Functions of the Diary Chapter in Nina Berberova's Autobiography The Italics Are Mine.pdf «Черная тетрадь» - шестая часть автобиографии Н.Н. Берберовой «Курсив мой»1, которая охватывает период с августа 1939 г. (начало Второй Мировой войны) по апрель 1950 г. (год переезда писательницы в США) и содержит выписки из дневника, не имеющие точной датировки, а обозначенные лишь годом и месяцем. Обрамляющие «Черную тетрадь» части пятая и седьмая хронологически пересекаются со многими эпизодами дневника, но повествование в них строится в традиционном автобиографическом ключе. Зачем Берберовой понадобилось переключение дискурса с автобиографии на дневник? Думается, ею двигали эстетические, стилистические, философские и личные причины. «Черная тетрадь» (78 страниц в типографском издании) вобрала в себя разные периоды жизни Берберовой: тяжелые годы войны, пережитые в Лонгшене со вторым мужем Николаем Васильевичем Макеевым, гибель последней жены Ходасевича, О.Б. Марголиной, 1 Автобиографическая книга «Курсив мой» на английском языке вышла в 1969 г., на русском - в 1972 г. (в Мюнхене). Факты и оценки автора были подвергнуты критике многими русскими эмигрантами; в России книга впервые опубликована в 1999 г. (М. : Согласие). Функции дневниковой главы в автобиографии 73 которую Берберова и Макеев тщетно пытались спасти от концентрационного лагеря, тяготы немецкой оккупации, освобождение Франции, окончание войны, распад второго брака, послевоенные поездки Берберовой в Швецию и Бельгию. Эпизоды введены фрагментарно, как это свойственно дневниковым записям. Некоторые важные ситуации жизни автора, например растущее непонимание между супругами, отражены в дневнике, хотя об этом, пусть коротко, упоминается в автобиографическом повествовании в смежных частях книги. Жанровая семантика дневника должна была усилить эффект подлинности записей, воспроизводимых по следам событий, однако «Черная тетрадь» - не аутентичное воспроизведение дневников тех лет, а композиционно организованный текст, сформированный в контексте всей книги. Берберова не скрывала, что ее жизнеописание создано по двум законам: «_ первый - раскрой себя до конца, и второй - утаи свою жизнь для себя одной» [1. С. 433]. И.Е. Винокурова, работавшая с архивом писательницы, убедительно доказала, что Берберова тщательно отбирала эпизоды из дневника для своей «автобиографии» и нередко сознательно искажала факты. Все дневники, которые Берберова, подражая Ходасевичу, вела во времена, описываемые в «Курсиве», были ею уничтожены или тщательно заштрихованы. Остальные записи, вплоть до самой смерти, сохранились в архиве. И.Е. Винокурова констатирует: «Ее записи 1920-х и начала 1930-х гг., в какой-то момент бесследно исчезнувшие, - не исключение, а правило. Не сохранились и дневники Берберовой с 1939 по 1950 г., обширные фрагменты которых составили в “Курсиве” отдельную главу под названием “Черная тетрадь”. Не дошли до нас и ее записи за все 1950-е гг. и первую половину 1960-х, за исключением двух небольших отрывков, относящихся к летним поездкам в Европу. Очевидно, что у Берберовой были веские резоны распорядиться таким образом. Эти резоны были, естественно, многообразны, но в их основе лежало одно: забота о собственной репутации - человека и мемуариста» [2. С. 212]. Следовательно, «Черная тетрадь» - художественный текст в форме дневника, который Берберова сознательно творила из под- 74 С.