Fyodor Dostoevsky in Walter Benjamin’s Assessment.pdf Творчество великого русского писателя Ф.М. Достоевского сопровождало немецкого мыслителя Вальтера Беньямина значительную часть его жизни - с первых литературных опытов 1910-х до середины 1930-х гг. Несмотря на длительность и устойчивость этого влияния, рецепция Достоевского Беньямином не становилась предметом специального изучения, хотя оба автора уже давно являются фаворитами научных исследований как в России, так и на Западе. Размышления Беньямина о Достоевском обычно цитируются и анализируются в рамках более широкой проблематики - в контексте либо вопроса о влиянии Достоевского на немецкую культуру и литературу, либо интереса Беньямина к России. Менее всего повезло Беньямину в исследованиях восприятия Достоевского в Г ермании. В отечественном литературоведении, например, нет упоминаний о Беньямине в известной работе К. Азадовского и В. Дудкина [1]. В немецком достоевсковедении, в котором тема «Достоевский и Германия» является одной из самых популярных и разработанных, анализ отношения Беньямина к Достоевскому не выходит за рамки отдельных текстов Беньямина и связанных с ними параллелей; сквозного рассмотрения этой темы, которое охватило бы высказывания немецкого мыслителя о Достоевском в единой перспективе, не предлагается. Так, Хорст-Юрген Геригк в монографии «Литературное мастерство Достоевского в развитии» останавливается на двух аспектах восприятия Беньямином Достоевского. В первом случае речь идет об установленной Беньямином близости между исповедью Ставрогина из «Бесов» и «Песнями Мальдорора» Лотреамона [2. С. 166-168]. Второй случай - это обращение к самому известному тексту Беньямина о Достоевском, к его эссе «“Идиот” Достоевского» (написано в 1917 г., опубликовано в 1921 .) [2. С. 260]. Оба эпизо- Ф.М. Достоевский в оценке Вальтера Беньямина 213 да трактуются автором вне какой-либо внутренней связи, поскольку подчинены главной цели книги - дать общую характеристику творческой эволюции зрелого и позднего Достоевского. Скупые упоминания текстов Беньямина в данном случае могут быть объяснены его маргинальным положением в академической среде - не защитивший докторскую диссертацию из-за сопротивления консервативной немецкой профессуры, Беньямин практически всю свою жизнь работал вне университетов и их публикационных возможностей. Затрудненный для понимания, порой темный стиль Беньямина, который он сознательно культивировал, не был удобен для немецких филологических конвенций и создавал проблемы не только для специалистов по Достоевскому, но также для гетеведов (в случае с его эссе об «Избирательном сродстве») и исследователей немецкого барокко в ситуации с его докторской диссертацией о происхождении немецкой барочной драмы («трауэршпиля»). В российских работах о Беньямине и его взглядах на Россию главное внимание по традиции уделяется «Московскому дневнику», в котором Достоевский отсутствует. Например, специальный выпуск журнала «Логос», посвященный Беньямину, практически полностью концентрируется на «Московском дневнике» [3]. Аналогичный подход заявлен в обзорной статье С.А. Ромашко на немецком языке, посвященной рецепции Беньямином русской литературы и культуры, где утверждается, что «Московский дневник» является главным документом для понимания того, как Беньямин видел реальность старой и новой России [4. S. 343]. Бесспорно, «Московский дневник» - важнейший источник для нашего анализа отношения Беньямина к дореволюционной и Советской России. В то же время очевидно, что тема «Беньямин и Россия» имеет и другие сюжеты. Одним из таких сюжетов, разворачивающихся, можно сказать, параллельно и во многом независимо от проблематики русской революции и ее последствий, можно считать рецепцию Беньямином творчества Достоевского. Эта тема затрагивается и в уже упомянутой статье Ромашко на немецком языке: в разделе, посвященном первой работе Беньямина о России и ее литературе - эссе «“Идиот” Достоевского», автор кратко останавливается на двух аспектах этой небольшой работы, которые имеют принципиальное значение для всего наследия Беньямина. Это, во-первых, утверждение немецкого автора о связи между общечеловеческим и национальным началом у Достоевского [4]; во-вторых, указание на появившееся в эссе об «Идиоте» понятие «ауры», одно из самых известных и спорных у Беньямина [4]. Анализ эссе об «Идиоте» завершается у Ромашко включением его в революционно-эсхатологические перспективы и ожидания, связывавшиеся у Беньямина как с русской революцией 1917 года, так и с его поездкой в Москву зимой 1926/27 г. [4]. Ромашко в своем обзоре также упоминает две другие важные ссылки Беньямина на Достоевского: в рецензии 1927 г. на немецкий перевод повести Ивана Шмелева «Человек из ресторана» [4. S. 345] и в эссе «Сюрреализм: последняя моментальная фотография европейской интеллигенции» (1929) [4. S. 344]. А.