The critical prose by Andrey Platonov in search for the context.pdf «Литературные дискуссии рождают иногда раныиронии» [1], - вряд ли кто-нибудь оценит более меткои нынешнюю, вялотекущую, и вчерашнюю, костолом-ную, полемику о Платонове, чем он сам. Перед порт-ретом измученного мудреца, умершего неузнанным, те-перь любят сниматься деконструктивисты, а броскиеконцепции ввозятся сплошь из-за границы. А. Битоввысказал недавно беспокойство по поводу сакрализа-ции фигуры Платонова. Но ведь живое национальноесамосознание по природе своей мифологично, почемуже продолжение мифа должно нас пугать? Будем ис-ходить из этого: Платонов становится русским ми-фом, опора на который помогает нам ответить на во-прос: «Мы почему, Иван, такие-то?». Если «на вызовПетра Россия ответила гением Пушкина» (Герцен), тона вызов Ленина - гением Платонова. И как нельзя,по М. Бахтину, «втиснуть нашего Шекспира в елиза-ветинскую эпоху», так не помещается наш Платонов всталинские пятилетки. А пока не определено местописателя в русской и мировой прозе, нельзя рассчи-тывать на завершающее понимание его критическогонаследия. Оно зависит от оценки Платонова - мысли-теля и художника в масштабе национальной судьбы.Статье о Платонове-критике знавший его при жиз-ни Ф. Сучков не случайно дал подзаголовок «Запо-здавшие и своевременные размышления». Нынешнееобращение к этой теме, тем более, кажется «запоздав-шим»: публикаций с 1970 г. (тогда выпущен платонов-ский сборник «Размышления читателя») накопилось не-мало, среди них 4 статьи только с названием «Плато-нов - критик» [2]. Но восприятие писателя резко изме-нилось за эти годы, мы открыли классика и, кажется,осознали: понять Платонова - значит подвести литера-турные итоги XX в. Еще невнятно сказано о Платоновекак одной из главных фигур литературного XX в.Дебют Платонова - вызов и пророчество, серединапути - трагическая ирония, пафос позднего Платоноваможно назвать смирением перед тайной жизни. И ока-зывается, труднее всего назвать критиков, близкихПлатонову. Противников много, единомышленниковне видно. Наиболее интересна поздняя платоновскаякритика - статьи и рецензии, напечатанные в журналах«Литературный критик» и «Литературное обозрение».Этот контекст - связи писателя с группойГ. Лукача,М. Лифшица - достаточно изучен [3]. Борьба редакции«Литературного критика» против вульгарного социоло-гизма означала вторую страницу советского либерали-зма, после «Красной нови» А. Воронского. Платоноввыступил с критическими статьями в ту пору, когда пи-сательская критика в Советском Союзе почти исчезла:в предвоенные и послевоенные годы сборники крити-ческих статей издавали только главные литературные«комиссары». Третья страница нашего либерализма -«Новый мир» А. Твардовского - время уже после жиз-ни Платонова. Таким образом, Платонову в 30-е гг.144пришлось бороться за гуманистическое понимание кри-тики, и понятно, бой этот, проигранный и предшест-венником и последователем, был безнадежным в сере-дине сталинского периода русской истории.Платоновские мыслители-странники не оставляютсвой народ в беде, избирают путь жертвенного служе-ния ему. Этот подвиг самопожертвования критик при-писывает и Пушкину. В зрелости писатель придержи-вался не только гуманитарной линии в русской критике30-40-х гг., но и традиции «органической» культуроло-гии: «народ обладает своими, скрытыми «секретными»средствами для питания собственной души», «эти свой-ства в народе более истинные и органические», они «мо-гут питаться лишь из источников действительности»(«Пушкин - наш товарищ»). Пушкинская великая удачамыслится Платоновым как жизненно перспективныйвыбор из глубины национальной культуры. Интерпре-тируя мир Пушкина в масштабах национальной траги-ческой судьбы, Платонов высказал собственную творче-скую программу. Платоновские статьи о Пушкине чи-таются как неформальная программа направления, кото-рому не дали развернуться. В 1937 г. советские литера-торы говорили о Пушкине от лица «народных масс»,эмигранты-беженцы апеллировали к зрелой культуре.Платонов как будто с первыми (по фразеологии), но яв-но за высокое наследие русской культуры. Пушкин ока-зался в 30-е гг. началом, связавшим два враждебныхстана. Акцентировка у красных и белых была различ-ной, но спор о национальном гении в год великого тер-рора убеждал: Россия была и есть.