Historical and literary context of Bunin’s travelogue The Temple of the Sun. Whose background let Bunin “come out.pdf Весь многолетний путь Бунина на поприще словесности ознаменован борьбой за репутацию «одинокого» гения, единственного законного наследника безвременно и безвозвратно погибшего канона высокой национальной классики. Естественное для каждого писателя стремление к оригинальной манере в случае первого русского литературного нобелиата делалось остроконкурентным, навязчивым противостоянием признанным величинам. Прорывная статья Ю.М. Лотмана 1987 г. [1] впервые позволила увидеть культурно-психологические механизмы этого противодействия и попыток, как сказали бы сегодня, «изобрести традицию» (Э. Хобсбаум). В буниноведении лотмановская статья, посвящённая виртуальному конфликту младшего классика с Гоголем и Достоевским, сформировала целое направление. В русле этого подхода следы избранной Буниным стратегии самоутверждения результативно отыскиваются в интертекстуальной палитре его художественных произведений [2]. Травелог «Храм Солнца» («Тень Птицы») в этом отношении никогда не был горячей темой - ни с точки зрения кардинальных изменений, которые претерпел сам текст, ни в аспекте содержащихся в нём спонтанных перекличек и спланированной полемики с собратьями по цеху. Современный аналитик «Храма Солнца» обязан поместить текстологию, поэтику и историю литературы в пространство социологии, позволяющей увидеть сам план бунинской войны с разными школами, направления манёвров между ориентирами и силовыми центрами «поля литературы». Условия писательского успеха на этом пути определены в известной работе А.И. Рейтблата, посвящённой общественному контексту пушкинской гениальности: 1) «... Сильная потребность в литераторе - выразителе нации, начинающем собой новую, встающую в ряд с европейскими лите-185 Литературоведение /Literature Studies ратуру». 2) Способность писателя предложить «тексты, отвечающие на этот запрос». 3) Возможности Пушкина «задействовать различные механизмы в рамках литературы как социального института, обеспечивающие формирование у него высокой литературной репутации» [3. С. 56]. Все три позиции находят свои точные соответствия в бунинских биографии и творчестве 1920-1930-х гг. Пользуясь неофициальным (но и не оспариваемым) статусом лидера эмиграции, носителя «литературной святости» [4. С. 265], выйдя на новый профессиональный уровень как автор мастерских, подчас изощренно сложных сочинений, Бунин всё это время вёл изнурительную борьбу за официальное признание, увенчавшуюся нобелевским триумфом 1933 г. [5]. И именно в 1930-е гг. он принимается за новую отделку своих «путевых поэм», созданных ещё в конце 1900-х - начале 1910-х гг., изменяя их тексты в новых редакциях 1931 и 1936 гг. [6, 7] порой до неузнаваемости. Зачем? Постараемся конкретизировать наш материал и наметить более частные подходы к нему. к к к Повествовательная природа травелога двусоставна: события и реалии предметно-вещественного ряда требуют от автора наблюдательности и достоверности в передаче подробностей, меж тем как взаимосвязь событий, пунктов путешествия (неочевидная, ибо травелог лишён сюжета в привычном понимании) активизирует разного рода медитации и спекуляции, призванные если не объяснить цель поездки - излишняя целесообразность вредит литературности путешествия как жанра, - то нанизать воспроизводимые локальности на нить авторского восприятия, каковое в итоге позволяет создать виртуальный образ повествователя, т.е. самого героя-путешественника. Избегая перегружать небольшую статью ссылками на громадную литературу, посвященную травелогу, приведём слова Ю.М. Лотмана, сказанные о карамзинских «Письмах русского путешественника», но равно справедливые для любых состоятельных с эстетической точки зрения и влиятельных в литературном процессе путевых записок: «...Если на самой поверхности текста Карамзин давал читателю перечень европейских достопримечательностей (их-то исследователи и называют “познавательным содержанием” книги), то в более глубоком слое мысли создан был образ “русского путешественника”, который сделался реальным фактом русской культуры в её отношении к Европе» [8. С. 532-533]. Нетрудно предположить, что читатель травелога в первую очередь задаётся вопросом «что?». Его (в отсутствие медиального доступа к непосредственному созерцанию) интересуют описываемые автором места -чаще всего далёкие, экзотические, потому и вызывающие любопытство. Однако автор, конструирующий инстанцию повествователя, очевидно ставит вопрос иначе: «зачем?» и «как?». «Что», будучи уже виденным и пережитым, для него вторично. Иногда случается, что экспансивная подача собственного Я, более или менее остранённого разными приёмами, полно-186 Анисимов К.