которыйпротек от смерти Домициана до восшествия на престолКомода», когда Римская империя при всем своем гро-мадном пространстве управлялась абсолютной вла-стью, руководительницами которой были добродетельи мудрость» [Там же. С. 122]. Вероятно, Гиббону быловажно вызвать у читателей определенные ассоциации спросвещенным абсолютизмом, «приблизить» минув-шее путем неявно выраженных аналогий, хотя онвполне понимал непрочность воссозданной им полити-ческой конструкции и отметил далее возможность при-ближения того гибельного момента, когда «какой-нибудь распутный юноша или какой-нибудь завистли-вый тиран употребит на дело разрушения ту абсолют-ную власть, которою они пользовались для блага наро-да» [Там же].Стремясь взвесить все «pro et contra» чрезмернойобширности империи, исследователь признавал, что«могущество Рима имело некоторые благодетельныепоследствия для человечества», поскольку «удобствовзаимных международных сношений» способствовалораспространению не только пороков, но и «улучшенийв общественной жизни» [Там же. С. 97]. Гиббон выде-лил факторы, которые еще продлевали ее дни, отметив,что «хотя законы нарушались деспотизмом или извра-щались лукавством, мудрые принципы римской юрис-пруденции все еще поддерживали понятия о порядке исправедливости, не знакомые деспотическим прави-тельствам востока» [11. Ч. 2. С. 167]. Но, полагал он, помере утраты даже подобия «тех добродетелей, источ-ником которой была их старинная свобода», по мерераспространения, взамен простоты римских нравов,влияния «блестящей вычурности азиатской придвор-ной обстановки» [Там же. С. 136], все те принципы,«которые когда-то поддерживали величие и нравствен-ное достоинство Рима и Спарты, уже давно исчезли вразрушавшейся деспотической империи» [Там же.С. 235]. Таким образом, Гиббоном была прослеженалогика трансформации политического пространства врастянувшийся на несколько веков переходный период,логика нестабильности, приведшая к исчезновениюРимской империи с политической карты мира. Разде-ление Европы на множество самостоятельных госу-дарств, по мнению Э. Гиббона, «имело самые благо-творные последствия для свободы человеческого ро-да», поскольку жертва тирании, переступив узкие гра-ницы владений тирана, «легко нашел бы в какой-нибудь более счастливой стране верное убежище, соот-ветственную его личным достоинствам новую карьеру,свободу жаловаться и, может быть, средства отмще-ния» [11. Ч. 1. С. 125].В творчестве Карамзина отнюдь не единичны сопо-ставления России, «сей единственной Державы», привзгляде на которую «мысль цепенеет» [12. Ч. 1. С. 14],с Римской империей. Еще в «Историческом похваль-ном слове Екатерине II», отметив, что «Рим, которогоименем целый мир назывался, в едином самодержавииАвгуста нашел успокоения после всех ужасных бед-ствий и мятежей своих», он признал правомерностьаргументов Екатерины II в пользу самодержавного об-раза правления «для неизмеримой Империи», позволя-ющего «блюсти порядок и согласие», подобно «Твор-ческой Воле, управляющей вселенною» [14. С. 311-312]. В главном своем труде Карамзин подчеркивал,что уже «в самый первый век бытия своего Россия пре-восходила обширностью едва ли не все тогдашниеГосударства Европейские» [12. Т. 1. С. 163]. В «Запис-ке о древней и новой России», упомянув о Риме, со-крушенном «мышцею варваров северных», он объяс-нил столь стремительное разрастание территории Рос-сии, вошедшей в ту «новую, общую систему», котораяосновалась в Европе «на развалинах владычества рим-ского», единовластием и пылкой, романтической стра-стью «наших первых князей к завоеваниям» [15. С. 16-17]. Однако, как заметит позднее Питирим Сорокин,социальное пространство не измеряется числом квад-ратных миль [16. С. 663]. Подход Гиббона, судя по про-водимому им сопоставлению пространства Римской иРоссийской империй, был аналогичен: «Не одной толькобыстротой или обширностью завоеваний должны мыизмерить величие Рима. Ведь государь, царствующийнад русскими степями, имеет под своею властью ещеболее обширную часть земного шара» [11. Ч. 1. С. 74].