Прежде всего, это писательская критика, а значит,обсуждение ее тезисов в отрыве от художественногоопыта писателя некорректно. Писатель-критик судит со-временную литературу пристрастно: он в этих суждени-ях выражает собственную творческую программу. И еслиэто писатель значительный, его критические штудии да-ют бесценный материал для суждения о принятых им эс-тетических нормах. В XX в. просматриваются два пикаактивности писательской критики - «Серебряный век» и«Оттепель», переломные моменты русского самосозна-ния. Критика раннего модернизма, в основном, писа-тельская, прямо связана с самосознанием литературы, носвидетельствует она, прежде всего, об утрате цельности,об избыточной пестроте, о какофонии. «Религиозно-фи-лософский ренессанс» был размыванием почвы-право-славия, а значит и неизбежным срывом в утопию.Проповедником художнического субъективизма вкритике выступила в 20-е гг. М. Цветаева, провозгла-сившая доктрину полноценного чтения как «захвата»:раз «искусство свято», то для поэта гибели нет, даже ес-ли он захвачен темным духом («Поэт о критике»). Па-фос ее статей - «так вижу», метод - миниум научногообоснования и максимум самовыражения. Из трех типовкритиков, выделенных Цветаевой, - «критик-справоч-ник», «критик вчерашнего дня» и критик-художник -доверия заслуживает только последний. Сравнение с Цве-таевой убеждает, что Платонов не абсолютизировал кре-ативное начало критической прозы (хотя, по его словам,«критика может быть многократной»). Импрессионизм-интуитивизм Бальмонта и Цветаевой малопродуктивен всуждении об уроках национальной катастрофы. Во мно-гом вторя Маяковскому, Цветаева в 30-е гг. изобразила«африканского самовола», «Пушкина бунта», даюшего«уроки гордости, уроки верности, уроки судьбы, урокиодиночества». Такой национальный гений («бич жан-дармов, бог студентов, желчь мужей, услада жен») далекот платоновского идеала служения «рядовому народу».Если Цветаева-эмигрантка готова на равных рассматри-вать Пушкина и Маяковского, то советский критик Пла-тонов избегает этой параллели. Проблему истинности по-нимания Цветаева сняла как ложную: художнику-крити-ку нет дела до «мира мер», ведь творчество свободно исамоцельно, а чтение - «равенство дара души и глагола»(«Поэт о критике»).Исповедальная эссеистика Блока, пожалуй, ближеПлатонову: в ней различимы традиции «органической»критики и несомненны установки циклической историо-софии. К тому и другому поздний Платонов явно испы-тывал итерес. Контурно блоковский Пушкин, певец «тай-ной свободы», помощник «в немой борьбе», почти сов-падает с платоновским. Но, как и у всех символистов, уБлока-критика размыта «бахтинская» тема ответствен-ности слова как поступка: революционно-романтиче-ский вызов обернулся богоборчеством, отказом от хри-стианского духовного наследия. Говоря современнымязыком, неоромантическая критика - это дискурс свобо-ды, вызов - ее основной мотив. Сопоставление помогаетпонять: платоновская критика - постревлюционна и по-стромантична, это - дискурс ответственности.В этом смысле антипод Цветаевой и Блока - Бунин-критик, укрупнивший проблему: модернизм в искусст-ве и русская революция как явления одного порядка.Оценивая пестроту течений Серебряного века, Бунинназвал ее Вальпургиевой ночью. Выводы из посылки«искусство как искус» (соблазн) деструктивны, онавыражала менталитет интеллигенции, захваченной «де-монами гухонемыми». Позднему Платонову, как ни па-радоксальноэто звучит, ближе позиция Бунина, а неЦветаевой, хотя поэтесса и прикоснулась к евразий-скому движению (в альманахе «Версты»), Совпадениеплатоновских оценок с позицией Бунина-критика дале-ко не случайно: это следствие органического понима-ния национальной литературы. Как и три вышеназван-ных художника, Платонов - противник формалистиче-ского анализа: «жить с мертвой душой, переселившей-ся из "внешнего" мира внутрь самого сердца писателя,нельзя». Таков пафос статьи 1940 г. «О "Маяковском"В. Шкловского». Критик негативно оценил в ней само-цельный профессионализм: «Нельзя и не надо старать-ся быть постоянным любимцем публики или "милымгрешником" ее. Это занятие не для нас. Мы не у ковра, а влитературе Автор слишком профессионален, чтобыбыть художником, предавшимся своему делу со страстьюневиннности, с надеждой неопытности».Негативно отреагировав на идею механистическо-го литературного производства еще в ранней статье«Фабрика литературы», зрелый Платонов придержи-вался традиции «органической» критики: «Критика, всущности, есть дальнейшая разработка богатства те-мы, найденной первым, "основным" автором. Она есть"довыработка" недр, дальнейшее совершенствованиемыслей автора» [4. Т. 3. С. 542]. Свобода сотворчест-ва здесь ограничивается ответственностью перед чи-тателем-народом. Платонов далек от самодостаточно-го эстетизма, для него хороший писатель - соавтор на-рода: «Писать надо не талантом, а "человечностью" -прямым чувством жизни». Здесь пункт расхожденияего с другим мастером дистопии - Е. Замятиным.