The national, the imperial, the colonial as a factor of private life: V.A. Zhukovsky's epistle «To Voeikov».pdf Вторая половина 1800-1810-х гг. для Жуковского прошла под знаком постоянной работы над замыслом национальной эпической волшебно-исторической поэмы «Владимир»: вероятно, Жуковский окончательно отказался от его реализации только после появления поэмы Пушкина «Руслан и Людмила» и знаменитого «Победителю-ученику.» (1820). Но при том, что этот замысел хорошо известен по документальным и архивным материалам (последние ныне опубликованы в четвертом томе Полного собрания сочинений и писем [1. С. 365-370] с комментарием Н.Ж. Ветшевой [2. С. 609-621]), его мировоззренческое значение до сих пор остается неосмысленным -равно как и судьба стихотворного героического, исторического и батального эпоса в русской литературе Нового времени, относительно которого хорошо известно, что от самого своего начала и вплоть до середины 1810-х гг. русская литература Нового времени была телеологически нацелена на национальный стихотворный эпос: все профессиональные писатели XVIII - первой трети XIX в. начиная от Кантемира и Ломоносова пытались написать эпическую поэму и в лучшем случае останавливались на первой песне, а в худшем - создавали тексты, становившиеся анахронизмом прямо в момент своего появления на свет и потому неспособные пережить свою эпоху («Россияда» Хераскова) или вызывавшие злые насмешки своим низким эстетическим качеством (ср. эпиграммы Батюшкова на поэмы Р. Сладковского «Петр Великий», 1803; кн. С. Ширинского-Шихматова «Петр Великий», 1810; А. Грузинцева «Петриада», 1812: Какое хочешь имя дай Твоей поэме полудикой: Петр длинный, Петр большой, но только Петр Великой -Ее не называй. Не странен ли судеб устав! Певцы Петра - несчастья жертвы: Наш Пиндар кончил жизнь, поэмы не скончав, Другие живы все, но их поэмы мертвы! [3. С. 246-247]. Между тем совершенно очевидно, что стихотворная эпопея, независимо от того, к какой жанровой разновидности она принадлежит - батальная («Илиада», «Генриада»), жизнестроительная («Одиссея», «Энеида»), волшебно-рыцарская («Неистовый Роланд», «Освобожденный Иерусалим») или колониальная («Лузиады»), это, по определению, жанр апологетический в отношении власти (в том числе императорской) и государства, оформление идеи которого в креативном сознании маркировано отнесенными к определенной исторической эпохе и определенной личности властителя актами национального самоопределения и административно-территориального (империального) оформления государственности в политике расширения границ и завоевания новых территорий. С этой точки зрения несомненным является тот факт, что вся ранняя история русского Нового времени (XVIII - первая треть XIX в.), характеризующаяся именно этими политическими, а вслед за ними и ментальными процессами начиная с эпохи государственных преобразований Петра I идо наполеоновских войн, буквально взывала к русской литературе об адекватном жанровом воплощении изменений в характере национального самосознания и структуре русской государственности, стремительно эволюционировавшей к имперско-колониальному типу за счет завоевательных кампаний XVIII в. и национально-освободительной войны начала XIX в. Тем не менее стихотворный эпос - это не тот жанр, который можно счесть удавшимся русской литературе. И не претендуя на то, чтобы объяснить этот парадоксальный факт, рискну высказать предположение об одной из возможных причин такого положения вещей: появлению национальной стихотворной эпической поэмы достаточно высокого эстетического уровня воспрепятствовала идеология персонализма, усвоенная русской культурой Нового времени в процессе ее европеизации и пришедшая вразрез с традиционно деспотическим характером русской государственности. До тех пор, пока новое национальное сознание и геополитическое положение России не стало фактором личной жизни россиянина, иными словами, пока эти новшества не интериоризировались в индивидуальном самосознании - сначала креативном, а затем в массовом, эпос был обречен на неудачу. Когда же процесс интериоризации завершился, эпический жанр претерпел мощную трансформацию за счет вторжения в него лирического начала, размывшего официальный пафос эпической поэмы на национально-исторический героический сюжет и сделавшего этот пафос «осердеченной идеей», т.