В. Крылова линного дневника, сплетая свою личную историю с историей человечества, европейской цивилизации. В конце части, предшествующей «Черной тетради», мемуаристка характеризует свои ощущения времени немецкой оккупации, мешающие объективному повествованию: «Я не только не могу писать что-либо, мне страшно сесть за письменный стол, страшно и противно^» [1. С. 436]. Затем сообщает, что иногда что-то записывает в клеенчатую тетрадь, купленную в начале войны: «^какие-то факты и мысли, события и размышления о них; разве я всю жизнь не считала, что все мое существование состоит в том, чтобы жить и думать о жизни? Жизнь и смысл жизни. Но теперь я вижу, что смысл ее - в ней самой и во мне - живой, еще живой. А другого смысла нет. И цели нет, и потому-то средства и не оправдываются целью, что цели нет. Цели нет» [Там же. С. 437]. Онтологическая пустота - та точка отсчета, с которой начиналась тетрадь. Опустошенность, страх, отчуждение людей - вот главные чувства, зафиксированные Берберовой в оккупированной столице Франции. Последняя фраза, предваряющая дневник: «И здесь начинается моя Черная тетрадь, от которой до сих пор пахнет землей: она одно время была закопана в подвале и зацвела темнозелеными пятнами плесени» [Там же. С. 439]. Собственно, в конце пятой части «Курсива» в скрытой форме содержится сюжетный посыл для идущего следом дневника: переживание сильной женщиной трагических событий истории. Название «Черная тетрадь» свидетельствует, что Берберова ориентировалась на дневниковую прозу З. Гиппиус времен революции и Гражданской войны1 (часть дневников этого периода названа «Черная книжка»). Острой оценочностью, общественным темпераментом и чувством истории «Черная книжка» З. Гиппиус совпадала с собственным ощущением исторической реальности, доминировавшим у Берберовой в годы войны. 1 «Петербургские дневники» З. Гиппиус фиксируют жизнь Петербурга периода 1914-1919 гг. Первая часть как «Синяя книга» опубликована при жизни писательницы (1929), переиздавалась с предисловием Н. Берберовой (Нью-Йорк, 1982 и 1990) как «Петербургский дневник». См.: [3]. Функции дневниковой главы в автобиографии 75 «Черные тетради» (записи 7 ноября 1917 - 12 января 1919 г.; сохранилась только вторая из трех написанных) и продолжающая их «Черная книжка» (1919) - тексты, не просто хорошо знакомые Н.Н. Берберовой. С Гиппиус ее связывали сложные отношения, не дружеские, скорее сопернические. По темпераменту и безжалостности взглядов на мир и людей они были схожи. В 1980 г. Берберова написала предисловие и примечания к изданию Петербургских дневников. На тот момент «Курсив» уже распространялся среди русской читающей публики. Позднейшие оценки личности Гиппиус и ее дневника столь же резки, как и в «Курсиве». Отдавая должное уникальности запечатления катастрофических событий, «неостывающему пылу молодости», темпераменту, Берберова так характеризует творческую природу Гиппиус: «Теперь мы знаем, что она из своих неврозов брала свою энергию, из своих неврозов делала свои стихи, писала свои дневники, и своими неврозами кормила свое мышление, делая свои мысли яркими, живыми и острыми не только благодаря их сути, на которой, как на драгоценном компосте, они вырастали и зрели, но и благодаря тому стилю, которым они облекались» [4]. Из уникальности гиппиусовского стиля Берберова выводит «присущее всякому неврозу ограничение, которое так явственно видно на страницах дневника: невозможность, а может быть и нежелание собственной внутренней эволюции, неумение принять ее в других, отсутствие чувства перспективы, недостаток дисциплины в ограничении своих политических страстей, страх себя самой и своего свободного суждения, - она не видела себя и потому не могла бороться с этими слабостями» [3]. Себя невротиком Берберова не считала, в «Курсиве» утверждала, что умеет видеть себя, умеет подлаживаться, «расти, меняться, зреть, стареть» [1. С. 389], и это дает ей возможность объективнее смотреть на мир. Но гиппиусовский острый взгляд, пропитанный энергией индивидуального стиля, Берберова переняла. Название дневников и черный цвет тетрадей, в которые были занесены записи у Гиппиус и Берберовой, символичны: дневники о черных днях и опыте их преодоления. У Берберовой мотив преодоления звучит сильнее. Временной промежуток ее «Черной тетради» гораздо 76 С.В. Крылова больше, а записи (или сознательная выборка из них) лаконичнее, чем у Гиппиус. Вторая мировая война и послевоенное пятилетие задавали более жизнеутверждающий сюжет, чем катастрофа революции и Гражданской войны. И.