В. Ерохин 214 За статьей Ромашко следуют другие отечественные работы, также вписывающие рецепцию Достоевского в более широкий контекст темы «Бень-ямин и Россия». А.А. Стрельникова видит оригинальность трактовки Бень-ямином романа «Идиот» в его нежелании «расценивать произведение как воплощение психологического романа» [5. С. 67]. Среди основных тем эссе об «Идиоте» Стрельникова выделяет метафизическое измерение «Идиота» и взаимосвязанные идеи бессмертия и детства: «В образе ребенка Беньямин увидел выражение красоты и вечности в художественном мире Достоевского, более того, единственное спасение для молодых людей и их страны» [5. C. 68]. В целом Стрельникова отходит от подчеркнутой ориентации как на «Московский дневник», так и на революционномарксистский контекст рецепции русской темы у Беньямина. В работе автора данной статьи «Вальтер Беньямин и Россия», помимо перечисления уже упоминавшихся точек соприкосновения Достоевского и Беньямина, выдвигается предположение о связи раннего понятия ауры у Беньямина в эссе об «Идиоте» не с эстетикой визуального, а, скорее, с теорией повествования [6. С. 95]. В дальнейшем эта мысль о взаимосвязи ауры и нарративной поэтики разворачивается на материале знаменитого эссе Беньямина «Рассказчик» [6. С. 110-111]. Статья «Вальтер Беньямин и Россия» стремится рассмотреть заглавную тему комплексно и хронологически, учитывая различные аспекты этой сложной проблемы, не фокусируясь исключительно на фигуре Достоевского. Предлагаемая здесь статья призвана вписать рецепцию Достоевского в контекст общей эволюции идейно-философских и художественных установок Беньямина, а также уточнить и дополнить тезисы указанной выше публикации, при этом несколько расширив круг рассматриваемых источников. Приступая к анализу проблемы, следует подчеркнуть, что Беньямин не занимался Достоевским систематически. Не зная русского языка, он читал русского писателя в немецких переводах Е.К. Разин (псевдоним Элизабет Керрик). В списке прочитанных книг, который Беньямин скрупулезно вел вплоть до своего фатального бегства из Франции в 1940 г., насчитывается шесть произведений Достоевского. Здесь они называются в порядке, указанном Беньямином: «Бесы», «Двойник»1, «Униженные и оскорбленные», «Вечный муж», «Идиот», «Преступление и наказание» [8. Bd. VII. 1. S. 437-476]. Перечень весьма далек от полноты. В нем нет как минимум из поздних сочинений «Подростка», «Игрока» «Братьев Карамазовых». (Возможно, некоторые произведения Достоевского были прочитаны Беньямином еще до того, как он начал регистрировать прочитанные книги: по его текстам можно судить, например, что он был хорошо знаком с «Братьями Карамазовыми».) Порядок прочтения также случаен. В значительном большинстве произведения Достоевского были прочитаны Беньямином в конце 1910-х - начале 1920-х гг., что неудивительно, так как именно во 1 «Двойник» записан два раза - известно, что Беньямин дважды читал этот текст (см. его письмо Эрнсту Шену 29.01.1919 [7. P. 138]). Ф.М. Достоевский в оценке Вальтера Беньямина 215 время войны и послевоенных потрясений в Германии активно читают и обсуждают Достоевского как «кризисного» художника. В этот же период Беньямин прочитывает единственную документальную книгу о Достоевском, отмеченную в перечне: мемуары дочери Достоевского Любови (Эме), вышедшие на немецком в 1920 г. Затем следует более чем десятилетний перерыв. Последняя книга Достоевского, «Преступление и наказание», была прочитана Беньямином в 1934 г. Ни одной научной, монографической работы о Достоевском Беньямин, похоже, не читал, если не считать такие труды, как «Теория романа» Лукача, в которой Достоевский рассматривается наряду с другими авторами, художниками и мыслителями. Исключением здесь можно считать статью о восприятии Достоевского в Германии близкого к франкфуртской школе социолога Лео Левенталя [9], с которой Беньямин познакомился в 1934 г. В этой связи может показаться, что отношение Беньямина к Достоевскому не имеет точек соприкосновения с научным достоевсковедением как при жизни немецкого автора, так и после его смерти. В нашей работе на примере некоторых параллелей с работами о Достоевском М.М. Бахтина и В.