Chekhov’s Sakhalin Island in the Context of the 19th Century Russian Classical Prose.pdf В русской литературе XIX в. есть особое наджанровое образование: «книга о народе». В него входят как художественные произведения, так и документальная проза. Произведения этого рода принадлежат перу самых разных русских писателей: С.Т. Аксакова и Д.В. Григоровича, И.А. Гончарова и Н.С. Лескова, Г.Н. Успенского и В.Г. Мельникова-Печерского и многих других. Особо выделяются среди них произведения таких русских классиков, как И.С. Тургенев, Ф.М. Достоевский, А.П. Чехов и Л.Н. Толстой. Взятые вместе, тургеневские «Записки охотника» (1852), «Записки из Мертвого дома» (1863) Достоевского, чеховский «Остров Сахалин» (1893) и роман Толстого «Воскресение» (1899) выстраиваются в единый ряд и образуют своего рода «четвероевангелие русского народа». Это выражение может быть к ним применено по особой значительности и фундаментальности этих четырех книг, которые вдобавок тесно связаны между собой. «Остров Сахалин» и «Записки из Мертвого дома» «Остров Сахалин» Чехова в этом отношении хронологически примыкает не к роману Толстого, а к запискам Достоевского о его пребывании на каторге в Сибири. Чехов в этом смысле как бы опередил Толстого, который более всего у Достоевского ценил именно «Записки из Мертвого до-ма»1 и в своем последнем крупном романе решился наконец попробовать написать отчасти нечто подобное. При этом Толстой создал роман, сибирские главы которого не основаны на каких-либо его личных впечатлениях. 1 Эту книгу Толстой относил к немногим «в новом искусстве» «образцам высшего, вытекающего из любви к Богу и ближнему, религиозного искусства» [1. Т. 30. C. 160]. Чеховский «Остров Сахалин» в контексте русской классической прозы XIX в. 253 Чехов же писал документальный травелог и для этого предпринял большое и опасное для здоровья путешествие, которое дорого ему стоило. И тем не менее он отправляется в него, прерывая успешно развивавшуюся писательскую карьеру. Почему? Как известно, потому что ощущает некоторую исчерпанность первоначального периода своей литературной деятельности, большая часть которого прошла под знаком еще не Чехова, а Чехонте. Потому что чувствует нехватку знакомства с Россией, с русским народом (отмечено: [2. Т. 14-15. С. 742-745]). Наконец, и этому исследователи, кажется, до сих пор не придавали должного значения, потому что ощущает дефицит жизненных событий в своей писательской биографии. Последнее - по сравнению с Толстым и особенно с Достоевским, на которого в действительности, как я пытался когда-то показать на примере «Драмы на охоте» и «Иванова» [3. C. 45-70], в первую очередь ориентировано его раннее творчество. Что же касается «Записок из Мертвого дома», то они, как мне уже довелось показать в другой моей работе [4. С. 183-196], непосредственно как бы вытекают из «Записок охотника». Это своего рода «Записки острожника», написанные Достоевским о том же русском народе, о котором писал Тургенев, но который из Орловской и Курской губерний волею случая оказался как бы перенесен в лице своих отдельных представителей в Омский острог. Главная тема книги Достоевского связана, как и у Тургенева, с отношениями между дворянством и народом. Однако в этом отношении его книга остро полемична по отношению к «Запискам охотника». Тургенев впервые в русской литературе показал, что простые крестьяне не глупее и не слабее характером, чем дворяне, так что тяга к ним со стороны последних вполне естественна. Достоевский взрывает этот благостно-покровительственный дискурс. Он показывает, что, как бы ни ценил и ни уважал русский дворянин мужика, он никогда не станет ему «товарищем», даже если захочет: мужик никогда и ни за что не признает его «своим». Тем самым Достоевский в своем художественном произведении, по существу, сам опровергает достижимость целей, которые он не раз формулировал в почвеннической публицистике начала 1860-х гг. Отправляясь в Сибирь и затем на Сахалин, Чехов сознательно берется продолжить разговор, начатый Достоевским в «Записках из Мертвого дома»1. Это было очевидно уже первым критикам книги (см., например: [5. C. 37-42]) и непосредственным продолжателям Чехова в разработке данной темы - Власу Дорошевичу [6] и Варламу Шаламову [7. С. 75]. Несмотря на это, из произведений Достоевского исследователи гораздо чаще 1 Еще в очерке «Из Сибири» Чехов восклицал: «Взгляните-ка вы на нашу литературу по части тюрьмы и ссылки: что за нищенство! Две-три статейки, два-три имени, а там хоть шаром покати, точно в России нет ни тюрьмы, ни ссылки, ни каторги» [2. Т. 14-15. С. 26]. Некоторые из этих немногочисленных сочинений сам Чехов называет в ходе его повествования (см.: [2. Т. 14-15. С. 769]). Однако «Записки из Мертвого дома» ему называть не было необходимости - это пример хрестоматийный. С.