В., ЩавлинскийМ.С. Историко-литературный контекст бунинского травелога стью подчиняет себе рассказ об увиденном, делая само это увиденное не предметом наррации, но поводом для её развёртывания. Весьма часто таковы модернистские травелоги - вблизи нашей главной темы отметим записки путешествий в Египет, созданные Андреем Белым [9] и К.Д. Бальмонтом (о последнем - см. далее). На противоположном полюсе - добивающиеся от читателя саморастворения в повествуемом мире нарочитые фактичность, эмпиризм рассказа, хотя на поверку подчас избирательные и ангажированные, т.е. так или иначе «проявляющие» нар-ратора. Контекст бунинского восточного травелога, интересующего нас здесь в первую очередь, почти весь состоял из таких сочинений, которые знакомили русского читателя с Египтом1, Палестиной, Иудеей. Назовём здесь «По Египту и Палестине» Е.Э. Картавцева (СПб., 1892); «Иерусалим» и «Галилею» Пьера Лоти (обе книги - СПб., 1897); «Сирийские рассказы» С.С. Кондурушкина (СПб., 1908, 1910); «Египет» С. Елпатьевско-го (СПб., 1911); «Край Озириса» К.Д. Бальмонта (М., 1914). Названные источники являлись важными, иногда (как Бальмонт и «русский» Лоти) -поворотными вехами в развитии отечественной ориенталистской словесности, обращённой к восточному Средиземноморью. В чём-то поддаваясь их притяжению, но одновременно и преодолевая их клиширован-ность, Бунин стал мастером травелогового письма, достигнув своей главной цели: «выйти в гении». ft ft ft Какие задачи ставит перед исследователем цикл бунинских «путевых поэм» «Храм Солнца»? Во-первых, скажем несколько слов о динамике текста, отразившей эволюцию замысла, самой концептуальной программы рассказа о Ближнем Востоке. Известный современному читателю под заглавием «Тень Птицы», текст представляет собой результат многолетних трудов писателя, который раз за разом перерабатывал своё произведение. Основные этапы его истории - первопубликации 1907-1911 гг., в целом воспроизведённые в Марксовом собрании сочинений 1915 г. (заглавие - «Храм Солнца»); отдельное издание «Храма Солнца» 1917 г., дополненное циклом «восточных» стихотворений; редакция 1931 г. под названием «Тень Птицы»; редакция собрания сочинений издательства «Петрополис» 1936 г., в составе которого «путевым поэмам» был возвращён заголовок «Храм Солнца»2. Последняя, общедоступная сегодня, редакция, публикуемая в советских собраниях сочинений на основе варианта «Петрополиса», является существенно менее объёмной, чем текст издательства А.Ф. Маркса, и взятая сама по себе, без сопоставления с ранними версиями, скрывает генезис произведения, а также его контекст. 1 Относительно Египта литература Cеребряного века отметилась самой настоящей «египтоманией» [10. С. 141]. 2 О колебаниях автора между вариантами «Тень Птицы» / «Храм Солнца» см.: [11]. 187 Литературоведение /Literature Studies Потому первая наша задача - «вернуть» травелог из литературной обстановки 1930-х гг., в координатах которой Бунин-эмигрант давал своему произведению финальную огранку, в исходную «среду обитания» 19001910-х гг. - когда «путевые поэмы» создавались в живом диалоге с современной им литературой путешествий. Во-вторых, анализ истории текста позволяет выявить эстетический «маршрут» писателя, умело лавировавшего между намеченными выше условными типами травелогового рассказа: преимущественно медитативным и тем, в котором верх брала фактичность. Занявшая два десятилетия редакторская работа Бунина, выразившаяся в кардинальном сокращении текста «поэм» и реконфигурации границ между ними, свидетельствует о вызревании новой поэтики в недрах «старого» материала. Рассуждая в духе Л. С. Выготского, «форма» на пути к новой художественной концепции преодолевала «материал», причём последний включал в себя не только написанное самим Буниным, но также и ближайших жанровых «соседей» его травелога, из поля притяжения которых вырывались переработанные редакции «Храма Солнца». В чисто практическом смысле это означает, что исключённое Буниным из его текста имело массу параллелей в травелогах 1890-1910-х гг., а сохранявшееся после всех правок располагало наивысшим градусом оригинальности. При этом читал или не читал автор «Храма Солнца» своих современников, писавших о ближневосточных вилайетах Османской империи, не так важно. Интертекстуальность всегда гадательна, в отличие от общей стратегии письма - в целом подлежащей пониманию на основе сопоставления раннего, промежуточного