Л. Комаровича мы постараемся опровергнуть это предположение. Как указанный выше список, так и биография Беньямина дают полное основание утверждать, что в чтении Достоевского немецкий автор был зависим как от общих настроений эпохи, так и от собственных занятий и интересов. Внимание к русскому писателю эволюционировало со временем, и мы можем выделить три этапа этой эволюции, во многом совпадающие с перипетиями личной и духовной биографии Беньямина: 1) раннее эссе об «Идиоте» Достоевского в окружении некоторых других текстов Беньямина, о которых пойдет речь ниже (1917-1921); 2) временный отход от занятий Достоевским во второй половине 1920-х гг., обусловленный как увлечением марксизмом и коммунизмом, так и работой над переводами с французского и статьями о французских писателях (Ш. Бодлер, М. Пруст, А. Жид, П. Валери, сюрреалисты и др.). Достоевский время от времени появляется в текстах Беньямина этого времени, но его творчество, скорее, служит поводом или фоном для других тем; 3) осторожное, не лишенное скепсиса возвращение к Достоевскому как к выдающемуся мастеру литературного письма под влиянием вышеупомянутой статьи Левенталя и охлаждения симпатий к Советской России. (Последнее вызвано начавшимся сталинским поворотом в советской культурной политике.) Неизменным в данном процессе оставалась высокая оценка творчества русского писателя, но акценты и детали этой оценки подверглись существенной трансформации. Основной работой Беньямина в первый период восприятия Достоевского, бесспорно, является эссе «“Идиот” Достоевского», опубликованное в юбилейный год Достоевского (1921) в малоизвестном гейдельбергском журнале «Аргонавты» (Die Argonauten) и поэтому не получившее большой известности. Оно представляет собой комплекс различных идей и мотивов, из которых большинство исследователей считают центральной тему рус- А.В. Ерохин 216 ской революции 1917 г. Например, С. А. Ромашко рассматривает эссе об «Идиоте» как предвосхищение российской «национальной катастрофы» 1917 г. [4. S. 344]. Эта точка зрения опирается на воспоминания близкого в то время к Беньямину Гершома Шолема, который говорит об усилении политической тематики в их разговорах под влиянием революции в России [10. С. 132]. Шолем также упоминает о «Политических произведениях» Достоевского, которые, по словам мемуариста, Беньямин тогда считал важнейшими из известных ему политических сочинений Новейшего времени [10. С. 136]1. Несколько более дифференцированная оценка эссе об «Идиоте» содержится в книге американского историка Ансона Рабинбаха «В тени катастрофы: немецкие интеллектуалы между Апокалипсисом и Просвещением» [11]. Ра-бинбах отделяет взгляд на русскую революцию как на событие «в духе Достоевского», присущий таким авторам, как Эрнст Блох и Дьердь Лукач, от более взвешенной позиции Беньямина, который в других своих работах того времени, «Критике насилия» и «Теолого-политическом фрагменте», скептически воспринимает имманентную «этику революции» [11. P. 62]. Рабинбах доверяет свидетельству Шолема об особом значении политических сочинений Достоевского для Беньямина [11. P. 61], но при этом отмечает, что последний «странным образом» игнорирует известные рассуждения Достоевского о еврейском вопросе, изложенные в «Дневнике писателя» и включенные в «Политические произведения» в немецком переводе [11]. На наш взгляд, «странное» невнимание Беньямина к взглядам Достоевского на еврейский вопрос может быть обусловлено ъплохим знакомством с публицистикой русского писателя. В списке прочитанных книг Беньямина «Политические произведения» не указаны. Более того, публицистика Достоевского в текстах Беньямина не цитируется и не упоминается. В целом Беньямин как левый автор с еврейскими корнями едва ли мог симпатизировать консервативным политическим и идеологическим работам Достоевского, чьи идеи в Германии преимущественно присваивались националистами и «консервативными революционерами» - А. Меллером ван ден Бруком, О. Шпенглером, А. Розенбергом, Э. Юнгером и др. Ранняя работа Беньямина об «Идиоте», как нам представляется, прямо не связана с «Политическими произведениями» Достоевского. Она выросла прежде всего из его сугубо личных интересов и увлечения идейной проблематикой эпохи «рубежа веков», сконцентрированной для него - в данном случае - в понятиях «юности» и «жизни», также имеющих особое значение для немецкого экспрессионизма [1. С. 700-702]. Мотив русской революции здесь подчинен общей апокалиптической перспективе всемирно- 1 «Политические произведения», представляющие собой фрагменты «Дневника писателя» и другие публицистические тексты Достоевского, расположенные немецкими редакторами в произвольном порядке, были опубликованы на немецком языке в 1907 г. как тринадцатый том Собрания сочинений русского писателя под редакцией А. Меллера ван ден Брука и с предисловием Д.