Статьи Замятина, считавшего, что статичным пери-одам истории соответствует реалистический психоло-гизм, а кризисно-революционным - условные модер-нистские формы, были заметным явлением в писа-тельской критике 20-30-х гг. Сопоставление двух ро-манов Замятина убеждает исследователей, что писа-тель склонялся к евразийской историософии. Основ-ной мотив замятинской прозы - «пассионарный» взрыви энтропия, превращение вчерашних еретиков в геро-ев - не чужд и Платонову. Но, в отличие от Замятина,Платонов не имел прямого отношения к культуре Се-ребряного века, сложился с первым поколением со-ветской интеллигенции.Близость Замятина,автора диссонировавших с со-ветским сервилизмом и гимнопевчеством статей «Ябоюсь» и «Закулисы», и Платонова, обличавшего «бес-чувственную идеологическую упитанность», несом-ненна. Однако религиозная ориентация Замятина ос-тается неясной, он индифферентен к религиозно-ме-тафизическим проблемам, в отличие от Платонова,чей путь с середины 20-х гг - поиски «почвы».Единство русских писателей, живших в СоветскомСоюзе и в изгнании, мы теперь постигаем как диалогутопической и антиутопической мысли. Перспектива объ-единения двух непримиримых направлений обсужда-лась еще Г. Адамовичем (1939 г.) и Г. Струве (1956).Чтобы понять некоторые «поспешные» суждения кри-тика Платонова, надо учесть контекст его историософ-ских исканий. Путь Платонова пересекся с идеями ев-разийцев в точке, где он расходился с большевизмом:Пушкин и грядущая Россия. Близость его взгляда нареволюцию с евразийской историософией нам кажетсянесомненной [5]. «Скифство» той поры, когда Платоновбыл еще пролеткультовцем, - первая не большевист-ская и не контрреволюционная реакция на переворот.Лидер евразийцев Н. Трубецкой писал в ту пору, в нача-ле 20-х гг: «Направление это носится в воздухе. Я чувст-вую его в стихах М. Волошина, А. Блока, С. Есенина»[6]. Соглашаясь с ним, мы теперь укажем еще на Е. За-мятина, Б. Пильняка, А. Толстого, М. Булгакова. Неко-торые из них эволюционировали справа налево (А. Тол-стой, М. Булгаков, евразийцы-эмигранты), другие - сле-ва направо (Замятин, Пильняк и сам Платонов). В годпереезда Платонова в Москву, в 1926-м, П. Савицкий встатье «Идеи и пути евразийской литературы» отметил,что новая, послереволюционная, литература, по обе сто-роны «баррикады», «утверждает истины евразийства» ,и это неизбежная «попытка творческого реагированиярусского национального самосознания на факт русскойреволюции» [7].Корни евразийской историософии - в «органической»традиции культурологии: в наследии А. Григорьева, Н. Да-нилевкого, К. Леонтьева, в поздних статьях А. Блока.Уже в первом своем заметном выступлении, в сборнике«Исход к Востоку», евразийцы пытались «определить, хо-тя бы для самих себя, содержание той правды, которуюРоссия раскрывает своей революцией». На близость кри-тических статей Платонова и Д. Святополк-Мирскогоуже указал В.В. Перхин [8]. Одним из первых, в 20-е гг.,критик из рода Рюриковичей искал признаки единстварусской послереволюционной культуры («мы не щепкив бурю, а клетки одного организма» - статья «О консер-ватизме»), Позиция Святополк-Мирского - веротерпи-мость, борьба за многоголосие литературы и преимуще-ственное внимание художественной ценности сочине-ний - была причиной конфликта его с ортодоксальнойсоветской критикой после возвращения на родину, когдаон не хотел противопоставлять «Россию Ленина» «Рос-сии Лескова». (Сравним бунинское высказывание: «Пре-терпеть ставку Батыя посреди России можно было, Ле-нинград претерпеть нельзя»). Неустойчивость позицииСвятополк-Мирского видна в том, что, написав апологе-тическую книгу о Ленине, критик выступил с резким вы-падом против Фадеева и других литературных комисса-ров, чем и обрек себя на расправу в год великого терро-ра. В критике Святополк-Мирского различима склон-ность к формальному анализу, он одобрил блоковско-цветаевскую демонизацию художника. По Платонову же,писать можно и без таланта, было бы верное чувствожизни («искусство должно умереть - в том смысле, чтоего должно заменить нечто обыкновенное, человече-ское»). Святополк-Мирский в суждениях о Пушкинеупор делал на «эстетические законы». Центром совре-менной поэзии для него была М. Цветаева, ему принад-лежат восторженные отзывы о ней. Вряд ли Платоновразделял эту оценку: в зрелости он чуждался стилиза-ции, самоцельного звукового потока, несущего «диони-сийский» выброс неуправляемых эмоций. Однако есть иобщее в судьбе двух художников: оба стали жертвамипопытки «наведения мостов» между дореволюционнойРоссией и послереволюционной. И все-таки цветаевскаяРусь рядом с измученной и обескровленной Россией Пла-тонова выглядит какой-то лубочно-игровой, не знавшейтрагедии самокалечения.