и итогового видов текста. В наибольшей степени контекстуально «нагруженной» предстаёт, как не трудно догадаться, начальная редакция травелога. В основном именно она богата перекличками с усреднёнными, типовыми записками путешествий на Ближний Восток. ■к -к -к Приведём первый пример. Посещавшие Египет русские путешественники не могли обойти вниманием феллахов - коренное население страны, основу её аграрной экономики. В глазах русского наблюдателя социальное положение египетских крестьян было сродни жизни и быту обитателей русской деревни - параллель хоть и натянутая, но ожидаемая с учётом «народолюбия» отечественной словесности. Читатель египетского траве-лога, созданного русским автором, должен был опознать в феллахе пусть далёкого, но «своего», непохожего внешне, но подчинённого той же судьбе хлебороба, и, преодолев барьеры экзотики, увидеть в обожжённом солнцем египтянине не восточного «другого», но в конечном итоге - самого себя. Поэтическую оболочку для такой идеологии предоставил Толстой, а вероятным источником позднейших писаний о Египте выступил пронизанный толстовскими интертекстами рассказ молодого В.М. Гаршина «Че-188 Анисимов К.В., ЩавлинскийМ.С. Историко-литературный контекст бунинского травелога тыре дня» (1877), где едва ли не впервые в русской прозе дан подробный портрет феллаха1. Автобиографический герой рассказа, вольноопределяющийся в русскотурецкой войне 1877-1878 гг., убивает турецкого солдата штыком в грудь, сам получает ранение в ноги и, обездвиженный, не замеченный ушедшими вперёд наступающими однополчанами, четыре дня лежит подле своего мёртвого, разлагающегося на жаре визави. Он был огромный толстый турок, но я бежал прямо на него, хотя я слаб и худ. Что-то хлопнуло, что-то, как мне показалось (здесь и далее везде курсив наш. - К.А., М.Щ.), огромное пролетело мимо; в ушах зазвенело. «Это он в меня выстрелил», - подумал я. А он с воплем ужаса прижался спиною к густому кусту боярышника. Можно было обойти куст, но от страха он не помнил ничего и лез на колючие ветви. Одним ударом я вышиб у него ружье, другим воткнул куда-то свой штык. Что-то не то зарычало, не то застонало. Потом я побежал дальше [13. С. 3]. Ср. штыковую атаку юнкера барона Песта в рассказе Толстого «Севастополь в мае»: Пест был в таком страхе, что он решительно не помнил, долго ли? куда? и кто, на что? Он шел, как пьяный. Но вдруг со всех сторон заблестело милльон огней, засвистело, затрещало что-то; он закричал и побежал куда-то, потому что все бежали и все кричали. Потом, когда он вырвал ногу и приподнялся, на него в темноте спиной наскочил какой-то человек и чуть опять не сбил с ног, другой человек кричал: «коли его! что смотришь?» Кто-то взял ружье и воткнул штык во что-то мягкое. «A moi, camarades! A sacre b... Ah! Dieu!» -закричал кто-то страшным, пронзительным голосом, и тут только Пест понял, что он заколол француза [14. Т. 4. С. 46]. Турецкий солдат Гаршина - египетский феллах. Читатель узнаёт его историю. «А этот несчастный феллах (на нём египетский мундир) - он виноват ещё меньше. Прежде чем их посадили, как сельдей в бочку, на пароход и повезли в Константинополь, он и не слышал ни о России, ни о Болгарии. Ему велели идти, он и пошёл» [13. С. 7]. Толстовская техника остранения («кто-то», «что-то», «куда-то») дискредитирует войну в её жестокой социально-исторической определённости и разрушает преграду между «я» и «он». Неумолимо уничтожаемый природой труп делается в риторике рассказа тенью самого автобиографического повествователя: пережитая главным героем телесная потеря (в финале у него ампутируют ногу) - несомненный мотивный отблеск тела феллаха, превращающегося на солнцепёке в ничто. 1 Наблюдение подсказано Е.Р. Пономарёвым в устной беседе. Безотносительно к Бунину и вообще к художественной литературе укажем на более ранний и, весьма вероятно, пионерский источник, в котором поднята тема феллахов. Работа принадлежит перу русского ориенталиста А. А. Рафаловича, посетившего Египет в 1847 г. и описавшего быт феллахов [12. С. 11, 14-34]. 189 Литературоведение /Literature Studies Так в претексте русских травелогов начала XX в. оформилась «инерция» будущих воспроизведений образа коренного египтянина. «Он» как «я», феллах, как русский мужик - сближения этого рода подчас звучат даже в далёких от толстовской «всечеловеческой» социальной программы сочинениях. Примерно в таком ключе рассуждает К.