А. Кибальник 254 сближают «Остров Сахалин» с «Дневником писателя» (см., например: [8. С. 64-83; 9. C. 154]). «Запискам из Мертвого дома» «Остров Сахалин» нередко противопоставляется как «документальная проза» по отношению к «произведению, реальная основа которого очевидна, выстраивается и воспринимается по законам художественного образа» [9. C. 150-152]1. Между тем в «Записках...» Достоевского, документальный характер которых нередко недооценивается, имеет место, в сущности, то же самое, что у Чехова, - быть может, с той только разницей, что изображенные в них лица в большей степени связаны не только с их реальными, но и литературными прототипами (см. об этом, в частности: [11. C. 73-96]). В «Острове Сахалине» сказалось то же ощущение некоторой исчерпанности художественного познания, которое владело в это время Толстым, а иногда и - уже в 1870-е гг. - Достоевским, преклонявшимся в «Дневнике писателя» перед «глубиной» «факта действительной жизни» [12. Т. 23. C. 144]. Осознанная Чеховым еще в 1888 г. установка на то, чтобы быть «беспристрастным свидетелем» своих героев [2. Т. 14. C. 118], закономерно привела его к тому, чтобы изображать человека таким, каким он попадался ему на его жизненном пути, т. е. пойти в изображении каторги по пути, проложенному Достоевским2. Как и «Записки.», «Остров Сахалин» - это также, выражаясь по-современному, non-fiction. Только не «записки», а «заметки», что почти одно и то же, - правда, «путевые». У Чехова мы находим сходную документально-этнографическую и социологическую тональность. И наконец, чеховский травелог строится - и это до настоящего времени не было отмечено - преимущественно по сходному сценарию. У Достоевского подробно описаны «первые впечатления» и первый месяц» его пребывания в Омском остроге (именно так озаглавлены первые шесть из одиннадцати глав первой части). Затем фокус изображения сдвигается на отдельных, наиболее запомнившихся ему людей и на отдельные аспекты жизни в остроге и яркие события в ней («баня», «праздник Рождества Христова», «представление» в тюремном театре, «госпиталь», «летняя пора», «каторжные животные», «претензия», «товарищи», «побег»). В первых двух главах «путевых заметок» Чехова изображается его прибытие на остров, затем, с третьей по четырнадцатую главу, следует «обзор населенных мест Сахалина» с описанием условий проживания в них людей, наконец, начиная с XV главы, автор переходит «к частностям важным и неважным, из которых в настоящее время слагается жизнь колонии» [2. 1 Сходная точка зрения представлена в статье Г.П. Бердникова [10. C. 119]. 2 По мнению Е.К. Созиной, в то же время чеховское «фактографическое натуралистическое бытописательское письмо, имитирующее отсутствие посреднической сферы между реальностью и читателем, точнее, признающее только одну степень этой медиации - личное восприятие ее рассказчиком и личный рассказ о ней вне литературных канонов», непосредственно восходит к прозе шестидесятников Н.Г. Помяловского и Ф.М. Решетникова [8. С. 79]. Чеховский «Остров Сахалин» в контексте русской классической прозы XIX в. 255 Т. 14-15. С. 227]1. Это «хозяева-каторжные» и «хозяева-поселенцы» (XVI), «Состав населения по возрастам...» (XVII), «Занятия ссыльных...» (XVIII), «Пища ссыльных...» (XIX), «Свободное население.» (XX), «Нравственность ссыльного населения.» (XXI), «Беглые на Сахалине.» (XXII), «Болезненность и смертность ссыльного населения.» (XXIII). Хотя «Записки.» Достоевского разделены на две книги, а в «путевых заметках.» Чехова этого нет, но общее число глав в обеих книгах почти одинаково: 21 у Достоевского и 23 у Чехова. Разумеется, у Достоевского это «Записки.» об Омском остроге, а у Чехова «путевые заметки» о проживании каторжан и ссыльных на огромной территории, причем как в тюрьмах, так и на поселении. Разумеется, Чехову не было нужды предварять свою книгу «Введением», в котором он изображает мнимого автора, подобного женоубийце «Записок.» Александру Петровичу Г орянчикову. Разумеется, Достоевский и его alter ego Горянчиков сами были каторжниками, а Чехов всего лишь наблюдатель со стороны. Однако в остальном Чехов, конечно же, внутренне во многом ориентируется на «Записки.» Достоевского. И даже однажды прямо сопоставляет свои впечатления с картиной, представленной его знаменитым предшественником. Так, ближе к концу, в разделе XX «Свободное население. - Нижние чины местных воинских команд. - Интеллигенция» Чехов