Национальное чувство Платонова конкретно, в отли-чие отэмигрантов-евразийцев, одержимых глобалистскоймиссией русского народа, и, вместе с тем, сложно. Истокиэтой сложности - не только в подчинении Платонова«духам русской революции» и контрреволюции одновре-менно, но и в его принадлежности России народно-трудовой и интеллигентной. «Ценностный центр» в суж-дениях критика Ф. Человекова (псевдоним Платонова-Климентова) - национальная культура, а в ней - Пушкин.Платонов явно модернизирует пушкинское наследие,во всем уподобляя эпохи: «Действительность была сло-вно ненастоящей. И Пушкин ощущал это обстоятель-ство». Современники могли увидеть здесь «жалобы тур-ка»: поверхностный европеизм русского человека по-слепетровского времени и ритуальная «советскость» по-слеленинского зеркально отражали друг друга, обнажая«псевдоморфоз». Платоновский Пушкин, явно не роман-тик, раздумывает, как народу «вытерпеть жить»: надопонимать законы жизни, а не ликвидировать их и не бе-жать от них. Автоирония - важный импульс творческогодвижения, но никак не самоцель, ее же многие принялиза конечный пункт платоновского пути. По Платонову146же, «Пушкин явно не шутил...» В разрез с господство-вавшей доктриной писатель решился «поставить вопрос,не обладал ли Пушкин более точным знанием и ощуще-нием действительности, чем декабристы». Иначе, добав-ляет Платонов, «следует допустить, что великий поэт,будучи человеком храбрым, несчастным(!) и гениаль-ным, отказался принять участие в улучшении своей ивсеобщей судьбы...». Платоновский Пушкин видел ро-мантическую безысходность декабристского тихого бун-та, более «взрослым» и дальновидным был его взгляд наРоссию. Так сын Платонова, вступивший в нелегальнуюмолодежную группу, поплатился жизнью за этот вызов,на который отец смотрел, очевидно, скептически: «снятьпуты с истории и тем самым освободить вольнолюби-вую душу человека - дело не простое». Интересно вэтой связи сопоставление, на равных, Евгения и Петра(«Медный всадник»): «Они, по существу, равносильны; один из них не узнал, что он победил, а другой непонял своего поражения». Итак, Пушкин для Платонова-ценностный центр русской культуры, точка отсчета всуждениях о национальной идентичности литературы.Сознание платоновского Пушкина (как и поздних пла-тоновских героев) посттравматично, консервативно: онвынес уроки петровских, революционных для России,реформ, пугачевского и декабристского бунтов.Только народ и выражающий его чувства нацио-нальный гений обладают универсальным миропонима-нием. Платонов оспорил общепринятое советское по-ложение, что главными наследниками пушкинской тра-диции стали сатирики Гоголь и Салтыков-Щедрин:«Нам кажется, Пушкин бы ужаснулся конечному ре-зультату кое-каких сочинений своих последователей, про-должателей дела русской литературы. Гоголь, напри-мер, и сам ужаснулся. Живые элементы пушкинскоготворчества, взятые отдельно, умерли и выделили яд».Поэтому суждения Платонова, истолкователя Горь-кого, кажутся нелогичными и, с современной пози-ции, совершенно неприемлемыми. Здесь приходитсяделать сноску на обстоятельства: отлученный от ли-тературы прозаик, проникший в журналы под псевдо-нимом, не мог открыто бросить вызов господствова-шей фетишизации «буревестника революции» (да ещев первую годовщину его смерти) и вынужден былобъявить его главным преемником Пушкина в XX в.Внешне писатель использует советскую пропаганди-стскую матрицу: «Когда послепушкинская литерату-ра, заканчиваясь Толстым и Чеховым, стала после нихвырождаться в декадентство, народ резко «вмешался»и родил Максима Горького - линия Пушкина сразубыла восстановлена». Однако кричащие противоречияв доводах Платонова, каких нет в других его статьях,заставляют искать подлинное видение наследия Горь-кого. Как будто некстати, критик задает «несвоевре-менный» вопрос: «зачем нужны пророческие произ-ведения, если пророчество остается без свершения вдействительной жизни, в фактах здесь есть при-знак отделения искусства от его службы реальной нуж-де человека, признак эстетского формализма и дурнойбесконечости, когда усилие не оплачивается» («Пуш-кин и Горький»), В эстетском формализме, однако,Горького никто никогда не упрекал, все его статьиговорят об антиформализме. Значит, Платонов подра-зумевает «дурную бесконечность» утопизма - бегстваот реальности, ставшего основанием мертвящей анти-системы, диктатуры бюрократов-утопистов.