Е. Винокурова убедительно доказала, что был и другой, узнаваемый современниками, источник дневниковой прозы Берберовой - «Сила зрелости» Симоны де Бовуар1 [5], книги которой Берберова жадно читала. Более того, образ Бовуар включен в последнюю часть «Курсива» как еще один типаж авторского «не-Я». Исследовательница убеждена: «Налицо напряженный диалог с Бовуар, идущий на всем пространстве “Курсива”, хотя афишировать этот диалог Берберова отнюдь не стремится» [Там же]. Сознательно переняв у Бовуар эстетику, тематику и феминистский дух, Берберова соотносит свой жизненный опыт с опытом Бовуар и старательно прикрывает литературный источник своих открытий. «Ее идея рассказать о событиях и впечатлениях военного времени с помощью выписок из своего дневника была явно взята Берберовой на вооружение», - пишет И.Е. Винокурова и называет еще одну причину: желание скрыть обвинения в связи с фашистами. В период оккупации Н.В. Макеев работал в Лувре торговцем картинами, что давало семье «относительное материальное благополучие, отличавшее их быт в военное время, порождало толки и недовольство» [2. С. 329]. Обвиняли в прогитлеровских симпатиях и саму Берберову: «Неудивительно, что повествование о военных и послевоенных годах она строит в “Курсиве” с тщательным учетом и выдвигаемых когда-то обвинений, и изложенных в ее “циркулярном” письме оправданий. О первых Берберова решает умолчать, зато вторые - как раз полнее развернуть, превращая каждую, даже самую мелкую, деталь в самостоятельный сюжет. Таким образом достигается ощущение документальности повествования, то есть именно того, чего Берберовой было важно добиться» (выделено мной. - С.К.) [2. С. 329-330]. 1 «Сила зрелости» (La Force de l'age, 1960) - вторая часть автобиографической трилогии Симоны де Бовуар; одновременно это и мемуары, охватывающие период с конца 1920-х до 1944 г., критический для европейской истории. Функции дневниковой главы в автобиографии 77 Из без малого 11 лет, описанных в «Черной тетради», военные годы (1939-1945) занимают три четверти текста шестой части, однако их нельзя назвать только «окаянными днями», так как среди тьмы военного лихолетья Берберова фиксирует и светлые моменты. Безусловно, требовалось особое чувство вкуса, ритма и особое переживание времени, чтобы тетрадные записи стали фактом не только личной, но и общей истории. Несмотря на то, что Берберова воспроизводит жизнь парижского пригорода и собственные переживания, дыхание большой истории в тетради очевидно. Из записей 1941 г.: «22-е. Воскресенье. // Утреннее радио. // Немцы вошли в Россию» [1. С. 469]. Несколькими днями позже: «22 июня 1812 года, в своей главной квартире в Вильковишках, Наполеон объявил войну России» [Там же. С. 470]. Две даты в мировой истории связаны в один узел: два нашествия на Россию с разницей в 129 лет. Эти исторические параллели, сопоставительные ряды Берберова выстраивает точно и смыслоемко. Писательница выбирает разнородные фрагменты (события, мысли, воспоминания) и создает мозаику времени. Искусство монтажа, использование символической детали (бытовой, психологической) и постоянная рефлексия - вот те опоры, на которых держится эта часть. Большинство записей краткие, в один-два абзаца. Исключения составляют развернутые воспоминания. Берберова сооружала из фрагментов дневника роман о времени и собственной судьбе, сюжет эмоционального и интеллектуального постижения исторического времени и своего места в нем. Склонная к самоорганизации и точности, в «Черной тетради» она сознательно почти не ставит дат, только обозначает месяц. Некоторые даты легко восстановимы, но не названы: заключение пакта Молотова-Риббентропа (23 августа 1939 - первая запись «Черной тетради»), начало Второй мировой войны (1 сентября 1939 г.), годовщина смерти Блока и т.