Д. Бальмонт, создающий «на фоне» Г аршина что-то вроде минус-приёма: И если попадется на пути деревушка феллахов, не обрадуешься ей. Эти глиняные клетушки, которые даже домишками нельзя назвать, так убоги, что Русская изба в сравнении с ними - роскошный дворец. Пригнетает пустыня. В мужицкой избе в России есть на оконцах узоры. Это - чувство красоты. Здесь оно отсутствует. Говорят, им не нужно настоящих домов - всё время на воздухе они, и в Египте всегда тепло. Это - ложь. По ночам здесь вовсе холодно. И беременные женщины не со свиньями же должны рождать. А так рождают. Люди живут по-скотски. В пыли, в прахе [15. С. 23-24]. О возрастающей значимости феллахов для разного рода геостратегических и геокультурных построений свидетельствует написанный за 25 лет до Бальмонта очерк Е.Э. Картавцева, в котором на раннем этапе разработки темы русский чиновник и экономист противопоставил египетских крестьян сильно европеизированному Каиру1. Что греха таить! когда я осмотрел европейскую часть Каира, я должен был сказать, что на Руси нет ни одного города, который по чистоте, по красоте отделки и по нарядности мог бы сравниться с этой частью египетской столицы. На материке Африки, едва ли в десяти верстах от безбрежных сыпучих песков Сахары, под самым Макотамским кряжем, пустынным, скалистым и диким, среди черномазых негров, хищных арабов и забитых, тысячелетиями задавленных феллахов - в этой обстановке раскинулся город, могущий соперничать по опрятности, красоте и изяществу с лучшими частями величайших центров европейской цивилизации. Не странно ли это? Правда, достигнуто это путем не только разорения, но даже закабаления Египта. А все же достигнуто и удивляет это во всяком случае» [17. С. 497]. Высокомерно-ориенталистский подход роднит Картавцева с Бальмонтом, но относительно феллахов эта линия оценок в целом является тупиковой. Более привычен подход С.Я. Елпатьеского, разворачивающего уподобление феллахов русским крестьянам в отдельный сюжет. Селяне Египта подаются в предельно конкретной социо-исторической перспективе: выходя из вневременной архаики, они стоят на границе модерна. Вообще, для жаждущих новой жизни египтян Елпатьевский отыскивает подходящую, как ему кажется, русскую аналогию - М.В. Ломоносова, чья репута- 1 В «Вестнике Европе» позднее был опубликован еще один очерк Картавцева -«Поездка в стовратные Фивы (1889 г.)» (1891. № 5. C. 113-135; № 6. C. 596-630). Позднее записки путешествия вышли отдельным изданием: Картавцев Е.Э. По Египту и Палестине. Путевые заметки. СПб., 1892. Переизд. в 1896 г. О параллелях между текстами Картавцева и Бунина [16]. 190 Анисимов К.В., ЩавлинскийМ.С. Историко-литературный контекст бунинского травелога ция основана на мифообразе мужика, своим трудом и талантами ставшего академиком. Рядом закономерно стоит Толстой, совершивший противоположный ломоносовскому социальный манёвр: из аристократа в простолюдина. Мне удалось познакомиться с вполне осведомлённым человеком. Я знаю, какое огромное значение имела для Египта и для всего Востока буря русской революции, какая непрерывная диффузия людьми и идеями существует между Константинополем и Каиром, какое глубокое захватывающее толщу населения движение идёт в настоящее время на Востоке вообще и в Египте в частности. Он рассказывает мне, как хорошо пошли его переводы с русского и как интересуются в Египте Толстым, какой особенный успех имела его книжка о конституции и младотурецком движении. И, - что меня в особенности заинтересовало, - оказалось, что книжка о конституции распространяется главным образом в низах городского населения и деревнях, среди феллахов, - именно в тех слоях, где отрицательно относятся к проповеди узкого национализма и наибольшее распространение имеют арабские конституционные газеты [18. С. 50-51]. Меня тянуло к хозяевам, к подлинным вечным хозяевам Египта, мне хотелось видеть их не в городской обстановке, а дома, у них самих, - если не узнать, то хотя бы почувствовать, что и как они думают, хоть немного понять их душу... У моего знакомого сирийца оказалось несколько приятелей феллахов в деревнях, и он рассказывал мне, как, в последний приезд его, собралось полдеревни и до ночи не отпускали его, - всё просили рассказать и объяснить им вероучение и философию и жизнь Л.Н. Толстого... [18. С. 54]. А вот новый поэт, появившийся в Каире. «.