Карамзин признавал, что славяне, покорившиськнязьям, сохранили «некоторые обыкновения вольно-сти», что участие граждан в управлении могло даватьим «смелость, неизвестную в Державах строгого,неограниченного Единовластия» [12. Т. 1. С. 163-164].С точки зрения историка, правление в период полити-ческой раздробленности «соединяло в себе выгоды излоупотребления двух, один другому противных, госу-дарственных уставов: самовластия и вольности» [12.Т. 3. С. 465]. Характеризуя удельную Русь, Карамзинвыражал сожаление о том, что Россия, «по кончинеВсеволода Георгиевича, осиротела без Главы, и сыно-вья его совсем не думали быть Монархами», и некомубыло «восстановить Единовластие» [Там же. С. 463].Он обращал внимание читателей на взаимосвязь междуформой правления и масштабами государственногопространства: «Самовластие Государя утверждаетсятолько могуществом Государства и в малых областяхредко находим Монархов неограниченных» [Там же.С. 466]. Для него была ясна потребность в «единой итайной мысли для намерения, единой руки для испол-нения», поскольку «ни шумные сонмы народные, нимедленные думы Аристократии не произвели бы сегодействия» [12. Т. 5. С. 205]. Власть боярская, по Карам-зину, «производила у нас Боярские смуты», бояре «нередко питали междоусобие Князей»; перспектива вла-сти народной также вызывала у историка сомнение,поскольку народ «ободряется и совершает великое»,лишь служа «орудием, движимый, одушевляемый си-лою правителей» [Там же].Параллели с Римом позволили российскому исто-рику в афористичной форме подчеркнуть взаимосвязьмежду пространственными характеристиками своегоотечества и формой его правления: «Если Рим спасалсядиктатором в случае великих опасностей, то Россия,обширный труп после нашествия Батыева, могла лииным способом оживиться и воскреснуть в величии?»[Там же]. Полагая, что «если бы Россия была едино-державным государством», то «она не уступила бы вмогуществе никакой Державе своего времени» и«спаслась бы, вероятно, от ига татарского» [12. Т. 3.С. 478-479], Карамзин делал выбор в пользу единовла-стия. Характерно, что преимущества такого выбораобосновывались историком прежде всего тем, что Рос-сия, находясь в тесных связях с Грециею, «не отсталабы от иных земель Европейских в гражданском образо-вании» [Там же. С. 479]. Воссоздавая реалии временИоанна III, он отметил, что образовалась «Державасильная, как бы новая для Европы и Азии, которые,видя оную с удивлением, предлагают ей знаменитоеместо в их системе политической [12. Т. 6. С. 5];«Москва сделалась Византиею» [Там же. С. 222], т.е.Третьим Римом, центром православия. Отметив, что«Россия Олегова, Владимирова, Ярославова погибла внашествие Моголов», а «Россия нынешняя образованаИоанном», он подчеркнул роль личностных качествносителей властных полномочий, обеспечивающихединство политического пространства, поскольку «ве-ликие Державы образуются не механическим слепле-нием частей, как тела минеральные, но превосходнымумом Державных» [Там же. С. 213]. Два государя,Иоанн III и Василий III, согласно Карамзину, «умелинавеки решить судьбу нашего правления и сделать са-модержавие как бы необходимою принадлежностьюРоссии, единственным уставом государственным,единственною основою целости ее, силы, благоден-ствия», «чтобы Россия спаслась и была великою дер-жавою» [12. Т. 7. С. 224-225]. Если Александр Маке-донский оставил миру лишь славу, то Иоанн III, под-черкивал Карамзин, «оставил государство удивитель-ное пространством» [12. Т. 6. С. 213], а государи, по-добные Василию III, «сохраняют, утверждают Державыи даются тем народам, коих долговременное бытие ицелость угодны Провидению» [12. Т. 7. С. 195].