е. эмоцией частного человека. До некоторой степени процесс интериоризации геополитики и становления ее факторов фактом личной жизни частного человека может вполне репрезентативно представить один из текстов В.А. Жуковского - вслед за Карамзиным последовательного государственника в идеологической позиции, но при этом одного из самых самосознающих лириков русской литературы, а именно послание «К Воейкову» (1814), хорошо известное колониальной геопоэтике как один из первых образцов «кавказского текста» русской литературы, но совершенно не осмысленное как репрезентативный текст интериоризации геополитических новшеств русской империи и выработки нового национального самосознания, включающего высшие уровни геополитики в личную жизнь отдельно взятого человека и тем самым создающего интимный контакт индивида с государством. Особое место этого текста в творческом наследии Жуковского, написавшего множество дружеских посланий - жанра, принадлежащего к области так называемой «домашней поэзии» и тем самым относимого именно к личной жизни частных людей, адресата и адресанта, маркировано его датой: Жуковский датировал весьма обширный текст, над которым он, несомненно, работал не один день, днем своего рождения: 29 января 1814 г. Этой же датой озаглавлено лиричнейшее стихотворение, обращенное к его возлюбленной, М.А. Протасовой, и при жизни Жуковского не напечатанное, в отличие от дружеского послания «К Воейкову», которое, будучи опубликовано с датой «29 января 1814» и подписью поэта «Жуковский» [4. С. 97-106], стало манифестом двух на первый взгляд противоположных интенций: с одной стороны, в тексте послания предельно акцентировано личное автобиографическое начало, с другой - сам факт его публикации делает эту личную жизнь фактором духовной жизни всей читающей России. Творческая история послания Жуковского неразрывно связана с замыслом поэмы «Владимир», о котором дружеский круг автора был хорошо осведомлен: Жуковский был эпицентром арзамасских дискуссий о жанре «русской поэмы» как форме национального самосознания и основным кандидатом на роль ее творца [5. С. 67-76]. «Все тебе прощу, если напишешь поэму.» - убеждал К.Н. Батюшков в письме к Жуковскому [6. С. 382-383]. И само послание Жуковского явилось ответом на призыв А.Ф. Воейкова, высказанный в его послании «К Ж», опубликованном в журнале «Вестник Европы» в марте 1813 г. [7. С. 26-30]): Напиши поэму славную, В русском вкусе повесть древнюю, -Будь наш Виланд, Ариост, Баян! [8. С. 278]. Жанрово-тематическая композиция послания Жуковского складывается на нескольких структурных уровнях. Это дружеское послание (частная жизнь, малая родина), одический географический мирообраз (большое отечество), репрезентированный через биографию адресата, реминисценции национально-освободительных войн (половцы, татаро-монголы, Наполеон), колониальные и фольклорные мотивы (картины Кавказа, русский былинный эпос), творческая лаборатория поэта-романтика (реминисценция старинной повести в двух балладах «Двенадцать спящих дев», эскиз образности замыс-ленной поэмы «Владимир»): нетрудно заметить, что на всех этих уровнях лирические и эпические элементы структуры находятся в постоянном взаимодействии. И композиционным стержнем послания становится структура лирического субъекта, соединяющего в себе частного человека, гражданина своей страны и поэта. Прежде всего обращает на себя внимание нетипичный сюжет, выбранный Жуковским и выпадающий из традиции незавершенного или неуспешного стихотворного эпоса XVIII - первой трети XIX в., в основном связанного с именем и царствованием Петра I: обращение к полулегендарной, полуисторической личности киевского князя Владимира, которого и сам поэт, и его современники сравнивали с Готфридом Бульонским и Карлом Великим. Ср. высказывание Жуковского в письме к А.