С. Мережковского. Ф.М. Достоевский в оценке Вальтера Беньямина 217 го кризиса и войны и лишь косвенно обозначен в финале эссе в экспрессионистическом образе чудовищного кратера с его неизмеримой пропастью, из которой «однажды могут подняться могучие силы человеческого величия» [12. С. 26]. Надеждой русского народа, по Беньямину, станет не сама революция как «кратер» или катастрофа самоуничтожения [12], а, скорее, вызванный ею к жизни синтез разъединенных прежде начал - жизни и духа, национального и общечеловеческого. С установления соотношения национального и общечеловеческого и начинается эссе Беньямина, по своей внутренней архитектонике идущее вглубь понятийного и образного языка эпохи, представленного в виде концептуальных пластов, за которыми, слой за слоем, открываются все новые уровни смысла. Эссе открывается характеристикой русского писателя как выдающегося националиста [12. С. 21] - редчайший комплимент в устах немецкого автора, известного своей непримиримостью к крайним проявлениям национализма. Национализм Достоевского Беньямин извиняет глубинной связью между народным и общечеловеческим в его творчестве. Эта зависимость, по Беньямину, осуществляется как движение или свободное парение «глубин человеческой жизни» «в сиянии ауры» русского духа [12]. Иными словами, национальное обретает смысл и значение только тогда, когда оно несет внутри себя начало всемирное, всечеловеческое. Позднее эти общечеловеческие силы, возникающие из «огненной протоплазмы национального» [12. С. 22], будут уточнены в эссе как идеи бессмертия, молодости и детства. На этих последних образах-идеях в основном и концентрируется мысль Беньямина. Сопоставление национального и общечеловеческого продолжается Бе-ньямином в рамках характерной для различных эстетических направлений рубежа XIX и XX вв. проблематики жизни и духа. Князь Мышкин - главная и практически единственная интересная для Беньямина фигура в «Идиоте» - рассматривается как личностное воплощение и свидетельство жизненного бессмертия за пределами национального начала, причем это бессмертие имеет особый характер, оно отделено как от вечной жизни природы, так и от гетевско-фаустовского персонального бессмертия действующего человека [12. С. 24]. Бессмертие Мышкина до конца не воплощено в его эмпирической личности, которая «теряется в его жизни, подобно тому как цветок - в своем аромате или звезда - в своем блеске» [12]. В другом месте эссе своеобразие Мышкина как персонажа схвачено в динамике света и тени: «Его российская жизнь проступает из мрака времени, проведенного на чужбине, словно видимая полоса спектра из темноты» [12. С. 23]. Жизнь Мышкина в Швейцарии до и после описываемых в «Идиоте» событий, определенная Беньямином как сокрытая во мраке, в другой перспективе может быть понята как выражение эпохальной «трансцендентальной бездомности» в духе Дьердя Лукача, использовавшего это понятие в «Теории романа», впервые опубликованной в 1916 г. в журнале «Цайтшрифт фюр Эстетик унд альгемайне Кунствиссеншафт» (Zeitschrift А.В. Ерохин 218 fur Asthetik und allgemeine Kunstwissenschaft) [13. С. 24]. Несмотря на то, что отдельное издание этой работы вышло в 1920 г., Беньямин вполне мог знать ее по журнальной публикации еще до создания эссе об «Идиоте». «Полихромная» метафора российских эпизодов жизни Мышкина как светового спектра, использованная Беньямином, предваряет не только рассуждения о символическом бессмертии князя, но и последующие мысли автора о судьбах молодости и детства в современном мире. Тема юности -одна из самых значимых у раннего Беньямина; к ней он обращается, в частности, в такой работе, как «Метафизика юности» (1913-1914, не опубликована при жизни автора). Как и в более поздней работе об «Идиоте», в «Метафизике юности» молодость лишена традиционных для ее восприятия атрибутов радости, надежды, избыточности сил. Все позитивные начала молодости отодвинуты в прошлое и объявлены «обломками» (TrUmmerhaufen), воспоминаниями об «упущенном величии» (versaumte GroBe) [8. Bd. II.1. S. 91]. Подобное же сожаление об ушедшей, упущенной молодости определяет и завершающую часть эссе об «Идиоте»: «Вот о чем великая жалоба Достоевского в этой книге: крушение порыва юности» [12. С. 25]. И дальше: «Достоевский сокрушается о том, что Россия - ведь эти люди несут в себе ее молодое сердце - не может сохранить в себе, впитать в себя свою собственную