п. Вероятно, для писательницы это смысловой знак. Время в дневнике одновременно и фрагментарно, и укрупнено: не дни, а месяцы. Плотность записей во время войны больше и короче. Соединение эпизодов и рефлексий героини создает повествовательное пространство с сюжетом физического и духовного выживания. 78 С.В. Крылова К «Черной тетради» применимы наблюдения Г.А. Жиличевой над постсимволистским романом, в котором «проблема соотношения прошлого и настоящего, общей и индивидуальной истории становится не только одним из важнейших элементов сюжета, но и служит импульсом для экспериментов в области форм презентации наррации, воздействующих на восприятие читателя, его опыт времени» [6. С. 106]. Берберова обдуманно располагает рядом личные переживания, и глобальные обобщения. В чередовании фрагментов обнаруживается интенсивная интеллектуальная жизнь героини. Дневник помогает Берберовой создавать свою личную мифологию, о чем уже говорилось в начале статьи. В поле размышлений и чтения героини входят русская и мировая история, культура, искусство, проза, поэзия. Параллельно с русской темой развивается французская; она более конкретна, имеет социально-исторический аспект. Французы в годы немецкой оккупации интересны автору дневника их отношением к нацистам - от оправдания до ненависти, от трусости до подвига. Изображение выдает критицизм автора: хихикающие и целующиеся под новости «вохеншау» парочки в парижском кинотеатре в июле 1940-го; совет газетчиков французским женщинам, проводившим мужей на фронт, «трикоте» и «дорме» (вязать и спать) [1. С. 451]; мадам Шассен, 112 кило, умершая от переедания в ноябре 1942 г. В поступке мадам Шоссад, приютившей трех еврейских девочек-сироток у себя дома, подробностями снимается позитивная оценка: психически нездоровый муж мадам сначала «воспылал любовью» к одной из девочек, затем «передушил всех кур, повесил на огород замок, ничего им не дает, сам ест и грозит, что донесет в гестапо, что его жена поселила в доме еврейских детей» [Там же. С. 492]. Жизнелюбие, эгоизм и легкомыслие французов удручают на фоне сводок из России или судеб русских эмигрантов, измученных голодом, страхом, арестами. Берберова вводит образы и пронацистски настроенных русских: «героя нашего времени» С. - авантюриста и развратника с криминальными наклонностями, состоявшего переводчиком у немцев в России [Там же. С. 487-489]; неких писателей вокруг И.Г. Сургу- Функции дневниковой главы в автобиографии 79 чёва, связывающих с немцами свое победное возвращение в Россию (запись от августа 1943 г.). Особенно неожиданным выглядит появление власовца Н. Давиденкова, друга Л.Н. Г, который на вечере у Гиппиус прочитал новые стихи Ахматовой, прилетевшие с того берега, того ада: «Я не могла сдержать слез и вышла в другую комнату» [1. С. 496]. Берберова с брезгливостью относится к любым проявлениям низости - как среди французов, так и среди русских. Запись ноября 1942 г.: «Достаточно прочесть два номера берлинской газеты “Новое слово”, чтобы понять всю ничтожность, лакейство, продажность, всю подлость русской души, когда она хочет выслужиться, отличиться» [Там же. С. 484]. И все-таки жизнь русских эмигрантов, того круга, в котором вращалась Берберова, была в духовном ключе гораздо выше французского бытового окружения Берберовой в Лонгшене и Париже. Не пренебрегая общением с простыми французами, писательница показывает параллельность французского и русского миров. В период оккупации бесправие французов не шло ни в какое сравнение с бесправием русских эмигрантов. Описывая случайные встречи с литераторами в эти четыре года, Берберова фиксирует бедность жизни, жалкое положение. Ее опорой становится не настоящее, а вневременное: воспоминания, книги, музыка. Мировая история, ощущаемая в связи с другими кризисными эпохами, дает основание для скепсиса. В декабре 1939 г., за несколько месяцев до вторжения немцев в Париж, Берберова записывает: «Вся мировая история взята мною сейчас под подозрение. В истории этой не было ни справедливости, ни добра, ни красоты. Еще меньше, чем в природе, - справедливости и добра, во всяком случае» [Там же. С. 444]. В годы оккупации в ее дневнике часто мелькает имя Наполеона, она перечитывает «Войну и мир» (скорее по-писательски, чем по-читательски), спустя три месяца после вторжения немцев читает историю французской армии генерала де Голля. Но ничто не снимает глубокой подавленности. В декабре 1941 г., в оккупированном Лонгшене, она запишет: «Вся красота и драма мира, вся нежность, прелесть и теплота мирного мира взяты мною под сомнение в последний год» [Там же. С. 475]. 