И. Тургеневу от 12 сентября 1810 г.: «Владимир есть наш Карл Великий, а богатыри его те рыцари, которые были при дворе Карла » [9. С. 62]; у Воейкова: «А Владимир -русско солнышко, // Наш Готфред или Великий Карл» [8. С. 278], а также в рецензии Д.Н. Блудова на старинную повесть в двух балладах «Двенадцать спящих дев» (подлинник по-французски): Наш Владимир Великий так же, как Карл Великий, имеет привилегию быть, так сказать, двойным персонажем, и если когда-нибудь Россия произведет нового Ариоста, он сможет воспользоваться и слишком коротким рассказом Нестора, и всеми народными вымыслами, относящимися к имени Владимира [10. P. 325-326]. Этот сюжет не только давал возможность широкого использования как исторических материалов, так и национального фольклора, прежде всего былинного эпоса и славянской мифологии - он еще и соединялся множеством смысловых ассоциативных параллелей со всеми ключевыми эпохами становления русской ментальности и российской государственности (от принятия христианства до апогея национального самосознания и гражданской экзальтации первых десятилетий XIX в.). Сам Жуковский преследовал очень определенную цель, которую можно назвать стремлением к национальной самоидентификации, которая осуществилась бы в фольклорном, историческом и персональном духовном пространстве: « особенно буду следовать за образованием русского характера, буду искать в ней [истории] объяснения настоящего морального образования русских» [9. С. 59]. Соответственно этой цели в эскизном наброске сюжета поэмы в пределах послания возникают батальные мотивы, основополагающие как в истории, так и в былинном эпосе Древней Руси. Первый из них - войны с половцами - определяет представление поэта о первоначальном национально-территориальном становлении Русского государства: Я вижу древни чудеса: Вот наше солнышко-краса Владимир-Князь с богатырями; Вот Днепр кипит ме^цу скалами; Вот златоверхий Киев град; И бусурманов тьмы, как пруги, Вокруг зубчатых стен кипят [1. С. 311]. Второй батальный мотив - гуманистические подвиги русских богатырей - вызван стремлением Жуковского проследить истоки национального характера, основу формирующегося несколько позже в его переводном и оригинальном творчестве характера неэгоистического героя, принципиально важного для русского романтизма: через несколько месяцев после создания послания поэт приступит к работе над второй частью «Двенадцати спящих дев», балладой «Вадим», которая в его черновиках и эпистолярии фигурирует под условным названием «Искупитель», а вскоре после отказа от замысла поэмы «Владимир» переведет поэму Байрона «Шильонский узник» и фрагмент поэмы Т. Мура «Лалла-Рук» («Пери и ангел»). И, конечно, не случайно из всего набора имен былинных богатырей Жуковский выбрал для своего персонажа в послании имя с ярко выраженной внутренней формой: Вот, дивной облечен броней, Добрыня, богатырь могучий, И конь его Златокопыт; Чрез степи и леса дремучи Не скачет витязь, а летит, Громя Зилантов, и Полканов, И ведьм, и чуд, и великанов Там бьется с бабою-ягой; Там из ручья с живой водой, Под стражей змея шестиглава, Кувшином черпает златым; Там машет дубом перед ним Косматый людоед Дубыня; Там заслоняет путь Горыня (курсив мой. - О.