бессмертную жизнь» [12. С. 25]. Наконец, мотив нереализованной юности дополняется в эссе об «Идиоте» мотивом разрушенного детства: «Разрушенное детство - вот боль этой молодости, потому что именно уязвленное детство русского человека и русской земли парализует ее силу» [12. С. 25]. Но Беньямин сохраняет надежду для России в образе ребенка. Спасительная сила детской жизни может и должна быть восстановлена - пусть даже если эта утопия предваряется в романе Достоевского томлением по детству у женских персонажей, которое автору эссе больше всего напоминает истерию [12. С. 26]. Скорбный взгляд на юность через ретроспективу утраченных возможностей обусловлен и некоторыми подробностями биографии Беньямина. Эссе об «Идиоте» Достоевского, по утверждению Шолема, которому в данном случае нет оснований не доверять, было написано под влиянием самоубийства в 1914 г. близкого друга Беньямина Фридриха (Фрица) Хайнле. За фигурой Мышкина Шолем увидел образ покойного Хайнле [10. С. 90]. Отношения с Хайнле, начинающим поэтом и филологом, покончившим с собой в знак протеста против начавшейся мировой войны, биографы Беньямина Х. Айленд и М.У. Дженнингс определяют как один из «самых загадочных эпизодов в загадочной жизни Беньямина» [14. С. 61], надолго оставивший глубокий след в интеллектуальной и эмоциональной жизни немецкого автора. Влияние личности и смерти Хайнле прослеживается в эссе Беньямина об «Идиоте», «Метафизике юности» и литературно-критической работе «Два стихотворения Фридриха Гельдерлина» (написана в 1914-1915 гг., издана посмертно). Обращает на себя внимание историко-культурный и историко-литературный фон этого влияния, которое охватывало немецкую Ф.М. Достоевский в оценке Вальтера Беньямина 219 и европейскую духовную традицию. Одним из парадоксальных следствий общения Хайнле и Беньямина можно также считать рецепцию Беньямином «Избирательного сродства» Гете. Особенно это касается страниц, посвященных героине романа Оттилии, охарактеризованной в уже знакомом нам по эссе об «Идиоте» контексте утраченной молодости и жизни: «Оттилия знает свой смертный путь. Поскольку внутри себя она понимает, что ее молодая жизнь обречена на смерть, она - не по поступкам, а по сути - самый юный из всех образов, созданных Гете» [15. С. 119]. Образы Достоевского входят в состав интеллектуальной ауры раннего Беньямина, включающей в себя не только фигуры и мотивы жизни, молодости, детства, ранней смерти и бессмертия, но и изначально близкую понятию ауры идею искусства и литературы как «рефлективной среды» (Reflexionsmedium), впервые теоретически разработанную им в диссертации «Концепция художественной критики в немецком романтизме» (1919). Понятие ауры, как видим, зародилось у Беньямина в метафизическом и историко-культурном контексте практически в одно и то же время, что и «рефлективная среда», и одно из первых его употреблений приходится на работу о Достоевском; впоследствии именно аура, истолковываемая уже не исключительно метафизически, а в духе материалистической эстетики и на примере визуальных искусств, займет центральное место как в работах Беньямина, так и в позднейших теоретических и критических трудах о нем. Что касается собственно искусства повествования Достоевского, то эссе об «Идиоте» ограничивается полемикой с традиционным для немецкой и европейской критики того времени представлением о психологизме романов русского писателя. Для Беньямина психология персонажей у Достоевского «всего лишь что-то вроде нежной оболочки, в которой из огненной протоплазмы национального возникает в ходе преображения чисто человеческое» [12. С. 22]. Помимо отказа считать романы Достоевского в полной мере психологическими, Беньямин отвергает связь между романными персонажами «низкого жанра» и героями Достоевского [12]. Заметно, что Беньямин предпочитает говорить о Достоевском не как филолог-литературовед, а, скорее, как философ и критик культуры с определенными метафизическими и теологическими интересами. В этом смысле романы Достоевского никогда не были для Беньямина «только» искусством, «только» литературой, а являлись, скорее, экспериментами на границах поэтики, философии, идеологии и религии1. 1 Галин Тиханов в своей недавней монографии «Рождение и смерть литературной теории» (2019) утверждает, что восприятие творчества Достоевского как чего-то беспрецедентного, выходящего за пределы традиции, было «чем-то вроде общего места» (something of a commonplace) в европейской литературной критике; для доказательства автор приводит имена Артура Меллера ван ден Брука и Дьердя Лукача [16. P. 102]. Меллер и Лукач представляют у Тиханова соответственно правый и левый «фланги» немецкой критики 1910-1920-х гг. Ссылка на радикальных критиков и идеологов, подобных Меллеру и Лукачу с их подчеркнуто идеологизированными воззрениями, не дает повода считать дискуссию о Достоевском в Германии исключительно «чем-то А.