Этот - новый, смелый, дерзкий, черпающий в других родниках своё вдохновение. Он написал прекрасную большую поэму о телеграфе. Да, о телеграфе, и потом о телефоне и о железной дороге. И вспомнилось мне, как здоровенный архангельский мужик когда-то писал у нас поэму о пользе стекла» [18. С. 51-52; 53]. Далее в разговорах с деревенскими жителями о грамотности - остром вопросе для феллахов и их русских современников, крестьян революционной России, - Елпатьевский фиксирует непосредственное уподобление первых вторым. Мне хотелось хоть чем-то утешить его. Я приводил пример, что у нас в России, и теперь и перед революцией, было много неграмотных и тоже говорили, чего можно ожидать от неграмотного крестьянина, а когда были выборы в первую и вторую Государственную Думу, народ точно и ясно указал в своих наказах депутатам, что ему нужно от государства. Он слушал внимательно перевод моего спутника и быстро возбуждённо отвечал: - Пламя вошло в сердца ваших феллахов, пламенем зажглись умы их. [18. С. 68]. ft ft ft Как на этом фоне строит свой рассказ о феллахах Бунин? Специального разговора требует один из важнейших эпизодов травелога - сцена отбытия 191 Литературоведение /Literature Studies путешественника на поезде из Александрии в Каир1. В редакции Маркса фрагмент читается в составе очерка «Зодиакальный свет», в то время как в «Петрополисе» он уже часть раздела «Дельта». Поезд стал местом встречи повествователя с диковинными людьми, коптом и феллахом2, которые символизировали древний Египет, сохранив самобытность в окружавшем их арабском людском море. И опять против меня - копт и феллах. Копт - толстый, в чёрном халате, в чёрной и туго завёрнутой чалме, с тёмнооливковым круглым лицом, карими глазами и раздувающимися ноздрями. На коленях у него зонт. Феллах - в белой чалме и грубом балахоне, расстёгнутом на груди. Это совершенный бык по своему нечеловеческому сложению и спокойствию, с бронзовой шеей изумительной мощи. Но ещё изумительней то, что ему, кажется, совсем не жарко! [22. С. 150]. И опять против меня - копт и феллах. Копт - толстый, в чёрном халате, в чёрной и туго завёрнутой чалме, с тёмнооливковым круглым лицом, карими глазами и раздувающимися ноздрями. Феллах - в белой чалме и грубом балахоне, расстёгнутом на груди. Это совершенный бык, по своему нечеловеческому сложению, с бронзовой шеей изумительной мощи. И сидит он так, как и подобает ему, прямому потомку древнего египетского человека: прямо, нечеловечески спокойно, с поднятыми плечами, ровно положивши ладони на колени... [7. С. 219]. Сначала отметим, что Бунин и не думает ассоциировать феллаха ни с собой как перволичной инстанцией, ни с русским крестьянином. Традиция, восходящая к Гаршину, здесь прервана. Вообще, преобладающие в науке суждения о всеединстве мира, переданном Бунину Толстым, и подразумевающем лишь «братские» отношения, говоря толстовским языком, «всего со всем», некритически игнорируют множество исключений, бросающих тень на незыблемость правила. Так, примечателен прецедент устранения звучавшей совсем уж открыто протолстовски декларации повествователя: «И я с наслаждением теряюсь этой толкотне тёплого и тёмного южного вечера, в той возбуждающей атмосфере толпы, которая охватывает душу и тело горячим веянием жизни и тянет к слиянию с жизнью всего мира» [22. С. 113]. На страницах «Петрополиса» на месте этих слов показательное зияние (ср.: [7. С. 183]). Перед нами здесь характерная для Бунина двойственность решения: риторика, допустим, рассказа «Братья» - это одно. Экзотика, в принципе невозможная в эстетике Толстого3, - совершенно другое. В противоположность исторической концепции романиста, прекрасного «летописца современности» (1805-1812 гг. «Войны и мира» в глазах Толстого - та же современность), Бунина волнует проблема древности, исторических циклов, 1 О важности хронотопа поезда у Бунина см.: [19. С. 70-74; 20]. 2 Снова безотносительно к Бунину отметим бытование мотива в этнографической литературе. Так, поезд становится местом встречи с феллахом в воспоминаниях русского путешественника и географа М.И. Венюкова (1896). [21. С. 57]. 3 Специально на эту тему см.: [23]. 192 Анисимов К.В., ЩавлинскийМ.С. Историко-литературный контекст бунинского травелога рождений и умираний великих империй и созданных ими мировых культур [24]. Всё это неотделимо от экзотики, поскольку подразумевает дистанцию относительно наблюдателя, живущего здесь и сейчас. Для Толстого же проблема культуры, как и тема древности, не просто второстепенна, она несущественна. Приговор ей звучит, например, в ёмких фразах из дневника: Обыкновенно думают, что на культуре как цветок вырастает нравственность. Как раз обратное. Культура развивается только тогда, когда нет религии и потому нет нравственности (Греция, Рим, Москва), Вроде жирующего дерева, от которого незнающий садовод будет ждать обильного плода от того, что много пышных ветвей. Напротив, много пышных ветвей от того, что нет и не будет плода [14. Т. 54. С. 