Л.) [1. С. 311-312]. Совершенно закономерно этот фрагмент послания увенчан двумя литературными реминисценциями, если можно так назвать возникающий в послании словесно-образный мотив еще не осуществленного замысла; обе имеют прямое отношение к творческой лаборатории поэта, маркируя одновременно и жанр, и идеологический пафос как поэмного замысла, так и исторической концепции Жуковского в том, что касается основ национального самосознания и национальной государственности. Это реминисценция плача Ярославны из «Слова о полку Игореве», которое Жуковский переведет в 1817 г.: О ветер, ветер! что ты вьешься? Ты не от милого несешься, Ты не принес веселья мне Стрелу пернатую отвей От друга-радости моей [1. С. 312], и сюжета баллады «Вадим» (второй, еще не написанной к этому времени части «Двенадцати спящих дев»): Пред ним чернеет лес ужасный. Сияет блеск вдали прекрасный; Чем ближе он - тем дале свет Красою белые колпицы, Двенадцать дев к нему идут И песнь приветствия поют [1. С. 312]. Однако древнерусский батальный эпос «Слова» и гуманистический характер становящегося романтического героя-искупителя и освободителя органично соотносятся не только с замыслом и эскизом национального стихотворного эпоса: напомним, что послание пишется в начале 1814 г., в самом разгаре заграничной фазы русско-наполеоновских войн. И этот современный батальный эпос тоже находит свое отражение в послании Жуковского, но уже не в объективно-повествовательном, а в интимно-лирическом ключе: мотивы воспоминаний о войне 1812 г. введены в послание через биографию адресата: так же, как и Жуковский, Воейков принял участие в Отечественной войне: Ты был под знаменами славы; - Ты видел, друг, следы кровавы На Русь нахлынувших врагов, Их казнь и ужас их побега: Ты, строя свой бивак из снега, Себя смиренью научал . С смиреньем отдал ты поклон Жилищу Вихря-Атамана [Платова]; И витязи под сединами Соотчичам в чужой земле «Ура!» кричали за тобою [1. С. 306, 310]. Но если Жуковский, покинув действующую армию, удалился в родные пенаты, то Воейков предпринял длительное путешествие по южным губерниям России: расстроенные имения древнего дворянского рода Воейковых находились на юге Саратовской губернии, недалеко от Сарепты, колонии немцев-евангелистов, основанной в 1765 г. вблизи Царицына; ранее Сарепта принадлежала к одному из северных уездов Астраханской губернии, бывшего Астраханского ханства, присоединенного к Московскому государству в 1557 г. Оттуда Воейков совершил путешествие к развалинам Шери-Сарая, древней столицы Золотой Орды, позднее описанное им в очерке «Путешествие из Сарепты на развалины Шери-Сарая» (опубликован в журнале «Новости литературы», 1824, т. 9), и далее - на Кавказ. Очевидно, именно устные рассказы Воейкова об этом путешествии и послужили фактической основой мотивно-сюжетной структуры этой композиционной части послания Жуковского: Ты видел Азии пределы; Ты зрел ордынцев лютых край И лишь обломки обгорелы Там, где стоял Шери-Сарай, Батыя древняя обитель; Задумчивый развалин зритель, Во днях минувших созерцал Ты настоящего картину И в них ужасную судьбину Батыя новых дней читал. В Сарепте зрелище иное: Там братство христиан простое Ты зрел, как в тишине семей Там девы простотой счастливы, А юноши трудолюбивы От бурных спасены страстей . Ты зрел, как Терек в быстром беге Меж виноградников шумел . И вдалеке перед тобой, Одеты голубым туманом, Гора вздымалась над горой, И в сонме их гигант седой, Как туча, Эльборус двуглавой. Ужасною и величавой Там все блистает красотой Ты видел Дона берега; Ты зрел, как он поил шелковы Необозримые луга, Одушевленны табунами; Ты зрел, как тихими водами Меж виноградными садами Он, зеленея, протекал [1. С. 306-310]. Не оценивая имагологическое достоинство этого описания воображаемых, но визуально незнакомых Жуковскому пространств и значимость впервые в русской литературе конкретизированного в географически-бытовом отношении образа колонизированного Кавказа, хочу обратить внимание на то, что все топонимы и антропонимы, упомянутые в этом фрагменте послания, создают мощное ассоциативное поле потенциальной рефлексии об историческом складывании государственных границ и формировании территории современной двум поэтам России в ходе ее национально-освободительных войн (от Батыя до Наполеона) и завоевательных кампаний - от эпохи Ивана Грозного (ознаменованной присоединением Астраханского и Казанского ханства, Западной Сибири и Области Войска Донского) до увенчавшего русско-персидскую войну 1803-1813 гг. Гюлистанского