80 С.В. Крылова Выйти из духовного тупика ей помогла встреча с девятилетней испанской девочкой Рамоной, дочерью дровосека. Писательница была поражена ее красотой, смирением и детской грацией. Девочка воспринимается в поле культурных ассоциаций, кажется ей сошедшей со страниц Андерсена или рисунка Гойи - лохмотья вместо одежды, доверчивая улыбка: «Вся она, с ее улыбкой и жестянкой в руке, с ее непониманием языка людей, среди которых она жила, с дикостью, вдруг мелькнувшей в ее испуге, явилась, чтобы разбудить меня, перевернуть мертвые пласты во мне, снять с души кровь и плесень» [1. С. 475]. Большая история не перевешивает личную историю Берберовой, не управляет историей ее «думанья» [Там же. C. 602]. Параллельно с трагической какофонией войны в дневнике настойчиво развивается тема интеллектуального сопротивления насилию и разрушению. Запись от октября 1940 г.: «Что-то основное, что целиком идет из мышления, постигается поэтически через пронзительный поэтический образ. Так, Радищеву все его “публицистические” рассуждения пришли на ум через поэтическое переживание: едучи из Петербурга в Москву, он прислушался ночью к ямщицкой песне и был потрясен ее печалью и красотой. И это стало потом “публицистикой”» (курсив автора. - С.К.) [Там же. С. 451]. В декабре 1945 г. делается выписка из «Афоризмов» А. Шопенгауэра о внутренних импульсах, направляющих сознание, сходных с пророческими снами. Вероятно, нечто пророческое, внеиррациональное она ощущала и в своем дневнике эпохи войны. О том, что форма и содержание дневника составляли для Берберовой возможность саморефлексии в момент написания «Черной тетради», свидетельствует характеристика дневника Веры Николаевны Буниной, сделанная в декабре 1939 г., после ночевки в бунинской квартире на улице Оффенбах: «В комнате В.Н., на ее письменном столе, лежал ее знаменитый дневник (Алданов мне однажды сказал: Бойтесь В.Н.! Она и вас туда запишет!). Страница была открыта. На ней круглым детским почерком было выведено: Вторник. Целый день шел дождик. У Яна болел живот. Заходил Михайлов. Функции Дневниковой главы в автобиографии 81 Мне это напомнило дневник, который вел отец Чехова в Мелехове: “Пиона в саду распустилась. Приехала Марья Петровна. Пиона завяла. Марья Петровна уехала”» [1. C. 445]. Берберова иронично фиксирует бытовой характер записей в дневнике, автономность быта от истории, упрощенное понимание его. Сама же она в дневниках акцентирует постоянную связь личного с историческим временем, размышления о вечном. Отбор фактов, их осмысление в «Черной тетради» идет синхронно с событиями, в отличие от «Курсива», где ретроспективность создает дистанцию. Например, в конце пятой части Берберова возвышенно пишет о смысле их «общей жизни (десять лет)» с Н.В. Макеевым [Там же. C. 434] и туманно - о причинах разрыва. Там же упомянут период «1938-1944 годов, когда жизнь в Лонгшене начала распадаться» [Там же. C. 435]. Начало последней, шестой, части вновь повествует о завершении большого этапа в личной жизни Берберовой: крахе ее брака с Макеевым, бездомности: «Летом 1947 года я осталась одна. Лонгшен был объявлен к продаже, и в Париже у меня не было места, где я могла бы жить» [Там же. C. 519]. А между ними - «Черная тетрадь», где благодарные записи о втором муже и лишь намек на трещину в отношениях. Две записи дневника параллельны стилистически и противопоставлены по смыслу. Декабрь 1940 г.: «Со мной живет человек