«Virtual» criminal and penal enforcement legislation.pdf Со времени принятия Уголовного и Уголовно-исполнительного кодексов Российской Федерации развернулось бурное законотворчество. Было принято соответственно 150 и 75 федеральных законов, вносящих в них многочисленные, нередко спонтанные и противоречивые поправки. Наиболее масштабные из них касались уголовных наказаний и иных мер уголовно-правового характера (2003, 2006, 2009, 2011 гг.). Другой негативной чертой современного российского законотворчества в области борьбы с преступностью было издание уголовных и уголовно-исполнительных законов с длительным, а фактически нередко с неопределенным сроком введения их в действие. Начало этому положено еще в 1996 г., когда в Федеральном законе о введении в действие УК РФ в ст. 4 указывалось, что «положения настоящего Кодекса о наказаниях в виде обязательных работ, ограничения свободы и ареста вводятся в действие федеральным законом после вступления в силу Уголовно-исполнительного кодекса Российской Федерации по мере создания необходимых условий для исполнения этих видов наказания, но не позднее 2001 года». Как известно, «не позднее 2001 года» эти необходимые условия не были созданы, и в начале 2002 г. ст. 4 указанного Закона была изменена, определяя дифференцированные сроки введения в действие опять же «по мере создания необходимых условий», но для каждого наказания отдельно: для обязательных работ - «не позднее 2004 года», для ограничения свободы - «не позднее 2005 года», для ареста - «не позднее 2006 года». Спустя еще десять лет из трех предусмотренных УК наказаний лишь обязательные работы оказались реализованными в установленный срок. Ограничение свободы было введено лишь в январе 2010 г., но совершенно в ином виде, нежели то, о котором говорилось в УК РФ в 1996 г. Судьба ареста вообще незавидна13. В упомянутых выше федеральных законах 1996 и 2002 гг. о введении в действие УК говорилось о «создании необходимых условий». Следовательно, в 1996 г. их не было. Зачем же и тогда, и впоследствии нужно было принимать законы с заведомым знанием об отсутствии необходимых условий их реализации? Еще в 1993 г. А.И. Зубков обоснованно критиковал позицию авторов законопроектов, «считающих, что именно сейчас нужно «застолбить» все возможные новеллы, пусть даже если они начнут реализовываться спустя много лет. Такой закон вряд ли будет эффективным, это лишь декларация, а она мало что даст сегодняшней (да и завтрашней) правоприменительной практике» [1. С. 6]. Тем не менее подобная законотворческая практика налицо. Характерным ее проявлением стало принятие 17 ноября 2011 г. Государственной Думой Федерального закона «О внесении изменений в Уголовный кодекс Российской Федерации и отдельные законодательные акты Российской Федера-ции»14. Предусмотренное им наказание в виде принудительных работ вначале должно было применяться с 1 января 2013 г., т.е. через год после его принятия. Впоследствии этот срок был отодвинут еще на год, а в конечном итоге и вообще до 2017 г. Оставив в стороне обсуждение действительной необходимости именно такого наказания, его наименования, соответствия общепризнанным международным актам, Конституции, наконец, действительные реальные перспективы строительства исправительных центров [2. С. 46-51], подойдем к этому вопросу с более общих позиций - с констатации наличия (и даже развития) в российском законодательстве в сфере борьбы с преступностью особых правовых общностей - «виртуального» уголовного и уголовно-исполнительного права. Сам этот термин, конечно, условен, он взят из сферы информационных технологий и в нашем случае обозначает некий массив законодательных норм с отложенным значительным или вообще неопределенным («до создания необходимых условий») сроком введения в действие. Такие законы существуют сугубо в информационном поле, фактически выполняя, тем не менее, совершенно определенные и, как показано ниже, зачастую далеко не безобидные функции. Политологи, исследовавшие феномен бюрократизации государственного управления, давно обратили внимание на такой ее аспект, как принятие нормативных правовых актов, не обусловленных общественным мнением, многочисленность вносимых в законодательство изменений и дополнений, их необоснованность и противоречивость, использование законодательной нормы в качестве политической декларации. При этом «специфика правового регулирования в условиях приоритета государственной бюрократии проявляется в том, что право от нормирования объективных процессов, происходящих в обществе, сводится к законодательному оформлению личных представлений ее лидера либо их группы» [3. С. 36]. При таком взгляде значение и роль «виртуального» уголовного и уголовно-исполнительного законодательства едва ли могут исчерпываться его декларативностью. По-видимому, главная явная цель подобных «деклараций о намерениях» - побуждение к созданию «необходимых условий» (в нашем случае - к строительству арестных домов, исправительных центров и т.