В том, что Платонов именно так видел послереволю-ционную эпоху, теперь никто не сомневается. Хресто-матийно известно, что Горький не помог автору «Чевен-гура» в его борьбе за роман и назвал платоновский мир«мрачным бредом». Уже это заставляет задуматься: нетли подтекста в панегирической статье, обратить внима-ние на оговорку: «где тогда находится истинная дейст-вительность: та, которая рождает Пушкина, или та, ко-торая сводит на нет даже его слабосильных, отдаленныхпоследователей?» Ведь, сопоставляя эпохи, критик ужеотметил: «действительность была как бы не настоящей».Выходит, задача художника - разглядеть за фасадомподлинную картину эпохи, научиться говорить на ее язы-ке, но выразить надэпохальную истину - ощущалась пи-сателем как актуальнейшая и вечная. И будто бы не-умышленно приводит Платонов горьковское высказыва-ние, не делающее чести никакому писателю: «В статье оВ.И. Ленине Горький пишет про свои настроения в 17-18-м гг: «Я плохо верю в разум масс вообще, в разум жекрестьянской массы - в особенности». Основавший своебогостроительство на поклонении разуму, Горький по-ницшевски отказывал в разумности народу и навсегдаотличился «интеллигентоедством». Носителями разумадля него были только «безумцы», способные «навеятьчеловечеству сон золотой». Но из этого последовало ад-министративное мероприятие тоталитарного свойства: вустав Союза писателей СССР было внесено требованиеследовать методу соцреализма. Мнение свое по этомуповоду Платонов высказал еще в статье «Великая глу-хая»: «Санкционировать же единственный метод (дажеприблизительно правильный) - вредно, если не гибель-но». Не мог Платонов не задуматься и над парадоксом,замалчиваемым советской пропагандой: «буревестник ре-волюции» пришел от нее в ужас и в дальнейшем не по-святил ей ни одного рассказа. Но при этом Горькийумолчал и о страшных закулисах советской империи, непожелав, в отличие от Платонова, расстаться с утопией.Финал статьи «Пушкин и Горький» не оставляетсомнения в критическом отношении автора к «новомугению»: «Но был ли Максим Горький писателем, рав-ноценным Пушкину? Нет, еще не следует ставить твор-ческим силам социализма никакого предельно совер-шенного образца, чтобы не связывать развитие этих сил».Это сказано в то время, когда фетишизация Горькоговознесла его над всей мировой литературой, сделавсверхценностью его «большой, но плоский талант»(Бунин). Таким образом, Пушкин оставался для Пла-тонова вечным образцом, тогда как Горький - сковы-вающим творческие силы народа.Понимание масштабов народной трагедии заставилозрелого Платонова негативно оценить все разновидно-сти утопии бегства в прозе А. Грина, К. Паустовского идаже М. Пришвина («Пушкин бы нас, рядовой народ, неоставил. Но вот его многие последователи и ученикииногда оставляли нас одних искать выход из историче-ской беды...»). Иронически воспринимая феерии А. Гри-на, критик предложил читателю проделать простой экс-перимент: поселить Ассоль не в сказочном Зурбагане, ав среднерусском Моршанске - и произведение рассы-пется. Ассоль уплыла под алыми парусами в чудеснуюстрану, «народ по-прежнему остался на берегу, и на бе-регу же осталась большая, может быть, даже великая те-ма», - феерия, нарисовав мираж, оставляет читателя то-сковать на бедном берегу. Критик, однако, не сомневал-ся, что за эту «чистую романтическую фантастику» и «вы-сокие формальные художественные достоинства» по-вести Грина будут пользоваться большим спросом. Итем не менее вывод он делает жесткий: оставив нас, Ас-соль и Грей выбрали «одиночество вдвоем... среди сол-нечного океана». Здесь невольно напрашивается сравне-ние с М. Булгаковым, работавшим в это время (1938 г.)над последней редакцией своего главного романа. Врядли Платонов принял бы его феерически-мистический фи-нал. Судьба Платонова оказалась не легче булгаковской,а может быть, и тяжелее (потеря сына), но он до концапридерживался доктрины общественно-литературногослужения современности.