В. Ерохин 220 Второй период рецепции творчества Достоевского Беньямином приходится, как говорилось выше, на вторую половину 1920-х - начало 1930-х гг. В это время Беньямин под влиянием левых авторов Брехта, Лукача и Корша сближается с марксизмом и совершает свою знаменитую поездку в советскую Москву. Кроме того, он активно занимается французской литературой и культурой - живет по несколько месяцев в году в Париже, вместе с Францем Хесселем переводит на немецкий язык романы из цикла Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», а также пишет статьи о французских авторах - «Сюрреализм: последняя моментальная фотография европейской интеллигенции» (1929), «К портрету Пруста» (1929, 1934), «Жюльен Грин» (1930), «Поль Валери» (1931) и целый ряд заметок и статей об Андре Жиде. Имя Достоевского в целом оказывается на периферии интересов Беньямина - ссылки на его творчество в основном привязаны к наблюдениям над поэтикой современной французской литературы. Поездка в Советскую Россию также ничего не прибавляет к рецепции Достоевского у немецкого автора. Более того, создается впечатление, что он намеренно отделяет свой опыт знакомства с новым советским бытом и советской материалистической эстетикой от восприятия Достоевского. Возможно, поэтика Достоевского с ее религиозно-метафизическими истоками представляется Беньямину в это время устаревающей и несвоевременной. Тем не менее ссылки на произведения Достоевского у Беньямина сохраняются и заслуживают отдельного анализа. Первым свидетельством изменившейся рецепции Достоевского можно считать рецензию Беньямина 1927 г. на немецкий перевод повести Ивана Шмелева «Человек из ресторана». Повесть Шмелева рассматривается Беньямином на фоне достижений Достоевского в искусстве повествования и в целом характеризуется как «безвредный наркотик» и превосходно написанное «развлекательное чтиво» [8. Bd. III. S. 64]; вторичен для Беньямина и главный герой повести - «один из многих второстепенных героев из мира Достоевского» [8. Bd. III. S. 64]. Разбор «Человека из ресторана» дает Беньямину повод еще раз вспомнить о Достоевском - но на этот раз уже не в рамках «метафизики юности», а в контексте экспериментальной поэтики модернизма и авангарда. Главную заслугу Достоевского Беньямин видит здесь в создании нового типа читателя, неизвестного прежде в Европе [8. S. 63]. Эту инновацию Беньямин описывает на собственном читательском опыте, сравнивая с прозой Достоевского прозу хорошо ему знакомых европейских романистов XIX в. В Достоевском немецкий автор усматривает одного из предшественников современной модернистской прозы: « когда я заканчиваю читать роман Стендаля или Флобера, Диккенса или Келлера, мне кажется, вроде общего места». В рамках этой дискуссии вырабатывались оригинальные и продуктивные способы интерпретации литературы, в том числе и у Беньямина, которого Тиханов в данном контексте не упоминает и которого тоже можно считать представителем левого фланга немецкой культурной жизни в годы Веймарской республики. Ф.М. Достоевский в оценке Вальтера Беньямина 221 что я выхожу на простор из некоего дома. Как бы глубоко я ни погружался в рассказываемое, я всегда остаюсь самим собой, хоть и ощущаю, разными способами и с разной степенью интенсивности, свою зависимость от пропорций той комнаты, из которой вышел, не меняясь в моей сущности и не теряя контроль сознания. Но, прочитав книгу Достоевского, я должен сначала вернуться к себе, собраться с мыслями. Я должен снова взять себя в руки, как после пробуждения, как мечтатель, ставший тенью во время чтения. Достоевский замыкает мое сознание в жуткую лабораторию своей фантазии, делая его беззащитным перед событиями, видениями и голосами, среди которых оно отчуждается от меня и распадается» [8. S. 63-64]. Читательский самоотчет Беньямина, чем-то напоминающий его психоделические отчеты о потреблении гашиша (например, «Гашиш в Марселе», написано в 1928-м, опубликовано в 1932 г.), одновременно отсылает к миру романов Пруста (мотив пробуждения) и к «подрывной», провокативной эстетике сюрреализма, которым Беньямин в этот период активно занимается. Подобно сюрреалистам Достоевский в оптике Беньямина расшатывает сознание «ординарного» читателя, привыкшего к плотной, описывающей