Для историка представлялось очевидным, что «нетсвободы, когда нет силы защитить ее» [12. Т. 6. С. 31].Воссоздавая историю Московского царства, Карамзинне скрывал своей симпатии к ушедшим в прошлое про-явлениям народной свободы. Отмечая, что при монго-лах легко и тихо совершилось то, чего не сделал ниЯрослав Великий, ни Андрей Боголюбский, ни Всево-лод III во Владимире, Карамзин с сожалением писал отом, что «везде, кроме Новагорода и Пскова, умолкВечевой колокол, глас вышнего народного законода-тельства, столь часто мятежный, но любезный потом-ству Славяно-Россов» [12. Т. 5. С. 204]. Следует особоотметить убежденность историка в том, что представ-ление россиян о великом князе как исполнителе «волинебесной» сформировано самими властителями, ане является исконным свойством народа [12. Т. 7.С. 224]. В то же время он полагал, что «особа венце-носцев в монархическом государстве неприкосновенна»(выделено Н.К.), «или мы должны отвергнуть необхо-димый устав монархии» [12. Т. 8. С. 47-48]. С точкизрения Карамзина, прежде всего для блага гражданскихобществ важно, чтобы худых царей наказывали «толь-ко Бог, совесть, история» [Там же. С. 48], но и злодея-ния монарха не могут быть оправданы выгодой госу-дарственной, так как «нравственность существует нетолько для частных людей, но и для Государей» [12.Т. 6. С. 147]. Вслед за И. Кантом Карамзин пишет, что«они должны поступать так, чтобы правила их деяниймогли быть общими законами», в том числе и по отно-шению к иноземным правителям: «Кто же уставит, чтоВенценосец имеет право тайно убить другого, находяего опасным для своей Державы: тот разрушит связьмежду гражданскими обществами, уставит вечнуювойну, беспорядок, ненависть, страх, подозрение меж-ду ими, совершенно противные их цели, которая естьбезопасность, спокойствие, мир» [Там же].Карамзин не ставил перед собой задачу довестисвой труд до императорского периода, хотя и не ис-ключал вероятности написания обозрения новейшейотечественной истории [17. С. 169]. Имея возможностьвключить анализ имперской специфики в характери-стики взаимоотношений государей российских с импе-раторами Максимилианом и Карлом V, с могуществен-ной Оттоманской империей [12. Т. 6. С. 203-204, 128-139; Т. 7. С. 219-220 и др.], Карамзин, скорее всего, несчел возможным будоражить умы читателей Россий-ской империи предчувствием повторения судьбы Рима.Сформулировавший по итогам революции во Франциитезис, гласивший, что власть гражданского порядка«для народов не тиранство, а защита от тиранства» [18.С. 361], Карамзин не ставил под сомнение преиму-ществ обширного государства. Пришедшийся на пери-од создания «Истории государства Российского» воен-ный триумф его отечества, выстоявшего в противобор-стве с армией страны, сделавшей в конце XVIII в. са-мую радикальную в истории Европы попытку обновитьсвою политическую систему и в итоге пришедшей кпровозглашению, а затем - к падению империи, веро-ятно, давал историку основание считать, что россий-ская государственность выдержала проверку временем.Стремясь объяснить читателям, каким образом по-коренные народы «слились незаметным образом подобщим именем римлян в одну нацию», Э. Гиббон под-черкивал важность греческого и латинского языков,каждый из которых «имел по всей империи свою осо-бую сферу: греческий язык был натуральным языкомнауки, а латинский - легальным языком для всех обще-ственных дел», «языком и гражданского и военногоуправления», так что «между жившими в провинцииобразованными римскими подданными едва ли можнобыло найти хоть одного, который не был бы знаком нис греческим, ни с латинским языком» [11. Ч. 1. С. 84].