73]. И совсем кратко: «Культура только при отсутствии религии» [14. Т. 54. С. 234]. Далее обратим внимание на резкие отличия цитированных бунинских пассажей из соответственно ранней редакции Маркса 1915 г. и итоговой «Петрополиса» 1936 г. Несколько обстоятельств требуют здесь особого комментария. Во-первых, перед нами редчайший случай в истории текста травелога: поздняя версия объёмнее ранней. Обычно, как в случае «Храма Солнца», так и иных сочинений Бунина, дело обстояло ровно наоборот. Во-вторых, отметим разное положение фрагментов в композиции «путевых поэм» как целого. В редакции Маркса эпизод затерян примерно в первой половине длинного очерка «Зодиакальный свет», посвящённого Египту. В «Петрополисе» он является последним абзацем очерка «Дельта» -автор усилил его значение, сдвинув к сильной позиции финала. В-третьих, писатель освободил свою зарисовку от излишней - и довольно тривиальной - субъектности повествователя («Но ещё изумительней то, что ему, кажется, совсем не жарко!»), оставив лишь сдержанное «и опять против меня», а также от следа новейших бытовых реалий («на коленях у него зонт»1), отвлекавших от идеи глубокой древности. Именно эта последняя -вплоть до зверино-первобытных своих коннотаций (к прилагательному «нечеловеческий» потом добавлено наречие «нечеловечески») - должна в первую очередь привлечь внимание читателя, угадывающего под внешностью египтянина то ли быка Аписа, то ли бесстрастного сфинкса. В свете сказанного неудивительно, что, подходя к двум своим героям, копту и феллаху, Бунин нагнетает экзотику заранее, когда даёт портреты 1 Зонт в арабском мире начала XX в. был, судя по всему, знаковым бытовым атрибутом. В одном из «сирийских рассказов» С.С. Кондурушкина «Могильщик» главный герой, ретроград Исбир, возмущён тем, что его односельчане, поддавшись моде, стали покупать зонты и часы. Желая их проучить, Исбир, характер которого навеян классическим образом пушкинского Андриана Прохорова, вешает часы на шею своей собаке и над нею же раскрывает зонт. Ход удачен: больше в деревне никто не носил ни часов, ни зонтов. 193 Литературоведение /Literature Studies ещё более аутентичных для Африки «негр[ов] из Судана». В этом месте работа над текстом заключалась в уже знакомой нам акцентуации черт архаики и, как следствие, затемнении реальной картины присутствия аборигенов посреди уже сильно европеизированного (вспомним Е.Э. Картавце-ва), «гибридного», как и положено колонии, пространства. Вот результат этой работы: Солнце стояло как раз над головой, и в переулке не было ни тени, когда я шёл после того на площадь Консулов. По торговой улице, пересекавшей его, по-прежнему гудел трамвай, кричали водоносы, бежали ослы под босыми загорелыми всадниками в голубых рубахах и белых чалмах, из какой-то лавки страстно-жалобным гнусавым фальцетом орал арабскую арию граммофон. На площади вокруг сквера, в жаркой лёгкой тени подсыхающих деревьев, стояли коляски, дремали лошади. Смуглые, в белом, извозчики, вместе с прочей арабской толпой, занимавшей несметные столики сквера, пили воды, курили, болтали и читали уличные газетки. А невдалеке от меня сидели два негра из Судана. Их чёрные скуластые лица и чёрные палки ног в огромных пыльных туфлях казались ещё чернее и страшнее от белых кидар; сверх рубашек на них были короткие халаты цвета полосатых гиен. С раздувающимися ноздрями раздавленных носов, с блестящими глазами, с нагло вывороченными губами, негры радостно и удивлённо рассматривали проходящих женщин [22. С. 147-148]. На площади Консулов, вокруг сквера, в жидкой лёгкой тени подсыхающих деревьев, стояли коляски, дремали лошади. Смуглые, в белом, извозчики, вместе с прочей арабской толпой, занимавшей несметные столики сквера, пили воды, курили, болтали. Сидели два негра из Судана. Их чёрные скуластые лица и чёрные палки ног в огромных пыльных туфлях казались ещё чернее и страшнее от белых кидар; сверх рубашек на них были короткие халаты цвета полосатых гиен. С раздувающимися ноздрями раздавленных носов, с блестящими глазами, с нагло вывороченными губами негры радостно и удивлённо рассматривали проходящих женщин [7. С. 216]. Наряду с тем, что Бунин ликвидирует мешающие ему признаки субъ-ектности повествователя («когда я шёл», «а невдалеке от меня»), избавляется от докучливых примет вездесущего модерна - трамвая, граммофона, уличных газет, - он незаметно преображает всю поэтику цитированного фрагмента: в нём исчезает контрастное противопоставление пёстрой толпы, наполняющей европеизированную Александрию, суданским неграм как реликтам доисторического прошлого. После всех сокращений негры, алчно взирающие на местных женщин, остаются безраздельно господствовать в эпизоде, предвосхищая копта и феллаха в поезде. Похожа там и обстановка: «Вагон был переполнен женщинами, до глаз закутанными в чёрное и белое...» [7. С. 218]. Очевидно, что если словесные средства объективного описания не годились для концепта первобытной древности (поэтому первоначальная 194 Анисимов К.