так соотносит условия заключения на Сахалине с описанным Достоевским Омским острогом: «В новой истории Сахалина играют заметную роль представители позднейшей формации, смесь Держиморды и Яго, - господа, которые в обращении с низшими не признают ничего, кроме кулаков, розог и извозчичьей брани.». Тем самым он, казалось бы, вписывает свои портреты сахалинских надзирателей в ряд, начатый изображением Достоевским «плац-майора». Однако тут же Чехов неожиданно заключает: «Но как бы то ни было, “Мертвого дома” уже нет . На Сахалине среди интеллигенции, управляющей и работающей в канцеляриях, мне приходилось встречать разумных, добрых и благородных людей, присутствие которых служит достаточной гарантией, что возвращение прошлого уже невозможно». Правда, связывает Чехов это не только с появлением новых людей, но и с усилением гласности: «Теперь уже не катают каторжных в бочках и нельзя засечь человека или довести его до самоубийства без того, чтобы это не возмутило здешнего общества и об этом не заговорили бы по Амуру и по всей Сибири» [2. Т. 14-15. С. 321]. Эту главу Чехов заканчивает похвалой интеллигенции, которая в этом контексте звучит как антипочвенническая декларация, направленная в том числе и против «Записок из Мертвого дома»: «Где многочисленная интеллигенция, там неизбежно существует общественное мнение, которое создает нравственный контроль и предъявляет всякому этические требования, уклониться от которых уже нельзя безнаказанно никому, даже майору Николае- 1 Эти две части «Острова Сахалина» иногда разграничиваются как «очерки путевые» и «очерки проблемные» (см.: [2. Т. 14-15. С. 783]). 2 Здесь и далее курсив мой. - С.К. С.А. Кибальник 256 ву. Несомненно также, что с развитием общественной жизни, здешняя служба мало-помалу теряет свои непривлекательные особенности и процент сумасшедших, пьяниц и самоубийц понижается» [2. Т. 14-15. C. 322]. Есть в «Острове Сахалине» и другие, прямые и скрытые, отсылки к Достоевскому. Правда, поскольку тон чеховской книги гораздо более критичный, то в ход в первую очередь идут сатирические произведения Достоевского. Так, говоря о «частном обществе “Сахалин”», «в исключительном пользовании» которого оказались «дуйские копи», Чехов пишет: «Общество засело на Сахалине так же крепко, как Фома в селе Степанчикове, и неумолимо оно, как Фома» [2. Т. 14-15. С. 137]. Есть в очерке Чехова «Из Сибири» и страницы, отмеченные идеализацией Сибири и простого народа, которые содержат неявные переклички с сибирскими страницами «Былого и дум» А.И. Герцена: «Пока я пью чай и слушаю про Сашу, мои вещи лежат на дворе, в возке. На вопрос, не украдут ли их, мне отвечают с улыбкой: - Кому ж тут красть? У нас и ночью не крадут. И в самом деле, по всему тракту не слышно, что у проезжего что-нибудь украли. Нравы здесь в этом отношении чудесные, традиции добрые. Я глубоко убежден, что если бы я обронил в возке деньги, то нашедший их вольный ямщик возвратил бы мне их, не заглянув даже в бумажник. О грабежах на дороге здесь не принято даже говорить. Не слышно про них. А встречные бродяги, которыми меня так пугали, когда я ехал сюда, здесь так же страшны для проезжего, как зайцы и утки» [2. Т. 14-15. C. 16-17]. Это напоминает пермские страницы второй части «Былого и дум» (1854): «Простой народ еще менее враждебен к сосланным, он вообще со стороны наказанных. Около сибирской границы слово “ссыльный” исчезает и заменяется словом “несчастный”. В глазах русского народа судебный приговор не пятнает человека. В Пермской губернии, по дороге в Тобольск, крестьяне выставляют часто квас, молоко и хлеб в маленьком окошке на случай, если “несчастный” будет тайком пробираться из Сибири» [13. Т. 8. С. 248]. Опубликованные еще в 1854 году, они были и в поле зрения Достоевского при создании его «Записок.». Сахалин в изображении Чехова, как и Омский острог в изображении Достоевского1, несет на себе черты Дантова «Ада» (см., об этом, например: [15. C. 62-73]). Сравнение с «адом» промелькнуло в самом начале его «путевых записок» в картине пожара сахалинской тайги: «Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою. На левом плане горят чудовищные костры, выше них - горы, из-за гор поднимается высоко к небу багровое зарево от дальних пожаров; похоже, как будто горит весь Сахалин. все в дыму, 1 Не случайно еще А.