д.). Но если в 1996 г. это обеспечивалось хотя бы формально, то позднее даже не предполагается. В ст. 9 Федерального закона РФ «О введении в действие Уголовно-исполнительного кодекса Российской Федерации» указывалось, что Правительству Российской Федерации при разработке проектов федерального бюджета на 1997 г. и последующие годы необходимо предусматривать выделение централизованных капитальных вложений и финансовых средств, обеспечивающих введение в действие Уголовно-исполнительного кодекса Российской Федерации. В положениях о введении в действие указанного Федерального закона от 17 ноября 2011 г. вовсе не содержалось упоминания о каких-либо планируемых средствах для создания исправительных центров. Откуда же они появятся в современных кризисных условиях, если аналогичные учреждения (применительно к ограничению свободы) не строились с 1996 г., и именно поэтому ограничение свободы было реализовано совсем в иной версии? Вопрос явно риторический . Нет сомнения, что нормативно-правовое регулирование и официально обозначенное стремление к таковому - все же юридически разные категории. Последнее вполне может достигаться разного рода концепциями, программами, стратегиями и планами законопроектных работ. Но все же не законами с неопределенными или отдаленными перспективами введения их в действия. Тогда у «виртуального» законодательства, видимо, есть иные, не столь очевидные, латентные задачи. Оставив в стороне такую неизбывную прозаическую и немаловажную сторону деятельности российской бюрократии, как ее желание «угодить начальству», в сочетании с надеждой на то, что впоследствии «или шах умрет или ишак сдохнет», возьмем на себя смелость утверждать, что такое законодательство обычно преследует цели: - продемонстрировать стремление что-то реформировать или с чем-то быстро покончить2; - дать скорый и на первый взгляд решительный ответ встревоженному общественному мнению; - повысить имидж власти и государства в международном сообществе «цивилизованных стран». Кроме того, нужно иметь в виду исторически сложившуюся противоречивую особенность российского правосознания и менталитета - причудливое сочетание «юридического фетишизма» с «правовым нигилизмом». Первый предполагает, что для решения всех проблем необходимо и достаточно принятия закона. Второй демонстрирует одновременное неуважение к закону, хорошо отраженное еще в XIX в. известным русским классиком: «Суровы законы российские. Единственное, что умаляет их строгость и непреклон- 1 ность, - это неисполнение» . Обратимся, однако, снова к политологам. «Когда очередная идеологическая цель... начинает входить в противоречие с реально функционирующей экономикой, тогда государственная бюрократия с тем, чтобы «технично» дезавуировать свой прокол в глазах общественного мнения ... предлагает новую, очередную, более амбициозную модернизацию, которая тем или иным образом корректирует предшествующую идеологическую цель, нивелируя тем самым ответственность правящей государственной бюрократии» [3. С. 360]. Разве движение законодателя в последние десятилетия по цепочке: «отмена конфискации» - «возврат конфискации» - «ограничение свободы» -«особо (до 500 млн руб.!) крупные штрафы» - «принудительные работы» в этой связи ничего не напоминает? Кто-нибудь, к примеру, ответил за фактический провал широко разрекламированного ранее ограничения свободы с электронным мониторингом и за пустую трату миллиардов рублей на в сущности бесполезные в профилактике «электронные браслеты»? [5]. Сколько процентов осужденных в нашей стране за последние полгода были приговорены к особо крупным штрафам и сколько из них было реально взыскано? Вместо ответа вновь предлагается очередная коренная модернизация в виде создания неких «соответствующих международным стандартам служб про-бации» с неизбежным разрушением давно и успешно действующих уголовно-исполнительных инспекций. Но «виртуальное» уголовное законодательство вредно и уже самим фактом существования. Прежде всего в теоретическом плане оно размывает нормативность и властность в правовой системе, что, без сомнения, в будущем должно привлечь серьезное внимание ученых - теоретиков