Герой Пришвина, «не укротившись оседлостью»,также «искусственной походкой» Робинзона уходит оттяжких проблем современности «в край непуганыхптиц» (статья 1940 г. «Неодетая весна»), С грустной иро-нией Платонов дважды употребил в статье выражение«непуганая страна». Заявив, что «никакойчеловек ав-тору не нужен», критик невольно присоединился коценке, высказанной еще 3. Гиппиус («Пришвин любитбесчеловечную природу»), а далее Платонов уточнил:«стремление уйти в «непуганую» страну, укрыться тамхотя бы на время содержит в себе недоброе чувство - от-делиться от людей и сбросить с себя нагрузку общей уча-сти». Это неприятие ухода от реальной народной траге-дии основано на этических критериях, пафос ответст-венности - основа статьи. Безусловно, критик понима-ет, что Пришвин руководствовался добрыми намерени-ями, однако замечает, что философ-космист созерцает«с раздражением, страхом или отвращением современ-ный человеческий род». С нынешней точки зрения, с та-кой оценкой согласиться нельзя. М. Пришвин был ан-тагонистом советской доктрины покорения природы,которой сам Платонов дал замечательно емкое опреде-ление: «школа ненависти к природе». Кажется, что Пла-тонов здесь в плену советской проработанной публи-цистики 30-х гг., но вряд ли это так. Ведь написал жеон апологетическую статью об Ахматовой, где сочув-ственно процитировал слова: «И не был мил мне голосчеловека, а голос ветра был понятен мне». Общий вы-вод критика основан здесь явно на других критериях -эстетических: «Не всякий поэт, пишущий на современ-ные темы, может сравниться с Ахматовой по силе еестихов, облагораживающих натуру человека, как не вся-кий верующий, непрерывно бормочущий молитвы,есть более святой, чем безмолвный».Основания негативной оценки пришвинского про-изведения (заметим, не самого сильного) - во взглядеПлатонова на современность: «Нам кажется, что писа-телю М.М. Пришвину недостает сатирической или хо-тя бы юмористической способности, как недостает еемногим другим...». Отмечен основной порок советскойпрозы 30-х гг. - монологизм, жанрово-стилевая одно-мерность. Но создается впечатление, что критик, прео-долевая себя, отмахивается от близкого ему космизма,с позиции которого все революции и войны - лишь«земное эхо солнечных бурь». Причины искать «непу-ганую страну» были слишком очевидны, но Платоновбыл уже противником подмены трагической реальнос-ти сладкой иллюзией. И если доступные критике 30-х гг.ахматовские стихи несли трагический пафос в подтек-сте, то из мира Пришвина трагедия изъята (исключая«Мирскую чашу», которую Платонов не читал). Одна-ко годом раньше Платонов опубликовал похвальнуюрецензию на пришвинский перевод-пересказ автобио-графической книги индейца Вэша-Куоннези («СераяСова»), посвятившего жизнь спасению бобров. Здесь,как и в судьбе ойротского поэта Павла Кучияка, Пла-тонов не видит искусственной робинзонады, и ему яв-но близки слова Пришвина-переводчика: «чувство все-проникающей связи всего живого породило и мои пи-сания как элемент связи».«Философию ухода» видит Платонов-критик и в про-зе К. Паустовского (статья 1940 г. «Константин Пау-стовский»). По его мнению, герой Паустовского скореесозерцатель-книжник, чем мыслитель, замечает в дере-венской России тонкую красоту, но проходит мимосложностей социальной жизни. Упрекает Платонов про-заика и в том, что в некоторых рассказах тот нарисовал«оргию гуманизма», что страна, им изображенная, по-хожа на реальную Россию только в рассказе «Втораяродина» (ставшем позднее основой повести «Мещор-ская сторона»). Заключительный вывод этой статьи от-личается категоричностью, обычно чуждой филологам:«А в отношении А.С. Грина, Джозефа Конрада и дру-гих старших по возрасту литературных братьев Пау-стовского можно дать лишь один искренний совет -положительно и скоро их забыть». Перенесение чужогоопыта и менталитета в русскую современность давало,по мнению критика, «мнимую беллетристику». Плато-новское чувство литературной фальши сравнимо толь-ко с толстовским и бунинским, но в 30-е гг. писатель,разумеется, видел, что культурное пространство, из ко-торого изъяты многие замечательные художники, сей-час же занимают поставщики «мнимой беллетристики»,среди которых он назвал Л. Кассиля. В положительномгерое 30-х гг. критик разглядел испуганного человека,но к трем названным художникам он мог присоединитьеще Л. Леонова и А. Афиногенова.