Однако эта однообразная система искусственного чу-жеземного воспитания предопределила, по Гиббону,отсутствие сколько-нибудь заметных достижений вобласти культуры у жителей провинций, которые ока-зались не в состоянии «соперничать с теми бодрыминародами древности, которые, выражая свои искренниечувства на своем родном языке, уже заняли все почет-ные места в литературе» [Там же. С. 102]. Когда Гиб-бон характеризовал «первые признаки раздора и раско-ла между церквями греческой и латинской, он акцен-тировал внимание читателей на том, что, по его мне-нию, их разделяло «случайное различие верований инеизменное различие языка» [11. Ч. 2. С. 295]. Факторязыковой общности, облегчающей саму возможностькоммуникаций, представлялся историку более важным,нежели совпадение в деталях трактовки религиозныхпроблем.Как важнейшее условие развития народов рассмат-ривал языковую общность и Н.М. Карамзин. Историкобращал внимание читателей на языковую ситуацию,сложившуюся после принятия христианства и создания«книжного языка Славянского на Греческой Граммати-ке», с присущим ей сосуществованием двух языков,книжного и народного [12. Т. 1. С. 172-173]. Он виделво всеобщем употреблении в Европе «языка Латинско-го», доставлявшего способ «и духовным, и мирянамчерпать мысли и познания в творениях древних, уце-левших в наводнение варварства», значимое, недо-ступное россиянам преимущество [12. Т. 5. С. 201].При описании приезда Софьи Палеолог историк сноваподчеркнул важность для его соотечественников зна-ния латинского языка, необходимого тогда «для внеш-них дел государственных» [12. Т. 6. С. 45], для вхожде-ния в европейское политическое пространство.В труде Гиббона отмечено, по сути, изменение се-мантики тех привычных для римлян слов, которые, помере утраты былыми республиканцами прежней сво-боды, превращались в символы новой эпохи. Так, сло-во «император» означало уже не генерала римских ар-мий, а владыку Римской империи» [11. Ч. 1. С. 372].Присоединенный к нему эпитет Dominus, т.е. господин,имевший, по словам историка, «отвратительныйсмысл», создавал абсолютно новую ситуацию: он низ-водил статус граждан бывшей республики к уровнюдомашних рабов [Там же. С. 373]. Будучи внесен изречей льстецов в законы и официальные документы, онвозносил фигуру императора на немыслимую ранеевысоту. Но, полагал историк, став привычным, данныйэпитет постепенно утратил свой первоначальный уни-зительный смысл, поскольку, «когда слух свыкается сэтими звуками, они перестают производить впечатле-ние и кажутся не более как неопределенными, хотя ипреувеличенными изъявлениями уважения» [Там же].Карамзин также считал необходимым за титулами вла-стителей и самоназванием подданных видеть подлин-ную природу их статуса и отношения к монарху. Ана-лизируя текст Герберштейна, упоминавшего, что «са-мые вельможи назывались холопями государя», Карам-зин подчеркивал, что «имя не вещь: оно изображалотолько неограниченную преданность россиян к монар-ху; а в самом деле народ пользовался гражданскоюсвободою» [12. Т. 7. С. 238].Представляется интересной точка зрения Э. Гиббонапо поводу отказа римских властителей от термина «ко-роль»: с точки зрения престижа власти использованиетитула «император» было более респектабельной идеей,поскольку «повсюду, где был в употреблении латинскийязык (а он был правительственным языком на всем про-странстве империи), императорский титул, исключи-тельно принадлежавший римским монархам, внушалболее уважения», а титул короля римским властителям«пришлось бы разделять со множеством варварских во-ждей», живших вдоль границ огромной империи [11.Ч. 1. С. 373]. Карамзин также уделил внимание проблеметитулов российских государей. Он отметил, чтоИоанн III гордился «древним именем Великого Князя»,позитивно оценил отсутствие у него стремления провоз-гласить себя императором, сопоставил его с Петром I,который, напротив, «думал себя возвысить чужеземнымназванием Императора» [12. Т. 6. С. 214]. Историк счелнеобходимым подчеркнуть отказ и Иоанна III, и Васи-лия III от титула короля «вопреки басням иностранныхписателей, которые думали, что наши великие князьяиздревле домогались королевского титула» [12. Т. 7.