крепкий духом, здоровый телом и душой, ровный, ясный, добрый. Трудолюбивый и нежный. За что ни возьмется - все спорится в руках. Ко всем расположен. Никогда не злобствует, не завидует, не клевещет. Молится каждый вечер и видит детские сны. Может починить электричество, нарисовать пейзаж и сыграть на рояле кусок из “Карнавала” Шумана» [Там же. C. 464]. Сентябрь 1947 г.: «Человек, с которым я продолжаю жить (кончаю жить): // не веселый, // не добрый, // не милый. // У него ничего не спорится в руках. Он все забыл, что знал. Он никого не любит, и его постепенно перестают любить» [Там же. C. 511]. Так же двояко отражены арест и гибель Ольги Марголиной в июле 1942 г.: очень драматично и подробно - в автобиографии, совсем коротко - в дневнике. Посещение Берберовой опустевшей 82 С.В. Крылова комнаты Ольги продублировано в мемуарной и дневниковой частях. Мемуарный текст передает трагизм ситуации, отдельные слова, чувства, жесты («Оля стояла, смотря на меня и Асю своими светлыми глазами, и, пока грузовик не повернул за угол, крестила меня, Асю, всех стоящих вокруг, мэрию, небо, и Биянкур, и Булонь...» [1. С. 427]), потрясенность самой повествовательницы. Мемуарный текст у Берберовой - это повествовательно-анализи-рующий дискурс. Дневник - только фиксация событий: «Была на квартире Оли и взяла там два чемодана книг, бумаг и несколько вещей Ходасевича. Все было в ужасном хаосе: чулки, рукописи, лоскутки материй, клубки шерсти, книги, еда. Пойду еще, чтобы разобраться. Не могла найти многого (например - писем Сологуба). Среди комнаты валялись какие-то документы, между ними - ее аттестат из петербургской гимназии» [Там же. С. 482]. Впрочем, некоторые ретроспективные записи «Черной тетради» о жизни довоенной русской эмиграции выполнены в мемуарном ключе и превращаются в эпическое повествование. И все же дневник у Берберовой, помимо фактографической, имеет функцию самовыражения как в военных, так и в послевоенных фрагментах «Черной тетради». Малая форма записей заставляет воспринимать их не только в смысловом, но и в поэтическом ключе (вес каждого слова становится больше). Заданные в разных частях смысловые камертоны, ориентирующие на интеллектуальную высоту, строки стихов, имена больших поэтов и мыслителей, погруженность самого автора в словесную культуру дают эффект движения, восхождения к духу. В январе 1947 г. Берберова записывает: «1946 год у меня был счастливым: я опять начала работать. Потом были две поездки: одна на юг, к Злобину, другая в Швецию. И я написала книгу о Блоке» [Там же. С. 507], а в феврале - почти стихотворение в прозе: Освобождение? От чего именно? От интеллектуальной анархии. От оценок, подверженных капризам настроения. От дуализма (все синтезировано). Функции дневниковой главы в автобиографии 83 От чувства вины (сполна уплачено). От беспричинной тревоги. От страха чужого мнения [1. С. 507]. В «Черной тетради» сюжет преодоления духовного кризиса героини заканчивается победой. Она съездила по личным и литературным делам в Швецию и Брюссель, избавилась от боязни воды (этой истории посвящено несколько развернутых записей), имеет возможность помогать некоторым людям и делает это с удовольствием. Она созрела для выбора, о чем станет известно в последней части, - переезд в Америку. «Черная тетрадь» кончается в апреле 1950-го фразой по-английски, написанной без перевода: «Perhaps the whole pilgrimage of spirit was the only goal of spirit, the only home of truth. (Santayana)» [Там же. С. 518]. («Возможно, в целом паломничество духа было единственной целью духа, единственным домом истины»). О Сантаяне Берберова упомянула в автобиографии всего один раз, в четвертой части, когда перечисляла деятелей мировой культуры, создавших произведения не на родном языке. Его идеи об эстетическом отношении к жизни, о культуре воображения, об искусстве как «моральном благе» общества, вероятно, были известны в американской интеллектуальной среде. Но Берберовой