Исходная задача - понять позицию писателя-кри-тика - здесь чрезвычайно трудна, так как Платонов невписывается без остатка ни в какое известное направ-ление: ни в эстетско-авангардистское, ни в консерва-тивно-почвенническое. «Ключ» к Платонову не удалосьпо отдельности найти ни в Гоголе, ни в Достоевском,ни в Лескове, ни в Хлебникове. Но если, действитель-но, Булгаков и Набоков «замещают» Гоголя в XX в., тоПлатонов, скорее всего, - Достоевского (позднего, так-же размышлявшего о национальном гении): и у негомир болезненно искривленный, а сострадание к заг-нанному человеку и сосредоточенность на вопросах ре-лигиозного порядка велят задуматься над этой парал-лелью. Платоновская этика сострадания по истокам -христианская, потому и одинок он среди современни-ков. В этом смысле он противостоит «язычнику» Буни-ну, хотя и совпадает с ним в негативной оценке Гоголяи Достоевского. Известно, как не любил ДостоевскогоБунин, основывавшийся на эстетических критериях,однако с этих же позиций он негативно оценивал Горь-кого и заведомо не мог говорить так, как Платонов:«Нам теперь понятно, почему именно Горький, а не Дос-тоевский имел полноценный, «неотравленный хлеб»148(«Пушкин и Горький»), Придерживаясь органическойдоктрины, Платонов-критик противопоставил Гоголя иДостоевского пушкинской линии. Вероятно, он увиделв их сочинениях философию мироотрицания: «Какойможно сделать вывод из некоторых, главнейших работДостоевского? - спрашивает Ф. Человеков совсем в ду-хе вульгарного социологизма. - Вывод такой, что чело-век - это ничтожество, урод, дурак, лживое, преступ-ное существо, губящее природу и себя» («Пушкин -наш товарищ»). Надо согласиться с А. Куриловым, счи-тающим, что это высказывание свидетельствует не то-лько о запальчивости суждения, но и о продуманнойконцепции. Здесь Платонов невольно повторяет мне-ние народнической критики, рассуждавшей о «жесто-ком таланте» и также считавшей, что у Достоевскогопочти нет народных сцен. Исследователи (Л. Шубин,В. Васильев, Н. Малыгина) отметили влияние Достоев-ского на прозу Платонова: мотивы двойничества, Ва-вилонской башни и великой строительной жертвы, чи-стоты и жертвенности героев-правдоискателей говорято глубоком интересе бывшего пролеткультовца к мирувеликого мыслителя-антиутописта. Думается, однако,что Н. Малыгина излишне прямолинейно толкует этовоздействие, заявляя, что «из всех предшественников исовременников Достоевский был Платонову наиболееблизок. С другой же стороны, среди наследников Дос-тоевского Платонов - едва ли не единственный, ктоприблизился к нему по уровню гениальности» [9]. Вто-рое утверждение справедливо, первое же еще требуетдоказательств.Видя всю послепушкинскую литературу под знакомупадка, сводя ее, за несколькими исключениями, к «ан-типушкинскому» направлению (куда, повторим, он отнесГоголя и Достоевского), Платонов, может быть, не знаятого, выразил солидарность с позицией Бунина. Но, вотличие от автора «Темных аллей», Платонов далек от эк-зистенциализма, с его мироотрицающим настроем. Здесьмы оказываемся в поле дискуссии, которая завершена мо-жет быть лишь религиозно. Если для одних экзистен-циализм - высший цвет новейшей философии, то для дру-гих - утонченное мироотрицание и сближение с ним дос-тойно осуждения. Явно в этом духе воспринимал Гого-ля, Щедрина и Достоевского Андрей Платонов в 30-е гг.Здесь, конечно, можно усмотреть противоречи-вость критика, но прежде надо поставить вопрос обадекватном эпохе мироощущении. Момент переходаписателя от прогрессистской утопии федоровского ти-па к христианскому традиционализму - еще недоста-точно изученная тема. Платоновское чувство трагич-ности современной жизни, которое критики А. Фаде-ев, В. Ермилов и А. Гурвич объявили главным крими-налом, Г. Адамович «с другого берега» оценил выс-шим баллом: «Он, может быть, не думает, что "вседействительное разумно", но убежден, что все "дей-ствительное" трагично. Для советского писателя - этооткрытие, и естественно, отрытие это внушило ему пред-почтение к черной краске перед белой» [10. С. 304].Да дело не только в эстетическом неприятии казенно-го советского оптимизма, а в трагизме как доминантепозднего платоновского мировосприятия. Поэтому нель-зя не усомниться в верности зрелого Платонова федо-ровской оптимистической сверхутопии: этот абсолютныйпрогрессизм несовместим с трагическим воспритием ис-тории. Идея регуляции природы - наивно-утопическоесознание, еще не знающее ожоговой реакции. Для пла-тоновского мыслящего сироты-странника это мучитель-но сложная проблема, ведь сам ствол жизни искалечен.Почему-то не принято связывать федоровскую гран-диозную утопию, предельное проявление гностицизма,с комплексом Прометея, нарушителя закона смерт-но-сти человека - части биосферы, бросившей ей вызов.