договора, по которому к России перешли частично посещенные Воейковым Картли, Кахетия, Мегрелия, Имеретия, Гурия, Абхазия, а также некоторые закавказские территории, в частности Дербент. Хотя Дербент в послании Жуковского не упомянут прямо, этот топоним, способный вызвать сравнительно недавние воспоминания об очередной колониальной инициативе русской власти (русско-персидской завоевательной кампании 1796 г.), все же присутствует в ассоциативном плане послания на уровне нарративной стратегии фрагмента, посвященного путешествию Воейкова. Если впечатления Воейкова послужили фактической основой имагологического этюда в композиции послания, то моделью его эстетической организации в анафорических зачинах «Ты зрел.», «Ты видел.» стала знаменитая ода Державина «На возвращение графа Зубова из Персии»: О юный вождь! Сверша походы, Прошел ты с воинством Кавказ, Зрелужасы, красы природы Ты зрел - как ясною порою Там солнечны лучи, средь льдов Ты видел - Каспий, протягаясь, Как в камышах, в песках лежит Ты видел - как во тьме секутся С громами громы в облаках Ты видел - как в степи средь зною Огромных змей стога кишат Ты домы зрел царей, - вселенну, Внизу, вверху, ты видел всё [11. С. 274-275]. Вероятно, нет необходимости специально акцентировать внимание на том, что эта эстетическая ориентация на поэтику торжественной оды вводит в дружеское послание Жуковского целый ряд ассо-циациативных идеологем, с одой XVIII в. неразрывно связанных: еще один апологетический жанр, адресованный верховной власти и имеющий своей предпочтительной тематикой воспевание побед русского оружия в завоевательных кампаниях колониальной политики русских императоров начиная с ломоносовской оды на взятие Хотина. Заметим только, что Валериан Зубов, главнокомандующий в Русско-персидской войне 1796 г., предпринятой во исполнение химерического проекта Платона Зубова - завоевать всю Переднюю Азию до Тибета, прославился именно взятием Дербента. Война 1796 г. не принесла России ничего особенного -Дербент был присоединен только по Гюлистанскому договору. Но любопытно, что прекративший эту кампанию Павел I разослал приказ о выводе войск из Закавказья командирам отдельных частей, а главнокомандующего и его штаб не поставил об этом в известность, оставив их без защиты с перспективой позорного плена. Но этого не случилось, поскольку атаман Платов, будущий герой Отечественной войны 1812 г. вопреки высочайшему повелению остался охранять Зубова и генералитет со своими казаками. Таким образом, личность Платова, участника войн 1796 и 1812 гг., выступает персонифицированным связующим звеном русской военной истории, которая в послании репрезентирована как часть личных биографий участников Отечественной войны 1812 г. Воейкова и Жуковского. Но самое главное то, что в послании Жуковского эти два эпизода, имагологический и связанный с творческой лабораторией поэта, объемлющие в своем единстве практически всю историю государства Российского от былинного князя Владимира до «Батыя наших дней» - Наполеона, эти субъективированный креативно-эстетический образ творческого замысла и объективный эпохально-исторический образ биографии современника на фоне большой истории государства Российского, оба заряженные мощным ассоциативным потенциалом, вписаны в традиционный для дружеского послания автобиографически-автопсихологический и даже, можно сказать, интимно-родственный контекст. Структурным стержнем рефлексии о жизненном пути друга-поэта Воейкова и о замысле эпической поэмы Жуковского становится обрамляющая весь текст послания лирическая медитация. Послание «К Воейкову» открывается картиной домашней жизни поэта в его бытовой человеческой ипостаси: Поставь в мой угол посох свой И умиленною мольбой Почти домашнего Пената. Садись - вот кубок! в честь друзьям! И сладкому воспоминанью, И благотворному свиданью, И нас хранившим небесам! [1. С. 306]. Сюжетно-композиционной цезурой, разделяющей выдержанное в ассоциативно-одических тонах описание