С. 208]. Вероятно, согласно Карамзину, это свидетель-ствовало о самостоятельности российской государ-ственности, неготовности занять подчиненное место всистеме европейской межгосударственной иерархии.С точки зрения Гиббона, специфические особенно-сти азиатского политического пространства, вытес-нявшие по мере расширения римских границ античныеначала, проявлялись в невероятной изощренности про-странства иерархии внутри империи, обеспечивавшейусилиями множества презренных слуг поддержку «су-ществующего правительства из страха революции, ко-торая могла разом уничтожить их надежды и лишитьих наград за их услуги» [11. Ч. 2. С. 136-137]. Гиббонподчеркивал, что отличия, основанные на личном до-стоинстве и влиянии, которые «так ярко бросаются вглаза в республиках, но так слабы и незаметны в мо-нархиях, были уничтожены деспотизмом императоров,которые заменили их строгой субординацией чинов идолжностей, начиная с титулованных рабов, восседав-ших на ступенях трона, и кончая самыми низкими ору-диями неограниченной власти» [Там же. С. 136]. За-висть и тщеславие, господствовавшие в среде чиновнойбюрократии, вынуждали Диоклетиана и его преемни-ков «дробить власть и умножать титулы» [Там же.С. 145]. Выставка величия и разделение властей стали,по Гиббону, основополагающими принципами системыДиоклетиана [11. Ч. 1. С. 374]. Первый из них пережилвека, тогда как второй, признанный Диоклетианом «ос-новным законом конституции», существовал только«до тех пор, пока его не перестала поддерживать твердаяи ловкая рука его изобретателя» [Там же. С. 375, 383].По итогам реформ Константина, ослабивших «энергиюгосударства, обеспечив спокойствие монарха» [11. Ч. 2.С. 149], обширные страны, которые были объединеныримскими завоевателями под одной и той же несложнойформой управления, равнявшиеся своими размерамимогущественному королевству, мало-помалу раздроби-лись «на сто шестнадцать провинций, из которых каж-дая должна была содержать дорогостоящий и блестящийштат чиновников» [Там же. С. 144-145].Историк акцентировал внимание на театральностипроисходивших в Риме трансформаций: «как и при-творная скромность Августа, пышность Диоклетианабыла театральным представлением», причем, по егомнению, «в первой из этих двух комедий было болееблагородства и истинного величия, чем во второй», таккак при Диоклетиане не прикрывалась, а выставляласьнапоказ неограниченная власть монарха над всей им-перией [11. Ч. 1. С. 374]. Гиббон связывал с разверты-ванием «выставки величия» утрату латинским языкомсвоей чистоты «вследствие того, что, с одной стороны,гордость, а с другой - лесть ввели в него множествотаких эпитетов, которые Цицерон едва ли был в состо-янии понять и которые Август отверг бы с негодовани-ем» [11. Ч. 2. С. 137]. Процесс бюрократизации систе-мы управления сопровождался введением напыщеннойиерархии титулов: «Ваше Чистосердие, Ваша Степен-ность, Ваше Превосходительство, Ваше Высокопрео-священство, Ваше высокое и удивительное Величие,Ваше знаменитое и великолепное Высочество», по-явился необыкновенный титул «графа священных щед-рот» [Там же. С. 137, 155]. Насыщенное множеством«мелочных и торжественных церемоний, которые былонелегко заучить и нарушение которых считалось свято-татством», новое пространство иерархии генерировалопространство политического театра в небывалых преж-де масштабах, так что «наблюдатель-философ мог быпринять систему римского управления за великолеп-ный театр» [Там же. С. 137]. Историк с немалой ирони-ей описал затеянное из политических расчетов теат-ральное представление, которое состоялось послесмерти Константина, когда каждый день в назначенныечасы главные военные и придворные сановники при-ближались к особе своего уже мертвого государя,«преклоняли колена и выражали ему свою почтитель-ную преданность так же серьезно, как если бы он былеще в живых» [Там же. С. 182]. Строки, посвященныеисториком этому ритуалу, вполне могут свидетель-ствовать в пользу вывода Х. Уайта о том, что Гиббон,наряду с другими историками и философами эпохиПросвещения, в конечном итоге пришел «к Ирониче-скому, по существу, взгляду на историю» [19. С. 57].