Какая политическая антисистема могла вырасти из объ-явления федоровского учения государственной идео-логией, как того хотели некоторые евразийцы, трудносказать, но явно просматривается в основе его упроще-ние, рационалистическая схематизация. А это и естьнегативная экология, жизнеотрицание, как понимал это«последний евразиец» J1.H. Гумилев: «Все антисистем-ные идеологии и учения объединяются одной центра-льной установкой: они отрицают реальный мир в егосложности и многообразии во имя тех или иных абст-рактных целей» [11]. И федоровское учение, и марк-сизм-ленинизм - ответвления гностицизма. Гностикивсех мастей - это интеллектуалы, оставившие стихию-жизнь на бедном берегу и, подобно гриновской герои-не, уплывшие в идиллическую страну, пусть даже онапомещается в запредельности и именуется Плеромой.Хотя дефицит иронии в сталинское время был ве-лик, адекватным эпохе надо считать, конечно, траги-ческий пафос. Но платоновская трагическая ирония -лишь этап его творческой эволюции. Характеристикаже его как «первого сюрреалиста» (а «сюрреализм ...форма философского бешенства, продукт психологиитупика»), данная И. Бродским [12], не относится ни к«Фро», ни к «Реке Потудани», ни к «Возвращению».Ни бешенства, ни бунта против реальности у позднегоПлатонова нет: для него это значило бы - оставитьсвой «рядовой народ» и заняться интеллектуальнойигрой. Статья о Лермонтове (1941 г.) не оставляетсомнения в том, что романтическая любовь к дальне-му уступила в сознании Платонова христианскойлюбви к ближнему и перед нами критик-реалист. Втяжбе с Демоном, по его мнению, победила Тамара:«Демон - жалок, потому что он, в сущности, не обре-чен своей судьбе фатальными силами, он сам обрексебя выдуманному одиночеству, словно компенсируясебя за какую-то обиду или ущербность, словно ребе-нок, надувшийся на весь свет». Статья эта лишний разподтвердила, что автор ее перодолел прометеевскийкомплекс и его волнуют дела земные. В статьях 1920 г.«Христос и мы», «О нашей религии», «Да святитсяимя твое» Платонов-утопист выразил титаническую,человекобожескую, интерпретацию Христа. Как и рас-сказы той поры, публицистика начала 20-х несет в се-бе прометеевский комплекс автора. Вера раннего Пла-тонова: «Надо любить ту вселенную, которая можетбыть, а не ту, которая есть» [4. Т. 3. С. 534]. А вот ав-тор рассказов «Третий сын», «Фро» и «Река Поту-дань» тихую мудрость ценит уже больше, чем ориги-нальное философствование. Герой «не от мира сего»позднему Платонову чужд. В раннем его творчествепол и сознание, братство и товарищество - антиподы:дело буржуазии - наслаждение, но «буржуазия и полсделали свое дело» и подлежат ликвидации. ЗрелыйПлатонов осмыслил этот аскетизм как мироотрица-ние, отказ от жизни-соучастия в народном «хоре».Примечательно совпадение с негативной оценкойлермонтовской демонологии В. Соловьевым. Но здесьже оттеняется позиция Платонова: модернизм связанс богоискательством, авангард - с богоборчеством, аесли писатель движется к религиозному традициона-лизму - это верный признак неореализма. Так сказа-лась «низовая» историософия, требование «жить сре-ди людей», которые и сделали Платонова самым на-родным писателем эпохи химерных экспериментовнад народом. Как и для евразийцев, преодоление ре-волюционного состояния народа стало для Платоновавсеопределяющей задачей («революция осталась на-всегда, теперь детей хорошо рожать»),С этим согласуется и платоновское истолкованиеМаяковского: для него важен не поэт революции, а«мастак жизни». Платонов намеренно не замечает мо-тивов мироотрицания ни в раннем, ни в позднем твор-честве Маяковского, настаивает на том, что поэт «ист-ратил жизнь, чтобы сделать созданную им поэзию со-кровищем народа» («Размышления о Маяковском»), Иопять надо подчеркнуть: главному советскому поэту кри-тик приписал свою собственную творческую програм-му и прочитал «трагедию» Маяковского подчеркнутосубъективно: «подвиг его состоял в том, чтобы преодо-леть косность людей преодоление же косности вдушах людей почти всегда причиняет им боль, и онисопротивляются и борются с ведущим их вперед». Вы-ходит, на трагический финал Маяковский был изнача-льно обречен тем, что шел ницшеанским путем вызова,не понял пушкинской дороги, - недоступна она людямреволюционно-утопического сознания.Статья «Детские годы Багрова-внука» - пример «до-выработки» темы: вчерашний пролеткультовец про-пел в ней гимн семье: «Древнее учреждение - семья -составляет сущность произведений Аксакова. Учреж-дение это пережило целые эпохи, пережило классовоестроение человеческого общества, ограничиваяв человеке животное, семья питает в нем какисточник и другие, более широкие и высшие сферыжизни человека. Какие же именно? Чувство родины ипатриотизм». Это отход от принудительного интерна-ц

Скачать электронную версию публикации