И. Герцен небезосновательно утверждал, что «Записки.» Достоевского всегда будут «красоваться над выходом из мрачного царствования Николая, как надпись Данте над входом в ад: это “Мертвый дом” Достоевского, страшное повествование, автор которого, вероятно, и сам не подозревал, что, рисуя своей закованной рукой образы сотоварищей-каторжников, он создал из описания нравов одной сибирской тюрьмы фрески в духе Буонарроти» [13. Т. 18. С. 219]. Чеховский «Остров Сахалин» в контексте русской классической прозы XIX в. 257 как в аду» [2. Т. 14-15. C. 54]. И этот образ еще не раз возникает в дальнейшем изложении (см.: [2. Т. 14-15. C. 784]1. Зато далекая Россия в сознании многих героев «Острова Сахалина» по контрасту обретает черты потерянного рая. При этом, возможно, не без влияния фигуры Л.Н. Толстого и тургеневских «Записок охотника» среди особо «райских» губерний названы Тульская и Курская: «О Сахалине, о здешней земле, людях, деревьях, о климате говорят с презрительным смехом, отвращением и досадой, а в России все прекрасно и упоительно; самая смелая мысль не может допустить, чтобы в России могли быть несчастные люди, так как жить где-нибудь в Тульской или Курской губернии, видеть каждый день избы, дышать русским воздухом само по себе есть уже высшее счастье» (см.: [2. Т. 14-15. C. 343-344]). «Мокрый снег», который, как Чехов отмечает в очерке «Из Сибири», идет тут «на Троицу», а также заполненная «на четверть» водой «свежевырытая могила», в которую кладут «женщину свободного состояния», после которой «осталось двое детей» [2. Т. 14-15. C. 804-805], у читателя того времени вызывал ассоциации с «Записками из подполья», вторая часть которых озаглавлена «По поводу мокрого снега». «Подпольный парадоксалист» пугал в ней Лизу образом молодой покойницы, положенной в мокрую могилу на Волко-вом кладбище (ср.: [17. Т. 5. С. 138, 171-172]). А на заключительных страницах чеховских «путевых заметок», на которых речь заходит о «наказаниях» и «смертной казни», неожиданно мелькает даже силуэт участи самого Достоевского: «Самому молодому из убийц, Пазухину, уже после того, как на него был надет саван и прочли ему отходную, было объявлено, что он помилован; казнь ему была заменена другим наказанием. Но сколько должен был пережить в короткое время этот человек! Всю ночь разговор со священниками, торжественность исповеди, под утро полстакана водки, команда “выводи”, саван, отходная, потом радость по случаю помилования и тотчас же после казни товарищей сто плетей, после пятого удара обморок и в конце концов прикование к тачке» [2. Т. 14-15. C. 340]. Здесь не может не возникать ассоциаций с судьбой самого Достоевского, которому вместе с некоторыми другими «петрашевцами» смертная казнь была заменена каторгой уже на эшафоте, что, как известно, не раз отозвалось на страницах многих его произведений. «Остров Сахалин» и последующие произведения Чехова В лицах, населяющих «Мертвый дом» Достоевского, местами ощущаются черты героев его будущих произведений2. Силуэты персонажей еще 1 Это отражение у Чехова мифологемы Сибири как ада (см.: [14. С. 278-289]). 2 «В Алее, например, предчувствуются черты Мышкина и Алеши Карамазова», «Филька Морозов предвосхищает такие типы Достоевского, как Рогожин в Идиоте и Дмитрий Карамазов» [15. С. 8], в земном поклоне Акульки предвосхищены отдельные черты поведения Катерины Ивановны в «Братьях Карамазовых» (см.: [16. С. 95-101]), в А-ве - черты Свидригайлова [10. C. 125]. С.А. Кибальник 258 ненаписанных произведений Чехова мелькают кое-где и на страницах его «путевых заметок». Так, в самом начале очерка «Из Сибири» находим рассказ о «мещанке с ребеночком» из Омска, оставившей его «в избе вольного ямщика». Ямщик с женой привязываются к ребенку, и об этой привязанности повествуется как о последней любви Ольги Семеновны - к сыну ветеринарного врача Смирнина Саше, которого мать оставляет в ее доме: «Привыкли мы к Саше, - говорит хозяйка, давая ребенку соску. - Закричит днем или ночью, и на сердце иначе станет, словно и изба у нас другая. А вот, не ровен час, вернется та и возьмет от нас...» [2. Т. 14-15. C. 16]. Из этого зерна как бы прорастают заключительные страницы рассказа Чехова «Душечка» (1999). А вот «жирный человек» Петр Петрович, встреченный Чеховым в Ко-лывани, добивающийся «правды»: «Человек не лошадь. Примерно, у нас по всей Сибири нет правды. Ежели и была какая, то уже давно замерзла. Вот и должен человек эту правду искать. Я мужик богатый, сильный, у заседателя руку имею и могу вот этого самого хозяина завтра же обидеть: он у меня в тюрьме сгниет, и дети его по миру пойдут. И нет на меня никакой управы, а ему защиты, потому без правды живем. Значит, в метрике только записано, что мы люди, Петры да Андреи, а на деле выходим - волки. А лодки все еще нет!» [2. Т. 14-15. C. 22-23]. Из этого Петра Петровича потом выйдут, наверное, и пламенный обличитель «лжи» Редька из «Моей жизни», и