путешествия Воейкова и очерк замысла национального стихотворного эпоса, вновь становится субъективно-лирический автобиографический и автопсихологический эпизод воспоминаний о прошлом, о временах молодости и дружеского общения: Теперь ты случая рукою В обитель брата приведен, С ним вспомнишь призраки златые Невозвратимых тех времен, Когда мы - гости молодые У милой Жизни на пиру - Из полной чаши радость пили И счастье наше! говорили В своем пророческом жару [1. С. 310]. И наконец, увенчивают послание Жуковского размышления о будущем: хорошо известно, что поэт ставил успех или неуспех своей работы над замыслом национального волшебно-исторического стихотворного эпоса в прямую зависимость от исполнения или неисполнения своих надежд на личное семейное счастье с любимой женщиной: Когда, мой друг, тебе я сам Ее в веселый час подам И ты прочтешь в ней небылицы, За быль рассказанные мной, То знай, что счастлив жребий мой, Что под надзором провиденья, Питаясь жизнью в тишине, Вблизи всего, что мило мне, Я на крылах воображенья, Веселый здесь, в тот мир летал И что меня не покидал Мой верный ангел вдохновенья Но, друг, быть может... как узнать?.. Она останется пустая, И некогда рука чужая Тебе должна ее отдать В святой залог воспоминанья, Увы! и в знак, что в жизни сей Милейшие души моей Не совершилися желанья [1. С. 313]. Таким образом, в рамках синтетической жанровой структуры послания Жуковского, в котором очевидны жанровые ассоциации стихотворного эпоса, торжественной похвальной оды, мотивы былинного фольклора, литературные реминисценции древнего национального эпоса и объективные дескрипции, близкие типологии топографически и исторически достоверного мирообраза, заряженного мощным ассоциативным потенциалом воспоминаний об этапах становления государства Российского в его национально-освободительной и завоевательно-колониальной батальной истории, началом, которое объединяет эти разнородные жанровые ассоциации, становится субъективно-лирическая рефлексия медитативной элегии, подчиняющая их одной доминанте: все эти жанровые, фольклорные, литературные и исторические ассоциации репрезентированы как своего рода «ландшафт моих воображений», картина духовного мира поэта-человека-современника своей исторической эпохи. Послание Жуковского «К Воейкову» традиционно считается конспектом неосуществленной поэмы «Владимир». А.Н. Веселов-ский [12. С. 491-493] и А.Н. Соколов [13. С. 398-399] полагали, что ответ Жуковского на призыв Воейкова создать национальную эпическую поэму дает представление о стилистике этого не воплощенного в тексте замысла. И это справедливое мнение авторитетных исследователей истории русского стихотворного эпоса Нового времени необходимо уточнить только в одном аспекте: представление о стилистике и жанровой структуре назревающей в послании жанровой модели будущего русского стихотворного эпоса дает не столько тот фрагмент послания, который эксплицитно очерчивает собственно замысел как таковой, сколько вся жанрово-стилевая структура послания в его прихотливой интертекстуальности, подчиненная доминанте персоналистской позиции, предполагающей в тексте объективного жанра пространство «плана автора», эксплицированное субъективно-лирическое начало, властно подчиняющее себе идеологические, дескриптивные и объективно-повествовательные элементы традиционного национального эпоса и репрезентирующее их как фактор личной жизни частного человека. При этом лирическая суггестивная сила подобной структуры непременно должна вовлечь в такое переживание истории и идеологии и того, кому адресован подобный текст - читателя, и, следовательно, сделать историю и идеологию фактором его - читателя - частной жизни. Жуковский такого текста не создал. Но знаменитое «победителю-ученику» свидетельствует о том, что намечавшаяся в творческом сознании поэта-учителя жанровая структура нашла свое полное и адекватное воплощение в поэме Пушкина «Руслан и Людмила».

Скачать электронную версию публикации