его фраза понадобилась для того, чтобы тематически и музыкально связать финалы «Черной тетради» и предыдущей, пятой части, в которой описывались крайне подавленное состояние людей и ее самой в годы войны, ощущение бессмысленности жизни, исчезновение ее цели. Еще раз повторим эту цитату: «И цели нет, и потому-то средства и не оправдываются целью, что цели нет. Цели нет» [Там же. С. 437]. В финале «Черной тетради» цель указана -паломничество духа, названного домом истины. Как верно отмечают исследователи, «дневники писателей эстетически организованы. Они являются отражением писательского мышления, вбирают в себя эстетический импульс, сочетают в себе как документальное, так и художественное начало» [7. С. 125]. Вставляя в автобиографический текст «Черную тетрадь», Берберова ориентировалась как на литературу нон-фикшн, так и на приме- 84 С.В. Крылова ры дневниковых глав в произведениях русской классики («Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова, «Демикотоновая книга» в «Соборянах» Н.С. Лескова). Мемуаристка делала стилистический эксперимент, осваивала эстетику постсимволистского романа, в котором «интригу образует не только описание судьбы персонажей, но и “событие рассказывания”» [8. С. 195]. У человека, живущего интенсивной интеллектуальной жизнью, новая мысль, взволновавшая строчка стиха, ожившее воспоминание - это тоже события. «Черная тетрадь» фиксирует сразу несколько пластов жизни ее автора: бытовой, исторический, интеллектуальный, личный. В фактах быта Берберова прозревает смысловые знаки. Ее нерелигиозное, отличное от символистского мистицизма сознание не ищет в этих знаках подсказку Демиурга, однако улавливает энергию глубинной жизни, связи всех ее проявлений. «Черная тетрадь» предваряет заключительную часть «Курсива», мажорную и победительную по звучанию - «Не ожидая Годо». Через трагические дневниковые «крохотки», ведущие героиню от опыта выживания к полноценному радостному бытию, Берберова готовила финал «Курсива», в котором утверждала правоту своего жизненного пути и готовность бесстрашно встретить старость и смерть. Итак, дневниковая форма в предпоследней части автобиографии «Курсив мой» - это сознательный прием, выбранный Берберовой не только по личным, но и по эстетическим соображениям. Дневник резко менял ритм и способ повествования автобиографических частей «Курсива», разрывал временное течение на фрагменты с разным настроением, тематикой, увеличивал смысловую значимость каждой записи, прочитываемой в соединении как с соседними фрагментами, так и с обрамляющими «Черную тетрадь» частями. Склонная к символистским обобщениям Берберова в дневниковой главе заставила время прошлого звучать синхронно читательскому восприятию. Благодаря вторжению дневниковых записей в мемуарный текст обнажался творческий и философский смысл ее повествования: умение из разрозненных нитей судьбы и случайных эпизодов сплести многомерное полотно собственного Функции дневниковой главы в автобиографии 85 прошлого, пронизанного потребностью познания. Из дневниковых записей рождается лирический эпос «Курсива» с его символичными названиями глав, мотивной структурой, идеями вечного самообновления и интеллектуального роста. Соотношение дневника и автобиографии в рамках одного текста соединило в одно семантическое поле события жизни, их синхронное восприятие и двухфазную письменную реакцию: по свежим следам и спустя годы. «Черная тетрадь» музыкально и тематически выделена в тексте «Курсива». Она существенно переключает автоматизм читательского восприятия с эпоса на прозаическую миниатюру. Годы войны и послевоенного выстраивания собственной жизни, переданные неровной, пульсирующей прозой, стали для Берберовой символом «pilgrimage of spirit», в ритме дневниковой прозы писательница передала ощущение шагов судьбы, ведущей к творчеству, к словесной расшифровке духовных вибраций, содержащихся в каждом фрагменте бытия.

Скачать электронную версию публикации