парадоксальным образом герой рассказа «Печенег» Жмухин. Из паромщика Красивого, убежденного в том, что «повиноваться надо», который «на Сахалине за все 22 года» «ни разу не был сечен и ни разу не сидел в карцере»: «Потому что посылают лес пилить - иду, дают вот эту палку в руки - беру, велят печи в канцелярии топить - топлю» [2. Т. 14-15. C. 81], - произрастает герой рассказа Чехова 1891 г. «Гусев», для которого «жить правильно» значило «слушаться» [2. Т. 7. C. 303]. Эпизодическая дама-хохотушка с парохода «Байкал»: «Наша спутница, жена моряка-офицера, бежала из Владивостока, испугавшись холеры, и теперь, немного успокоившись, возвращалась назад. У нее был завидный характер. Достаточно было самого пустого повода, чтобы она закатилась самым искренним, жизнерадостным смехом до упада, до слез; начнет рассказывать что-нибудь, картавя, и вдруг хохот, веселость бьет фонтаном, а глядя на даму, начинаю смеяться и я, за мною о. Ираклий, потом японец. “Ну!” - говорит в конце концов командир, махнув рукой, и тоже заражается смехом. Вероятно, никогда в другое время в Татарском проливе, обыкновенно сердитом, не хохотали так много» [2. Т. 14-15. C. 181] - предвещает героиню «Человека с футляром» Вареньку, на которой едва не женился Беликов. В главе IX в описании селения Дербинского звучит мотив, напоминающий знаменитый рефрен «Трех сестер»: «В Москву, в Москву!». Ср.: «Один бывший московский купец, торговавший когда-то на Тверской-Ямской, сказал мне со вздохом: “А теперь в Москве скачки!” - и, обращаясь к поселенцам, стал им рассказывать, что такое скачки и какое множество людей по Чеховский «Остров Сахалин» в контексте русской классической прозы XIX в. 259 воскресеньям движется к заставе по Тверской-Ямской. “Верите ли, ваше высокородие, - сказал он мне, взволнованный своим рассказом, - я бы все отдал, жизнь бы свою отдал, чтобы только взглянуть на Россию, не на Москву, а хоть бы на одну только Тверскую”» [2. Т. 14-15. C. 152]. Особенно остро звучит в очерке «Из Сибири» общий лейтмотив многих чеховских произведений - лейтмотив «скуки»: «Живется им скучно. Сибирская природа в сравнении с русскою кажется им однообразной, бедной, беззвучной; на Вознесенье стоит мороз, а на Троицу идет мокрый снег. Квартиры в городах скверные, улицы грязные, в лавках все дорого, не свежо и скудно, и многого, к чему привык европеец, не найдешь ни за какие деньги. Женщина здесь так же скучна, как сибирская природа; она не колоритна, холодна, не умеет одеваться, не поет, не смеется, не миловидна и, как выразился один старожил в разговоре со мной: “жестка на ощупь”» [2. Т. 14-15. C. 27]. Внутренняя соотнесенность чеховского травелога с «Записками...» Достоевского Безусловно, сближают обе книги их панорамность и многогеройность. Бесконечный ряд эпизодических героев «Острова Сахалина»: каторжный Красивый «на перевозе через Дуйку» [2. Т. 14-15. C. 81], Егор, «дрово-таск» доктора, у которого «квартировал» Чехов в Александровске; его рассказ о том, как его обвинили в убийстве, которого он не совершал, Чехов помещает в качестве отдельной (VI) главы [2. Т. 14-15. C. 101-106], полусумасшедший «каторжный Кисляков», поклявшийся убить и убивший свою жену молотком [2. Т. 14-15. C. 115-116], богатый «крестьянин из ссыльных» Потемкин [2. Т. 14-15. C. 117], старик Терехов, убивший, по рассказам арестантов, 60 человек [2. Т. 14-15. C. 132], «отставной квартирмейстер Карп Ерофеич Микрюков, старейший из сахалинских надзирателей» [2. Т. 14-15. С. 162], «жизнерадостная дама» на корабле «Байкал» [2. Т. 14-15. C. 180-181], семья Жакомини в Корсаковском посту [2. Т. 1415. C. 191], «сахалинская Гретхен» из Мицульки [2. Т. 14-15. C. 202], Ву-кол Попов из Владимировки, убивший свою жену и отравившийся на каторге из-за другой женщины, фальшивомонетчик Василий Смирнов, гордящийся тем, что «его когда-то на суде защищал г. Плевако» [2. Т. 14-15. C. 206]? - вполне аналогичен многогеройности «Записок.» Достоевского. Разница, очевидно, в том, что к некоторым своим героям Достоевский возвращается неоднократно, в то время как в «Острове Сахалине» почти все его герои - в соответствии с логикой травелога - являются перед нами лишь однажды, при описании тех населенных пунктов острова, в которых они повстречались Чехову. Соответственно, таких героев у Чехова гораздо больше, чем у Достоевского - зато многие из них обрисованы настолько бегло, что почти не остаются в памяти читателя. На целом ряде страниц «Острова Сахалина» мы находим разоблачение вреда «системы общих камер» [2. Т. 14-15. C. 92-93, 230], которая существовала в Омском остроге и против которой почти не протестует Достоев- С.