В., ЩавлинскийМ.С. Историко-литературный контекст бунинского травелога фотографически достоверная зарисовка современной александрийской улицы Буниным вычёркивается), то тогда нужно было модифицировать поэтику. Предпринятое русским писателем путешествие всё более начинает напоминать вояж не только в пространстве, но во времени, а вектор странствия контрпрогрессистски устремляется в прошлое (ср. для контраста переполненные остросовременной повесткой записки Елпатьевского). «Поезд уносил меня к югу, и всё живее чувствовал я, что нигде так быстро не падаешь в глубь времён, как здесь» [7. С. 218]. Минувшее начинало пониматься как эссенциальная данность, до поры укрытая от взора, но тем не менее всегда присутствующая посреди обманчивого настоящего, а точнее незримо изнутри пропитавшая всё это иллюзорное «настоящее», вплоть до - временами - полной его отмены. О таких «временах» резкого восстановления до-социальной, едва не животной архаики Бунин напишет потом в «Окаянных днях», «Несрочной весне», «Безумном художнике» и «Богине Разума». Как видим, и поначалу, т.е. в Марксовой редакции 1915 г., описание египтян было безмерно далеко от образцов Г аршина и Елпатьевского, развивавших толстовскую антропологию, интертексты и прямо, как Елпатьев-ский, ссылавшихся на своего колосса-предшественника. Но здесь Буниным был правдиво выписан хотя бы социально-бытовой контекст. Однако в конце многолетней работы над текстом, готовя его к первому тому «Петрополиса», писатель решил сфокусировать свой взгляд исключительно на экзотических чертах своих персонажей, сведя конкретно-историческую социальную детализацию к едва заметному минимуму. Не менее важно также то, что в дуализме, с одной стороны, «подробных», событийно и фактографически насыщенных записок путешествия, а с другой - рефлексивного, импрессионистического травелога, Бунин ведёт своё повествование по необычному «третьему пути». Начальная редакция Марксова собрания, отразившая ещё первопубликации, была ближе к полюсу эмпирики. Но, существенно проредив частокол деталей и подробностей, Бунин не просто не привёл своего читателя к созерцанию лишь одинокого Я путешественника - мало того: следы субъектности, как мы видели, устранялись автором столь же решительно. Текст сокращался словно с двух этих противоположных «концов». Уместная аналогия для полученного в итоге художественного продукта - кадр. Извлечённый из череды смежных с ним изображений, кадр воедино соединяет взгляд на него со стороны субъекта (без последнего видение невозможно в принципе) и саму воспроизведённую реальность, на которую, именно потому что она - кадр, а не растянутый «фильм», взор читателя способен направляться предельно сосредоточенно. ■к -к -к Присмотримся внимательнее к этой очевидно совсем «не бунинской» версии путевых заметок - модернистскому восточному травелогу, один из 195 Литературоведение /Literature Studies самых показательных примеров которого принадлежит перу К.Д. Бальмонта, опубликовавшего в 1914 г. свою книгу «Край Озириса». Отличительными чертами произведения являются следующие: полное подчинение всего рассказа двуединому образу Солнца и Осириса, непохожие культы которых Бальмонт волевым усилием совместил воедино («...И лишь бог Солнца, Ра, сочетая своё имя с именами других богов, достигает, под именем Амон-Ра, все-Египетского значения, делается вышним царём всех богов, единым Богом, и постепенно принимает вторичный свой всеЕгипетский лик, лик бога убитого и воскресшего, пред-Христианский лик Озириса» [15. С. 28]1); тотальностью этой установки задана сосредоточенность автора на одном Египте, понимаемом в эзотерическом ключе и в отрыве от остального Ближнего Востока; нарратив представляет собой не описание виденного, а использование его в интересах лирикоимпрессионистической риторики (проза записок перемешивается Бальмонтом с его же стихами); в итоге текст «привязан» не столько к «месту», сколько к сознанию, словно «раскрывшемуся» для этого «места»; абсолютный пассеизм, заключающийся во всемерном превознесении Древнего Египта при полном игнорировании современного арабского протогосударства («Ведь я же еду в Египет. Вовсе не в Аравию» [15. С. 