устойчивый внешний мир прозе XIX в. Важно также отметить эпитет «жуткая» применительно к творческой лаборатории русского писателя. Это - нить, ведущая к эссе «Сюрреализм: последняя моментальная фотография европейской интеллигенции», где Достоевский будет объявлен, наряду с Рембо и Дюкассом (Лотреамоном), одним из создателей антибуржуазных «адских машин» разрушения традиционных этических и эстетических ценностей [12. С. 275]. Место князя Мышкина в эссеистике Беньямина на рубеже 1920-1930-х гг. занимает Ставрогин из «Бесов». В «Сюрреализме» Беньямин останавливается на неизданной при жизни Достоевского главе «У Тихона» с исповедью Ставрогина, сопоставляя соответствующий эпизод из «Бесов» с кощунственным изображением изнасилования и убийства девочки в третьей песне Мальдорора [17. С. 193-195]. Интересно, что, обнаружив параллели между Ставрогиным и Мальдорором, Беньямин более чем на двадцать лет опередил Альбера Камю, который в статье «Лотреамон и заурядность» (1951), включенной в книгу «Бунтующий человек», замечает: «Читая “Песни” (Мальдорора. - А.Е.), нельзя избавиться от мысли, что в этой книге недостает “Исповеди” Ставрогина» [17. С. 468]. Нарушая каноны академического литературоведения, Беньямин приписывает автору - Достоевскому - идеологическое оправдание зла, принадлежащее герою его романа: «Ставрогин - сюрреалист avant la lettre. Никто лучше него не понял, как наивно представление буржуа, что добро, при всех его человеческих достоинствах, - только от Бога; зло же - только от нас, в нем мы независимы и исходим исключительно из себя самих» [12. С. 276]. Это же утверждение о двойственной природе Бога, как считает Беньямин, разделял и Достоевский: «Бог Достоевского создал не только небо и землю, людей и животных, но и подлость, месть, жестокость» [12. С. 276]. А.В. Ерохин 222 На рубеже 1920-1930-х гг. Достоевский фактически воспринимается Беньямином в единой гностически-богоборческой линии, ведущей как минимум от Мильтона, Блейка, По, Бодлера и «проклятых поэтов» конца XIX в. к сюрреалистам. Такие мотивы начальной рецепции Достоевского, как «уязвленное детство» из эссе об «Идиоте», сохраняются, но осмысляются совершенно иным образом, в шокирующей, брутальной, провокационной перспективе модернистской эстетики. Сохраняется и характерная для большинства работ Беньямина теологическая аура, но она принимает все более еретический характер, обусловленный в том числе его коммунистическими симпатиями в 1920-1930-е гг. Последний раз к Достоевскому Беньямин как критик и читатель обращается после 1933 г., в новой, предельно тяжелой для него ситуации эмигранта, утратившего контакт с немецкими издательствами и вынужденного полагаться на нерегулярные заказы французских журналов и издательств, а также Института социальных исследований во главе с Максом Хоркхайме-ром, переместившегося после 1933 г. в США и получившего впоследствии имя франкфуртской школы. В 1930-е гг. Беньямин сохраняет свои левые убеждения, поддерживает дружеские контакты с Брехтом, но при этом все более дистанцируется от сталинистского Советского Союза, его внутренней и внешней политики. Он поглощен как идейной борьбой с фашизмом, так и своим новым проектом исследований о парижских пассажах XIX в., поддержанным Институтом социальных исследований, так что на русскую тему у него остается немного времени. Нерегулярным контактам с творчеством Достоевского Беньямин в это время обязан противоречивому влиянию Бертольта Брехта. В апологетической рецензии на «Трехгрошовый роман» Брехта (1935, при жизни Беньямина не опубликована) он сопоставляет это произведение с детективным романом, сравнивая его с сочинениями Достоевского и отдавая безусловное первенство немецкому автору: «Детективный роман, который в раннем периоде у Достоевского внес большой вклад в психологию, на вершине развития становится инструментом социальной критики. Достоевского интересовала психология; он выводил на свет преступника, таящегося в каждом человеке. Брехта волнует политика; он раскрывает преступное начало, скрывающееся в любом деловом предприятии» [8. Bd. III. S. 447]. Как пишет Э. Вицисла, идея считать произведения Достоевского предшественниками «Трехгрошового романа» далась Беньямину нелегко [18. С. 240]. Возможно, к сравнению Достоевского и Брехта Беньямина подтолкнуло чтение осенью 1934 г. в Дании «Преступления и наказания». По словам Айленда и Дженнингса, он читал роман Достоевского во время приступа нефрита [14. С. 486]. Брехт, не являвшийся поклонником русского писателя, в свою очередь, откликнулся шуткой о том, что болезнь Беньямина была вызвана именно этим романом [14]. Сам Беньямин в это же время довольно раздраженно отзывается о Достоевском в письме к Вернеру Крафту, определяя главную черту «Преступления и наказания» как Ф.