А. Кибальник 260 ский. За отсутствием альтернативы: вольного поселения вне стен тюрьмы, которое широко встречалось на Сахалине, - он просто изображает «вынужденное общее сожительство» в остроге на протяжении многих лет как одну из самых существенных и ужасных сторон каторги [17. Т. 4. C. 22]. Иногда Чехов описывает те же самые явления острожной жизни, что и Достоевский, и не давая отсылки к «Запискам из Мертвого дома», упоминает, однако, о том, что они пришли из Сибири: «В общих камерах приходится терпеть и оправдывать такие безобразные явления, как ябедничество, наушничество, самосуд, кулачество. Последнее находит здесь выражение в так называемых майданах, перешедших сюда из Сибири1. Арестант, имеющий и любящий деньги и пришедший из-за них на каторгу, кулак, скопидом и мошенник, берет на откуп у товарищей-каторжных право монопольной торговли в казарме, и если место бойкое и многолюдное, то арендная плата, поступающая в пользу арестантов, может простираться даже до нескольких сотен рублей в год» [2. Т. 14-15. C. 93-94]. В других случаях такого рода отсылок нет, но внимательный читатель «Записок...» легко вспоминает при знакомстве с «Островом Сахалином» описанные на их страницах те же явления. Так, изображение воровства, торговли спиртным и повальной проституции женщин на Сахалине [2. Т. 14-15. C. 326-327 и др.] соответствует отдельным страницам «Записок из Мертвого дома» (ср.: [17. Т. 4. C. 31-32]). При этом Чехов в общем следует тональности их изображения Достоевским: «Ссыльный развлекается тайно, воровским образом, чтобы добыть стакан водки, который при обыкновенных условиях обходится только в пятак, он должен тайно обратиться к контрабандисту и отдать ему, если нет денег, свой хлеб или что-нибудь из одежи.» [2. Т. 14-15. C. 326] (ср.: [17. Т. 4. С. 257]). Тематическая соотнесенность Противопоставления дворянства народу в книге Чехова нет. Идеализации простого народа, которая имеет место в «Записках.» Достоевского, в «Острове Сахалине» соответствует отношение Чехова к первобытным народам. По отношению к исключительно мирным гилякам, которым «всякая ложь и хвастовство в обычной, не деловой сфере» «противны», такая идеализация, впрочем, имеет свои четкие пределы: «Презрение к женщине, как к низкому существу или вещи, доходит у гиляка до такой степени, что в сфере женского вопроса он не считает предосудительным даже рабство в прямом и грубом смысле этого слова. По свидетельству 1 Как отмечает М.Л. Семанова, в черновой рукописи вслед за этими словами такая отсылка была: «Чехов, несомненно, использовал не только личные впечатления, но и описания майдана в главе четвертой первой части “Записок из Мертвого дома” Достоевского и сказанное о майдане Максимовым (“Сибирь и каторга”, ч. I. СПб., 1871, стр. 117-128)» [2. Т. 14-15. C. 818-819]. Чеховский «Остров Сахалин» в контексте русской классической прозы XIX в. 261 Шренка, гиляки часто привозят с собой аинских женщин в качестве рабынь; очевидно, женщина составляет у них такой же предмет торговли, как табак или даба» [2. Т. 14-15. C. 178]. Коллизии дворянства и народа в «Записках...» в «Острове Сахалине» в какой-то мере соответствует неспособность русской администрации «обрусить сахалинских гиляков», которых начали нанимать «в надзиратели», в результате чего иногда случается, что «гиляк-надзиратель» «по долгу службы» убивает «каторжного»: «Что близость к тюрьме не обрусит, а лишь вконец развратит гиляков, доказывать не нужно. Они далеки еще до того, чтобы понять наши потребности, и едва ли есть какая-нибудь возможность втолковать им, что каторжных ловят, лишают свободы, ранят и иногда убивают не из прихоти, а в интересах правосудия; они видят в этом лишь насилие, проявление зверства, а себя, вероятно, считают наемными убийцами». Разумеется, это совсем другие отношения, однако уровень трагичности этого разрыва и абсолютная невозможность сближения никак не меньше. «Если уж необходимо обрусить и нельзя обойтись без этого, то, я думаю, при выборе средств для этого, - полагает Чехов, - надо брать в расчет прежде всего не наши, а их потребности. Вышеупомянутый приказ о разрешении принимать инородцев в окружной лазарет, выдача пособий мукой и крупой, как было в 1886 г., когда гиляки терпели почему-то голод, и приказ о том, чтоб у них не отбирали имущества за долг, и прощение самого долга (приказ 204-й 1890 г.) - подобные меры, быть может, скорее приведут к цели, чем выдача блях и револьверов» [2. Т. 14-15. C. 178, 179-180]. Зато по отношению к айно эта идеализация безгранична: «Общий голос таков, что это народ кроткий, скромный, добродушный, доверчивый, сообщительный, вежливый, уважающий собственность, на охоте смелый и, по выражению д-ра Rollen’a, спутника Лаперуза, даже интеллигентный. Бескорыстие, откровенность, вера в дружбу и щедрость составляют их обычные качества. Они правдивы и не терпят обманов» [2. Т. 14-15. C. 221]. В целом же основная коллизия «Записок.» Достоевского: отношения между дворянством и народом - в «Острове Сахалине» практически не представлена. Да и само представление о «народе» у Чехова несколько меняется и приближается к современному: в его «Записных книжках» вскоре оно будет прямо формулироваться: «...