9]), оценки которого порой граничат с расизмом. Мир бунинских «путевых поэм», напротив того, полицентричен, что определило циклообразовательную природу сложно устроенного целого (ср. постоянные перекройки границ между разделами и «побеги» новых очерков, вырастающих из «разобранного» корпуса старых), сверхобраз Солнца сбалансированно соотнесён с не менее значимым для Бунина образом Христа, причём этим обстоятельством задаётся и более широкий хронотоп (Палестина и Иудея равносуверенны Египту), и историкоидеологическая трёхчастность: Египет мыслится в перспективе трёх религий - как страна пирамид, часть исламского мира, но также как убежище Марии и младенца Иисуса от гонений Ирода. Интерес писателя к современному населению Ближнего Востока хоть и окрашен экзотикой, является всеобъемлющим: на древних египтян и иудеев Бунин предпочитает смотреть как бы «сквозь» жителей современных провинций империи Османов. Однако вместе с тем есть у автора «Храма Солнца» несколько черт, роднящих его с Бальмонтом2. Неудивительно, что со временем перо Бунина-редактора начнёт безжалостно вычёркивать очень многое, что могло напомнить об этой - скорее всего типологической, продиктованной пафо- 1 Причина тому: «Как Солнце, каждый день умирая, каждое утро рождается вновь, и так Озирис, а вместе с Озирисом всякий умерший, живший достойно, завершив свою жизнь сном смертным, возрождается для жизни бессмертной в закатном крае Аменти» [15. С. 21]. Ср.: «С конца Нового царства Осириса связали с богом Ра (Ра-Осирис) и стали изображать с солнечным диском на голове» [25. С. 268]. 2 Ряд наблюдений об общности Бунина и Бальмонта см. в [26, 27]. 196 Анисимов К.В., ЩавлинскийМ.С. Историко-литературный контекст бунинского травелога сом эпохи - взаимосвязи. Речь идёт о трёх особенностях, которые мы рассмотрим ниже: насыщении травелога многословными историософскими рассуждениями на тему религий и культур; акценте на экстатическом компоненте ряда восточных религиозных практик; «теоретизирующем» текст раскрытии его ключевого религиозно-философского концепта, определяющего потенциально всё - от заглавия до жанра. Начнём с первого пункта, ради которого «Край Озириса», собственно, и писался. В существенно более гибкой и динамичной структуре «Храма Солнца» намеренно «высоколобые» эскапады начитанного и образованного путешественника изначально смотрелись неорганично. Они-то и становятся наиболее массовыми жертвами правок и вычёркиваний. Выписывать из Бальмонта череду примеров, относящихся к интересующей нас рубрике, в целом бессмысленно: в массиве его рассказа приходится как иголку в стоге сена искать, скорее, противоположное - редкие реальные наблюдения, затерянные в бесконечных перечнях прочитанных книг, переводов древнеегипетских текстов стихами и прозой, отвлечённых рассуждениях о религии и культуре древней страны. Потому приведём только одно свидетельство: Египетские гробницы многократно и всесторонне описаны такими добросовестнейшими исследователями, как Шамполлион, Мариэтт, Масперо, Лепсиус, Бэдж, Флиндерс-Петри, Навилль, и многими другими. Опираясь на их книги, и главным образом на книгу Лапиноса-Паши, посвящённую могильным памятникам Древнего Египта, а равно и на собственные свои впечатления, вынесенные из путешествия по Египту, постараюсь свести в цельную картину - многоликую Египетскую гробницу с многовековой ее жилицей, Мумией [15. С. 48]. Далее следует хитроумное рассуждение об истории и структуре пирамид, в котором нет и тени обещанных «собственных своих впечатлений». От подобной интеллектуалистской установки создатель «Храма Солнца» последовательно избавляется1. Из множества подобных изъятий для примера приведём только одно, содержащее историю города Александрии и адресованные «посвящённому» читателю намёки на её основателя: Александрия, Дельта, Нил! Я хорошо знал, что почти ни единого следа великолепнейшего в древнем мире города не осталось теперь на песчаной косе между морем и огромной лагуной Мереотис. Но ведь именно на этой косе впер- 1 Нормативность такого двупланового подхода - сначала историческая справка, а затем собственное бытовое описание увиденного - была привычным ходом в травело-гах ещё конца 80-х гг. XIX в. См., например, «Прогулки по Палестине в 1889 году» А.И. Якубовича. Автор предваряет разговор о местечках в Галилее, Палестине и окрестностях Иерусалима подробной исторической справкой и только потом описывает своё путешествие. В 1890 г. заметки Якубовича были опубликованы отдельной книгой, полностью сформировавшей 8-й том «Православного п

Скачать электронную версию публикации