права. Способствует девальвации закона, «эрозии» его авторитета в обществе, поскольку дает лишь иллюзию правового регулирования. Применительно к системе наказаний искажает ее реальную репрессивность и вносит в нее информационные искажения. «Виртуальные» нормы уголовного права нередко провоцируют массовые ожидания в среде осужденных, ибо их возможное будущее введение в действие создает почву для обращения осужденных в суды о снижении наказания на основании ст. 10 УК об обратной силе уголовного закона, смягчающего наказание или иным образом улучшающего положение лица, совершившего преступление. Соответственно при невступлении таких норм в силу возникающее в результате этого разочарование чревато ростом напряженности в исправительных учреждениях. Как ни парадоксально, но «виртуальное» уголовное законодательство способно отрицательно влиять и на реальную судебную практику. Известно, что после принятия УК РФ 1996 г. отдельные военные суды необоснованно назначали осужденным военнослужащим уголовное наказание в виде ареста, ссылаясь на ч. 3 ст. 54 УК. Другой пример. 18 декабря 2002 г. Президиум Верховного Суда РФ своим постановлением № 891п2002 отменил приговор Молчановского районного суда Томской области в части возложения на условно осужденного обязанности по выполнению бесплатных общественно полезных работ в количестве 30 часов. Районный суд, принимая такое решение в 2002 г., руководствовался положением ч. 5 ст. 73 УК РФ о том, что «суд может возложить на условно осужденного исполнение и иных обязанностей, способствующих его исправлению». Все предшествовавшие вышестоящие судебные инстанции, включая Судебную коллегию по уголовным делам Верховного Суда, не усмотрели в данном приговоре нарушения закона. Однако Президиум занял противоположную позицию, мотивируя ее так: «Согласно ст. 44, 45 ч. 1 УК РФ обязательные работы являются видом наказания и применяются только в качестве основного вида наказания. По смыслу закона (ст. 45 УК РФ) за совершение каждого отдельного преступления может быть назначено только одно основное наказание». Как видно, основой правовой аргументации Президиума Верховного Суда стала ссылка на статьи Кодекса, содержавшие положения об обязательных работах, которые в этой части не имели юридической силы, ибо были введены в действие лишь в 2004 г. Если ученый - правовед в научной полемике вправе прибегать к разным нормативным источникам, в том числе в их историческом или законопроектном аспекте, то обоснование правоприменительного решения высшей судебной инстанции путем ссылки на недействующий закон явно несостоятельно. «Виртуальное» уголовное законодательство способно породить и «сумятицу» в научных исследованиях. В частности, побуждать отдельных молодых ученых при попустительстве их руководителей активно браться за разработку соответствующих тем в надежде в будущем опередить конкурентов-диссертантов. Тем самым научные силы отвлекаются от действительно актуальной проблематики. Известны даже случаи успешной защиты кандидатских диссертаций o наказании в виде ограничения свободы в версии 1996 г. Ценность таких изысканий очевидна. Наконец, «виртуальное» уголовное и уголовно-исполнительное законодательство вносят искажения в учебный процесс, в преподавание соответствующих учебных дисциплин, в тексты учебников. Вот цитата из труда авторитетных ученых: «Передвижение без конвоя осужденных к аресту не разрешается. Осужденные пользуются правом ежедневной прогулки продолжительностью не менее одного часа» [6. С. 219]. Или: «Осужденным к принудительным работам предоставляются индивидуальные спальные места и постельные принадлежности» [7. С. 401]. Понятно, что «виртуальное» законодательство порождает «виртуальные» учреждения и «виртуальных» осужденных15, но в подобных учебниках они преподносятся в повествовательном стиле как реально существующие. Видимо, соображения гонорарного свойства придают написанию таких глав и параграфов известный смысл, но все же пожалеем и студентов. Сказанное требует, на наш взгляд, проведения своего рода «ревизии» уголовного и связанного с ним уголовно-исполнительного законодательства с целью освобождения их от «виртуальных» положений», вносящих диссонанс в механизм правового регулирования. Жизнь, в том числе практика введения в действие УК и УИК, показывает, что при наличии условий максимальный срок введения законов в действие не должен превышать полугода. Иначе уголовный закон теряет специфическое качество и авторитет нормативного регулятора высокой юридической силы.

Скачать электронную версию публикации