Восприятие сферы политики как «театра мира»,где действуют «не один ум, но и страсти», «необуз-данность властолюбия, зависть, козни, битвы и бед-ствия» [12. Т. 6. С. 220], характерно и для Карамзина,что проявилось, в частности, в том, как воссоздава-лись им образы действующих лиц, выстраивались от-дельные главы, целые тома, «История» в целом. Но втексте его труда параллели с театром проводилисьпреимущественно при характеристике европейскойполитической сцены с ее сложной иерархией взаимо-отношений между королями, императором, папойРимским, с ее «редким собранием венценосцев», ка-ковы были Максимилиан, Карл V, Людовик XII,Франциск I и др. [Там же. С. 219].Несомненно, важнейшую роль в поддержании рим-ской государственности Гиббон отводил религиозномуфактору. Неотъемлемой особенностью политическогопространства древнего мира, согласно Э. Гиббону, бы-ла религиозная гармония [11. Ч. 2. С. 7]. Расширениепространства Римской империи провоцировало всебольшую пестроту конфессиональной карты римскогомира. Рим, по словам историка, «постепенно обратилсяв общий храм своих подданных, и права гражданствабыли дарованы всем богам человеческого рода» [11.Ч. 1. С. 79]. Особая форма организации политическогопространства порождала возможность мирного сосу-ществования вполне комплиментарных языческихкультов, в рамках которых «божества тысячи рощ итысячи источников мирно пользовались своим мест-ным влиянием» и каждый город «имел право поддер-живать свои древние религиозные церемонии во всейих чистоте» [Там же. С. 78-79]. Проявленная полити-ческой элитой Рима в новой ситуации религиозная тер-пимость становилась значимым властным ресурсом, еепредставители «понимали и ценили пользу религии вее связи с гражданским управлением» [Там же. С. 77].Историк писал: «Все многоразличные виды богослу-жения, существовавшие в римском мире, были в глазахнарода одинаково истинны, в глазах философов одина-ково ложны, а в глазах правительства одинаково по-лезны» [Там же. С. 75]. Свобода вероисповедания, хотяи нарушаемая отдельными эксцессами, поддерживаларежим несвободы в целом как на уровне провинций,так и непосредственно в Риме, создавая ту нишу, гдеотдельные социальные группы и личности еще в состо-янии были делать собственный выбор или придержи-ваться выбора, освященного веками. Несмотря на точто этому единому в своей фрагментарности религиоз-ному подпространству Римской империи противостоя-ло подпространство философское, в рамках которого,по словам историка, благородное юношество «науча-лось во всякой школе отвергать и презирать религиютолпы» [Там же. С. 76], это противостояние не прини-мало сколько-нибудь опасные формы, сглаживаясьпривычным конформизмом, поскольку философам«было все равно, в какую бы форму ни облекалось без-рассудство толпы» [Там же. С. 77].Однако политеизм, по Гиббону, был слаб именноумеренностью своих притязаний, совместимостью бла-гочестия язычников с «самым необузданным скепти-цизмом», отсутствием «нераздельной и правильнойсистемы, способной подчинить себе все умственныеспособности верующего» [11. Ч. 2. С. 347]. Не было уполитеизма «ни богословских принципов, ни нрав-ственных правил, ни церковной дисциплины», поэтомудаже «Юлианова гения и могущества было

Скачать электронную версию публикации