М. Достоевский в оценке Вальтера Беньямина 223 «сумбур», царящий в душе у главного героя, передающийся самому автору и в итоге становящийся безграничным [14]. Так или иначе, но в рамках контактов с Брехтом и его окружением Бенья-мин принимает отвергавшийся им ранее тезис о психологизме Достоевского. Кроме того, в рецензии на «Трехгрошовый роман» он рассматривает творчество Достоевского сквозь призму детектива как «низкого» жанра - подход, который он прежде также игнорировал применительно к русскому писателю. Вслед за рецензией на «Трехгрошовый роман» имя Достоевского появляется в эссе «Рассказчик» (1936), написанном по заказу редактора журнала «Ориент унд Окцидент» (Orient und Occident) Фрица Либа. Это - последняя завершенная работа Беньямина, посвященная России. В «Рассказчике» Достоевский играет роль «фоновой» фигуры как писатель, более всего знакомый современному немецкому читателю и призванный помочь ему лучше понять таких более «экзотических» авторов, как Лесков. Соответственно, знакомя немецкую читательскую аудиторию с Лесковым, Бе-ньямин определяет его как автора, по своему интересу к крестьянскому миру близкого к Льву Толстому, а по религиозной ориентации - к Достоевскому [12. С. 383]. В «Рассказчике» еще звучат отголоски «еретической» рецепции Достоевского Беньямином в очерке о сюрреализме 1929 г. В восемнадцатой главе «Рассказчика» автор сближает Лескова с Достоевским, точнее, с его Ставрогиным, на почве «антиномистской» этики, признающей равноправие в мире доброго и злого начала [12. С. 414-415]. Наконец, еще один импульс для занятий Достоевским Беньямину в это время дает небольшая статья Лео Левенталя, одного из ведущих сотрудников Института социальных исследований и франкфуртской школы. В работе, напечатанной в 1934 г., Левенталь обратился к анализу восприятия Достоевского в Г ермании до Первой мировой войны, хотя некоторые аспекты и имена, упомянутые в его статье, оставались актуальными и для Веймарской Республики [9]. Основные тезисы Левенталя заключались в разоблачении реакционного влияния Достоевского на средний класс Германии, находящийся, по его мнению, в глубоком политическом и культурном упадке [9. P. 173]. Разбирая причины огромной популярности Достоевского в Германии, Левенталь выделяет прежде всего сильнейшую тенденцию к мифологизации личности и творчества русского писателя. При анализе мифа о Достоевском критик подчеркивает, во-первых, замещение реального мира и его реальных проблем сугубо внутренними, психологическими проблемами [9. P. 176]. Во-вторых, это «экзальтированная пассивность», отказ от деятельности, наделяемый в рамках мифа особой возвышенной значительностью [9. P. 176-177]. Наконец, в-третьих, почитание Достоевского немецким средним классом и немецкой интеллигенцией вызвано, по Левенталю, склонностью отыскивать в его творчестве глубинные и непримиримые противоречия наподобие контраста «нигилизма и ортодоксии» [9. P. 177]. Все три перечисленных фактора, как считает критик, являются базовыми элементами любой идеологии, служащей закреплению и прославлению существующих социальных противоречий [9. P. 178]. А.В. Ерохин 224 Большую роль в анализе Левенталя играет также критика несостоятельности немецкого мифа о народности или русской душе у Достоевского. Главной мишенью для атаки здесь избраны писания Артура Меллера ван ден Брука, одного из главных представителей «консервативной революции» в Германии, издателя собрания сочинений Достоевского на немецком и автора многочисленных националистических трудов. Сочинения Меллера ван ден Брука Левенталь считает «классическим примером социальной интерпретации национальных мифов» [9. P. 179] и упрекает его в том, что тот «отрицает связь Достоевского с великой традицией европейского, в особенности французского, реализма и натурализма и провозглашает несуществующую связь русского писателя с Гете» [9. P. 179]. В целом же Достоевский в Германии, по Левенталю, используется как «интеллектуальное оружие против попыток реформировать общество» [9. P. 181]. В этом смысле сам русский писатель рассматривается критиком как подлинный реакционер и «пророк тьмы» [9. P. 181]. Политическая критика Достоевского и его консервативных пропагандистов в Г ермании переходит у Левенталя в анализ того, как в Германии восприняли психологическую сторо

Скачать электронную версию публикации