все мы народ.» [2. Т. 17. C. 9]. Впрочем, определенный критицизм Чехова по отношению к идеализации простого народа в «Записках.», впоследствии столь ярко отразившийся в его повестях «Мужики» (1890), «В овраге» (1899) и обозначенный уже в рассказе «Воры» (1890)1, сказался и в «Острове Сахалине». Так, в замечании Чехова о том, что «у лучших русских писателей замечалось стремление к идеализации каторжных, бродяг и беглых» [2. Т. 14-15. 1 Как показал А.В. Кубасов, это изменение в трактовке данной темы впервые в творчестве Чехова произошло именно в этом рассказе и осуществляется в нем как полемическая интерпретация лермонтовской «Тамани» [18. C. 75]. С.А. Кибальник 262 C. 135], безусловно, имеются в виду в том числе и не в последнюю очередь «Записки из Мертвого дома»1. Вместо дворянства и народа в «Острове Сахалине» то и дело сопоставляются каторжные и поселенцы, колонизаторы и аборигены. Неоднократно подчеркивается и особость населения Сахалина по отношению к остальной России: «Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагониии или Техасе; не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне все время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами» [2. Т. 14-15. C. 42]. В «Записках из Мертвого дома» VI глава второй части озаглавлена «Каторжные животные» и в ней рассказывается о лошади, собаках, гусях и козле, живших в остроге. В «Острове Сахалине» ничего подобного нет, но по грустной иронии в одной из первых глав, посвященных «частностям», рассказывается о «каторжных женщинах», причем сам автор оговаривается, что «местная практика выработала особенный взгляд на каторжную женщину, существовавший, вероятно, во всех ссыльных колониях: не то она человек, хозяйка, не то существо, стоящее даже ниже домашнего животного» [2. Т. 14-15. C. 246, 250-251]. Предпоследняя глава «Записок...» (IX глава второй части) озаглавлена «Побег». Совершенно аналогичным образом в предпоследней (XXII) главе «Острова Сахалина» повествуется об аналогичных материях: «Беглые на Сахалине. - Причины побегов. - Состав беглых по происхождению, разрядам и проч.» [2. Т. 14-15. C. 342]. Зато символически венчает «Остров Сахалин» глава, в какой-то степени соответствующая начальным главам второй части «Записок.» «Госпиталь» (I-III). Она озаглавлена «Болезненность и смертность ссыльного населения. - Медицинская организация. -Лазарет в Александровске» (XXIII по счету), и в ней Чехов буднично рассказывает о том, что фактически население острова остается почти без какой-либо медицинской помощи и лекарств2. Таким образом, сходное, сострадательное изображение Чеховым заключенных и поселенцев сочетается в его книге с полемическим по отношению к Достоевскому отсутствием идеализации преступного мира, а также с иным представлением о «народе». Тему же трагического разрыва 1 Впрочем, это было свойственно и многим другим предшественникам и современникам Чехова. Как отмечает М. Л. Семанова, комментируя эту фразу, «Чехов имел, надо полагать, в виду книги: “Записки из Мертвого дома” Ф.М. Достоевского, “Сибирь и каторга” С.В. Максимова и рассказы В.Г. Короленко “Соколинец”, “Федор Бесприютный”, “Мгновение” (“Море”) и др.» [2. Т. 14-15. C. 829]. 2 Некоторые сопоставления «Острова Сахалина» с «Записками.» Достоевского приведены в статье Г.П. Бердникова «Чехов и Достоевский». Однако они носят достаточно абстрактный, поверхностный, а то и произвольный характер. Чего только стоит его предположение о том, что «скорее всего Чехов прямо противопоставлял “Рассказ Егора” главе “Записок.” “Акулькин муж”» [10. C. 120-135]. Чеховский «Остров Сахалин» в контексте русской классической прозы XIX в. 263 между дворянством и народом замещает у Чехова тема отношений между русским и коренным населением Сахалина. Роман Толстого «Воскресение» и «Остров Сахалин» «Записки из Мертвого дома» заканчиваются «выходом» героя-рассказчика «из каторги», а именно следующими словами: «Да, с богом! Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых... Экая славная минута!» [17. Т. 4. С. 258]. Именно этим словом: «воскресение» - Толстой озаглавил свой последний большой роман, причем у него «воскресенье из мертвых» души Катюши Масловой начинается именно тогда, когда она как раз попадает на каторгу. Так что на первый взгляд Толстой развивает взгляд на каторгу, представленный в «Записках.» Достоевского. И в самом деле, наиболее видному из его героев-революционеров - Новодворову, позиция которого наделяется автором чертами «узости и односторонности», Толстой приписывает отношение к каторжному народу как к «зверям». Крыльцов, к которому автор относится с симпатией, возражает на это: «Ты говоришь - звери. А вот сейчас Нехлюдов рассказывал о таком поступке и он рассказал про то, как Макар рискует жизнью, спасая земляка». В позиции Новодворова и Крыльцов, и затем Марья Павловна не без оснований видят проявление деспотизма: «Мы говорим, что мы против произвола и деспотизма, а разве это не самый ужасный деспотизм? Думаю, что Анатолий прав, что нельзя навязывать народу наши взгляды» [1. Т. 32. С. 398, 399]. Тем не менее Толстой далек от идеализации уголовной среды - пусть даже это люди из народа. У него пребывание в тюрьме действует на всех губительно: «Люди, пожившие в тюрьме, всем существом своим узнавали, что, судя по тому, что происходит над ними, все те нравственные законы уважения и сострадания к человеку, которые проповедываются и церковными и нравственными учителями, в действительности отменены, и что поэтому им не следует держаться их». В романе это показано на примере Тараса, который следует на каторгу за своей женой Федосьей, пытавшейся отравить его, и наделен чертами народной нравственности: «...проведя два месяца на этапах, он поразил Нехлюдова безнравственностью своих суждений» [1. Т. Т.32. С. 377]. Противопоставление дворянства и народа, представленное у Достоевского, Толстой в «Воскресении» подменяет оппозицией «уголовные - политические преступники». И только последних, да и то не всех, наделяет чертами праведности. В общем изображении каторги Толстой во многом солидарен с Чехо-вым1. В отношении к отвратительным сторонам каторги он, как водится, идет дальше всех и, судя по всему, вступает при этом в прямую полемику с Чеховым: «Рассуждение о том, что то, что возмущало его, происходило, 1 На этой достаточно общей гуманистической позиции Чехова и Толстого акцентирует внимание Е.И. Стрельцова [19. С. 140-149]; о знакомстве Толстого с книгой Чехова в период его работы над «Воскресением» см.: [2. Т. 14-15. С. 794]. С.А. Кибальник 264 как ему говорили служащие, от несовершенства устройства мест заключения и ссылки, и что это все можно поправить, устроив нового фасона тюрьмы, - не удовлетворяло Нехлюдова, потому что он чувствовал, что то, что возмущало его, происходило не от более или менее совершенного устройства заключения. Он читал про усовершенствованные тюрьмы с электрическими звонками, про казни электричеством, рекомендуемые Тардом, и усовершенствованные насилия еще более возмущали его». Очевидно, полемизируя в данном случае в том числе и с Чеховым, Толстой отрицает само право одних людей наказывать других, даже за преступления: «Узнав ближе тюрьмы и этапы, Нехлюдов увидал, что все те пороки, которые развиваются между арестантами: пьянство, игра, жестокость и все те страшные преступления, совершаемые острожниками, и самое людоедство - не суть случайности или явления вырождения, преступного типа, уродства, как это на руку правительствам толкуют тупые ученые, а есть неизбежное последствие непонятного заблуждения о том, что люди могут наказывать других. Нехлюдов видел, что людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах и департаментах и заключается только в тайге...» [1. Т. 32. С. 414]. Между тем «путевые заметки» Чехова одушевляет именно стремление сделать наказание преступника не бессмысленно вредным и ужасным, а соразмерным преступлению и способствующим исправлению: «Наказания, которые полагаются каторжникам и поселенцам за преступления, отличаются чрезмерною суровостью, и если наш “Устав о ссыльных” находится в полном несоответствии с духом времени и законов, то это прежде всего заметно в той его части, которая трактует о наказаниях. Наказания, унижающие преступника, ожесточающие его и способствующие огрубению нравов и давно уже признанные вредными для свободного населения, оставлены для поселенцев и каторжных, как будто ссыльное население подвержено меньшей опасности огрубеть, ожесточиться и окончательно потерять человеческое достоинство» [2. Т. 14-15. C. 322]. В отличие от утопической установки Толстого на уничтожение в

Скачать электронную версию публикации